— Проникаешь в сознание. Это – послание свыше.
На кухне целый ворох гвоздик, и их сладкий аромат омывает стены и чаши на полках. Снаружи печет солнце, навевает ветер, а море предстало бесконечно ровным серебром. Санджи нарезает мучнистый хлеб собственной выпечки на доли, а после мягкий, крошащийся сыр. И все вокруг кажется другим, чем в прошлые… месяцы. Все стало волнующим, потому что он присутствует в каждой его мысли. Руки принимаются стругать специи, пока теплые лучи греют их, и нежно укладываются на плечи. А голова забита всякими глупостями, которые порой бывает так тяжко прогнать. И не сказать, что хотелось прогнать. Тяжко не думать о том мгновении — когда в темень, на этой самой кухне его укрыли от всего мрачного в объятиях. И забылась тогда печаль, и забылась ночь, и мир забылся. И осталось лишь тепло его рук и шепот у уха. Так давно не помнил он чувства, чтобы кто-то стоял с ним плечом к плечу, и смотрел глаза в глаза. Ведь… в том дальнем и теперь таком эфемерном прошлом не было ничего кроме боли, едких сигарет, и ожидания, что вот-вот собственная кровь остынет в сердце. Он был потерян, позволял по глупости и сломленности, чтобы его бросали и мотали как угодно. Дышал безвольной куклой со светлыми глазами и опустевшей душой. Спал, но не было ничего, ради чего стоило бы открывать глаза по утрам. Но ветер судьбы из дальних, неведомых долин подарил ему в возмещение большую свободу. И это все столь… ново. Санджи заметил за собой, что каждый день предвкушает момент, когда примется за приготовление ужина для него. От этого становилось спокойнее и беспокойнее одновременно, ведь таким образом он присутствовал во всем, что его окружает… …Он — весь в шрамах и ссадинах. Он — мудрее, живее и сильнее. Он — способный обнять руками все вокруг, вызывал настоящее… восхищение. И до чего спокойно понимать, что он рядом, и ощущать, что есть кто-то, способный одним своим присутствием все сделать проще. Санджи помнит, как Зоро лежал, раненый, и не жаловался, помнит, как он истекал кровью и не подавал виду. Он никогда подобного мужества не встречал, и не знал ранее сердца более… мягкого, как самые легкие вещи в мире, и сильного, как самые надежные вещи в мире. Рисовое сакэ искрится и льётся в бурлящий в сотейнике соус для гарнира. А рядом стоящая фарфоровая чаша наполняется наполовину, и Санджи чокается с теплым воздухом за невидимое, тихое желание. И когда зашипит блюдо на огне, Санджи, стоя в полном одиночестве с чашей алкоголя в руках, вновь взглянет на себя со стороны. И поймёт, что нет и следа от былой разрухи, что все… неспешными шагами вернулось к покою, и что все это пришло с… ним. И если быть честным в первую очередь с самим собой, ему все больше и больше хотелось почувствовать на себе его любовь, и самому окутать его тем же. Ведь… Санджи всегда хотелось быть любимым, и научиться любить самому.*
— О-ох, какая честь видеть вас здесь, Господин Санджи-Сама! По этому поводу стоит выпить саке… за наш счёт! — воодушевлённо кричит хозяин, давая указания прислужнику. — Примите, Господин, — мужчина кланяется, сжимая пальцами пиалу с хмельным даром риса. Санджи ради приличия принимает напиток из рук хозяина, опрокидывая в себя одним глотком. Чего только не наберешься от этого Зоро… скоро сопьется с ним за пару такими темпами. — Есть ли у вас «Штэйн» из Микоты? — Обижаете! Самая лучшая бутылка из предзимнего винограда с выдержкой в двадцать лет! — мужчина едва заметно прищёлкивает пальцами, и к Санджи выносят нужную бутыль. Вечер поднимается над угловатыми крышами и заглядывает красными глазами в окна. И в голове возникает вопрос всех вопросов… глупый, на самом деле, вопрос. Вопрос стоящий каждого вечера и ночи… Как ему очаровать своего супруга? Санджи наивно думал, что уже не способен ничем удивить себя, но вот он идет с бутылкой вина и пылью дурных мыслей в голове. Скажи ему кто-нибудь еще месяц назад, что он будет заниматься подобным, он бы не поверил. Ведь влюбиться в своего супруга оказалось проще… чем он думал.*
