— Позволь у ресниц твоих лечь и беречь тебя. И беречь.
Стоит только прижать к себе чужие плечи, стоит только услышать тихое дыхание, что чаяно равняется с его, стоит только почувствовать силу ледяных пальцев на спине, и Зоро невольно позволяет себе высвободить все те чувства, что сковывали грудь последние минуты. Начиная с этого мгновения поместье наполняется жизнью. Только поняв, что Принц позволяет себя утешить, он чувствует, как начинает остывать. Это значило для него больше, чем что-либо. Это значило, что в нем разглядели что-то такое, к чему можно прижаться вот так. Ведь так и должно быть. Так и должно быть в безопасном месте, которое можно назвать домом. Зоро понял, до чего хрупок искусственный покой, которым пытались так беспутно себя огородить. Он понял, но так искусно не выдал. Не выдал, что чувствует, насколько мало тепла в этом сердце. Потому что… Принц не жил. В этом все и дело. Он не жил. Зоро стало так мерзко от этой мысли. Насколько же чужая душа была брошена в мертвенную королевскую тишь, что весь ее яд взрос в нем в единственную возможную реальность. Но в этом нет его вины. Как же он не поймёт. Руки отяжелели. И власть над собой была совсем потеряна. Не было возможности представить то, что он почувствует, когда вновь увидит эти глаза. Зоро был уверен во всем, но только в этом уверенности не было и капли. Он не больно-то умеет утешать, но хотелось обнять крепче, чтобы уж точно дать то, в чем так сильно нуждались: в тепле, в неведомой волшебной иллюзии или парочке мягких незабудок… …Но вдруг его слабо отталкивают и руки вновь становятся пусты. Он – словно дуновение от взмаха крыла мотылька, словно обличье небесного полумрака – исчез. И взгляд его уже не тот, что сломлен – он обжигал по самую душу. — Сакэ в ящике, — и этот спокойный тон был выбран намеренно, чтобы отрезать все пути к тому, что было пару мгновений назад. Принц отвернулся спиной и поставил на огонь все тот же сотейник. И долго молчал, опутанный тонкой дымкой собственных мыслей. А за окном все та же глубокая ночь. Томный Хакумай погружен в бескрайнюю черноту, расплывшись вдоль гор под бледными звездами. И плыл вокруг сладкий аромат дикой лилии, омывал фарфор на полках и горячий подсвечник у чаш. У Зоро едва выходило уследить за руками Принца, работающими с такой скоростью и лёгкостью. Он торопливо срезал и отсекал сухие веточки ножом, а после крошил соломой да кидал в глубокую посуду. А главное, он, похоже, действительно получал от этого удовольствие. Зоро садится за стол, щелкает бутылем рисового вина, терпкого и пьянящего. И звякает по дереву двумя округлыми чашами, разливая те до краев. — Тоже выпей, — предлагает Зоро, развевая по воздуху тишину. Ведь, должно быть, сейчас у него такие чуткие нервы. Так что лучше сразу припасть к сладости алкоголя, а не зажигать никакой сливовый табак… Или что там у таких ранимых Принцев как он принято.*
Кромки гор напоминали вырезанные из стали силуэты, а вершины тонули в пуще синих дымов и растворялись, возвышались над землей. И если все его чувства разом приобретут силу и соберутся перелететь через них, их непременно разорвет сотнями и тысячами выкованных клинков. Все его дни, долгие – и отныне… желанные, вдумчивые и наполненные теплом. Дни, полные волнения и лишенные былого равнодушия, и не пустые больше и не бесцельные. Месяц. Всего месяц душа Самурая освещена им. В мгновения, подобные этому, начинало казаться, что до этого он не жил. Не жил в полной мере этого чувства. Вся его бесконечная, прошлая жизнь отныне — тень. Тень, не несущая чужого имени. Не чувствующая прикосновений его рук, ни дыхания, ни взгляда, ни молчания, ни возмущения, ни… …Свет горного серебра отражается в стремящейся к небу катане. Взмах рождает резкий, рубящий звук. Здесь, в горах, он медленно, по-тихому сходил с ума. И везде, и в льстивом воздухе, и во влажном ветре из-за скал ему чудился его взгляд. Зоро чувствует, как бессознательно хотелось обернуться, чтобы хотя бы вообразить себе лицо — хмурое, с глубокими глазами и… губами, сотканными из снов. Голова забита, а тело подневольно даже простому броску булыжника в воздух, что раньше удавалось ему, между прочим, без каких-либо сложностей. Раньше. Месяцем, годом или вечностью раньше, когда он уставал, то уходил пить сакэ в пустых покоях и засыпал там же в одиночку, что всегда… противило. Но сейчас. Набежала мягкая волна. Волна, полная запаха сухих цветов и сладкого табака. И нет больше никакого «в одиночку», потому что он поблизости. И сейчас, когда в голове вновь пусто, а в теле нет былой силы, появляется чувство, что за спиной надежно стоят. Ветер мазнул кожу, столь теплый, что к нему тянуло прикоснуться. Зоро стоял тихо, вслушиваясь в стрекот цикад в пышных облаках вишен да слив, и думал о том, сколько лет возможной жизни было упущено. Сколько лет с ним было упущено. Он жаден. Жаден настолько, что ему мало. Мало этого месяца, мало всего того времени, что он успел вдохнуть с ним одного воздуха. И вся эта пыль мыслей, темная волна раздумий хлещут в душе, словно удары острых мечей. И Зоро срывает с плеч хаори, чтобы дать коже вдохнуть. Все то бурлящее и растущее в последние дни выглядит и ощущается так, словно придумано для него. Для самого ранимого Принца из дальнего королевства.*
Все краски, кроме красноты скул Самурая, уже выцвели. Настала ночь. Рыжесть заката погасла, уступив небо белесому свечению звезд, и разом все тихонько переменилось. Огоньки фонарей колышутся, и он чувствует, как совсем себе неподвластен. Его сердцу не были знакомы подобные эмоциональные приливы и отливы, а голове так подавно. Фусумы почти бесшумно дергаются, и он делает шаг в покои, где сразу замечает Принца, мирно сидящего у раскрытых рам сёдзи. Позабыв о сне, он затаил дыхание. Сумрак скрывал детали, и он казался тенью, посеребренной луной. В груди от такого вида тут же пробежался жар. Зоро опирается плечом о раму и молча наблюдает. Позволяет взгляду медленно скользить по ровному профилю, рассматривать густые, кучерявые брови, поджатые губы, и руки, в которых непременно покоится подаренная им кисэру. Пьяное сердце сжимается от почти болезненного чувства, от режущего душу желания побыть рядом. Чтобы лишь они и гуляющая ночь. Лишь подсвечник и футон. И сердца… и тепло, что зовется жизнью. Принц напоминает ему, как это хорошо – возвращаться в покои и чувствовать тонкий запах его дорогого, подслащенного табака. Напоминает, осознанно или нет, насколько было пусто без него. Он не мог не заметить и не мог не вкушать то, что Принц ждёт, чтобы лечь вместе. Так особенно понимать это, когда ночь со всеми ее звездами, с огнями из прибережных домов и с теплым ветром, протянулась с самого моря. Только воин, бесстрашно противостоящий своим мыслям, может так невозмутимо стоять, будучи глубоко сошедшим с ума. Стоять в покоях, в которых он – причина сумасшествия. Причина, сидящая в мягких тканях, сотканных из тропических шелков. Он, как воин, никогда не ведал страха. Но в этом не было никакой его заслуги – он и не знал, почему должен был бы его испытывать. Но сейчас же страх часто навещает его из-за вещей, которые стали для него важнее всего остального: из-за его мыслей, из-за его здоровья, из-за его сна, и из-за его… прошлого. Зоро не знает, чем именно забита чужая светлая голова, но это волнует его. Он знает, когда с ним это – когда он сидит совсем тихий. Он мог бы о многом рассказать его ранимой душе, но все слова прозвучат сухо, и без должного тепла, которое в них все же… заложено. Он знает, какая печаль хранится в его душе, и из какой дальней дали она рождена. И в такие моменты он бы хотел, чтобы Принцу было известно. Известно, что он будет рядом, если захочется вновь оглянуться и бросить взгляд на прошлое. — Из-за твоих перекуров уже стены почернели, — негромко и тягуче произносит Зоро, чтобы ненароком не спугнуть погруженного в свои мысли Принца. И это выходит излишней предосторожностью, потому что в ответ тут же слышится чужой азартный тон. — Сам же подарил, — его взгляд хитро блестит в полумраке ночи, а уголки губ приподнимаются, когда их глаза наконец встречаются. — Теперь терпи. — Поверь, шуршание самокруток добило бы меня быстрее, — не сдерживает лукавой улыбки и чуть клонит голову. — Ты же знаешь, какой у твоего супруга чуткий сон. — Это у тебя то чуткий сон? — выгибает и без того завитую бровь, а во взгляде мелькает теперь такой знакомый, поддразнивающий огонек. И это значит что, какие бы думы не сидели у него в голове, сейчас они рухнули на второй план. Зоро ловит каждую искру в его глазах, и решает, вопреки обыкновению, больше не ворчать. С каждым разом, когда он спотыкается об этот взгляд, становится все сложнее и сложнее препираться. Ибо дурман сгущается над ним, а запах злополучного табака становится все ощутимее и слаще, все гуще и… желаннее. Он – так далеко и так близко. Он – окутанный в маленьком кругу теплого подсвечника оставался единственным лучом света во всем поместье. Единственным для него. Зоро, способный выражать свое тепло лишь руками, молча подходит и накидывает на чужие плечи хаори. Для него это чувство так ново – нежность. Он и не помнит, чтобы когда-нибуть испытывал его. И не помнит, когда холод неведомой дали успел так сильно оттаять в его душе. — Разбуди как надумаешь, — пьяное сознание пару раз моргает и он столь медленно осознает то, что каким-то магическим образом очутился головой на чужих коленях. Его одаривают долгим взглядом, и совсем не задают вопросов, которые, возможно, хотели бы задать. Зоро видит, как его плечи расслабляются, а лицо заметно веселеет. — Ты пьян. Да, пьян. Так пьян, что голова совсем сделалась мутной от чувств и мыслей, от звезд и неба, от ветра и волн. Настолько пьян всем тем, что накопилось за короткое время, что сердце заболело и руки потеряли силы. — Что такое любовь?… А, Принц? — вяло тянет Зоро совсем не думая, на самом деле, что говорит. — Твоя гувернантка… что она говорила о… любви? Зоро ощущает, как улыбка сама собой растягивается на губах, и как все горит в груди от алкоголя и игры. Он видит, как малость окрасились скулы Принца в красный, видит, как он хмурит брови и поджимает губы. — Сомэ дала тебе перебродившее сакэ? — Принц глядит краем глаз, не опуская головы. Зоро вновь кажется очаровательным то, что даже если его глаза, лицо и тело — все в нем выдаёт его подлинные чувства, ему все равно удается звучать так беспечно и дразняще. И стало хорошо… очень хорошо. Он не знает откуда в глазу явилось столько солнца, если вокруг горит всего один единственный подсвечник. И тепло, что сильнее и сильнее касается груди. Зоро хмурится, когда ощущает кожей, как на него нагло выдохнули, кажется, целые легкие табачного дыма. — И после такого это я – невыносимый? — водит рукой по воздуху, что теперь ощутимо утяжелился. — Да, потому что вынуждаешь меня дышать перегаром, — и напускает на себя важный вид. Его светлые глаза, схожие с полумраком луны загораются, а улыбка растягивает губы. И до чего хорошо понимать, что он – улыбается, и ощущать, что удалось сделать частичку чужой жизни легкой, легкой, чтобы можно было… нужно было улыбнуться. И в голове вновь бурлят мысли, в которых он уже не сможет отпустить. Отпустить туда, куда сам же и пообещал… пообещал всякую глупость, которую сейчас совсем не хотелось исполнять. Проще было перестать строить чертову флотилию. И так жадно и так некстати захотелось коснуться, присвоить себе и оставить. Оставить самого скрытного, чарующего с такой меткостью и скоростью Принца. Оставить его — самую смелую и мягкую волну, несущуюся вдоль берегов его самурайской жизни. Наступила такая необъяснимая тишина. И Зоро чувствует, как чужие пальцы коротко зарываются в волосы, как водят и оставляют за собой мурашки. Но отчего-то хотят так быстро улизнуть, словно и не было их. — Оставь, — Зоро задерживает его руку мягкой силой и глубоко выдыхает воздуха. «Оставь». «Оставь и останься». Будь он не так сильно жаден, он бы не стал делать ничего из того, что делает сейчас. И не стал бы верить, что звезды благоволят выбранному пути. Ведь не смел он, как воин, растить в голове ни одну мысль, чтобы за ней не стояла смерть. Ведь знал, что иначе не сможет жить, жить по-настоящему. И знал, что иначе не познает красоты чувств, радости и любви. И не будь этих губ, не было бы и желания познать. Он – самый ранимый Принц из дальнего королевства, позволил бы? Позволил бы познать его?*