— Что за вино? — лицо Зоро едва возможно разглядеть в пропитанных морем сумерках, где кружились опьяневшие от тяжести запаха ночные бабочки. Теплый ветер пролетает над макушкой, сбивает волосы и забирается под светлые ткани одежд. И полночь с горизонта, вопреки волнам, встала в небе молодым месяцем. Казалось, что в поместье по ночам все становится нереальным. И походил его новый дом на корабль в ночи, брошенный на волю волнам. И хранилось в нём неведомое ранее тепло и жизнь. Зоро щёлкает пробкой и в воздухе заплыл аромат – золотисто-желтое вино покачивается и благоухает, и пахло оно пышными равнинами да жарким солнцем. А на деревянном столе под сухой веткой вишни стояли блюда, орехи и чаши. — Купил в порту, — бросает Санджи, и Зоро невольно приподнимает бровь. — Слышал о нём в Норт Блю. — Так это романтический вечер? — неожиданно спрашивает он, так явно ухмыляясь и выжидающе глядя в глаза. Черт… Санджи знал, что это будет неловко, но не думал, что настолько. Он даже не знает, куда деть глаза, поэтому беспутно мечется взглядом из угла в угол. И промолчал, лишь хмыкнув. Вновь Зоро застает его истинные намерения врасплох, что случается до недопустимого… часто. В руках у Санджи золотистая трубка, и сливовый табак трепещет от легкой дрожи длинных пальцев. — Позволь, — у Зоро тонкие, бескровные губы, к которым он подносит кисэру, ловко выхваченную из рук. Дым, плывущий над ним, обволакивает и оседает в пространстве. Санджи смотрит на него во все глаза, словно и не подозревал, с кем имеет дело. Ведь трубка едва не выскальзывает из рук небывалого курильщика. — Так не держат, — выдыхает Санджи. — Это тебе не сакэ хлестать, это – искусство! — И давно ты стал знатоком здешних культур, а Принц? — в голосе слышится усмешка, и смотрит он чуть прищурившись. Санджи вновь чувствует, как его бедное и до глупого взволнованное сердце спешно постукивает в груди. Ведь они вновь наедине. Наедине во всем мире. — Пока дождешься тебя с войны, — вино берет верх и щеки малость трогаются краской. — И не такое узнаешь. — Значит… такова судьба супруга самурая, — с пьяной улыбкой тянет Зоро, и от его пронзительного взора кожу невольно обжигает. Его взгляд — самый прямой и медленный клинок, направленный в самое сердце. И мысли становятся через чур бредовыми, потому что Санджи находит этот взгляд… слишком горячим. И жар поднимается с живота в самое солнечное сплетение. — Состариться в одиночестве? — делает глоток вина, что малость снимает напряжение. Потому что стало слишком душно от полноты чувств и эмоций. Ведь… всего этого накопилось столько, что в глазах потемнело и затянулось все вокруг густым туманом мыслей. И Санджи… вновь думает о том – как удачно легла в тот день карта. Легла так, что две души, в которых было много личного и болезненного, прибило друг к другу как волны в берегу… — С такой тягой к табаку ты вряд ли до старости дотянешь, Принц. — до Санджи едва доходит смысл его слов… потому что на этих губах появляется слишком довольная и хитрая усмешка. Санджи медленно выдыхает через нос и неосознанно следит взглядом за движением его кадыка, за тем, как постукивают его пальцы по деревянному котацу, и за тем, как он облизывает остатки вина с губ. Было что-то… особенное в таком откровенно пьяном и расслабленном Зоро. Что-то… что наливало жаром уши, лицо и шею. — И это говорит мне любитель сакэ? — эхом шепчет Санджи, даже не слыша, что произносит и произносит ли вообще. Потому что все живое в нем целиком и полностью занято тем, чтобы вобрать в себя покрепче то, как Зоро смотрит на него в это мгновение. Смотрит своим хорошо знакомым проникающим взором. — Тогда должно быть… нам суждено умереть по глупости, — и в его голосе больше не было дразнящих ноток, он звучал так, словно… он думает совершенно о другом. Санджи моргает, чтобы малость прогнать разросшийся пьяный дурман в голове и вслушивается в низкий, хрипловатый голос Зоро. И это… сложно, когда его губы видятся ему такими близкими. Рука отодвигает в сторону чашу с белым вином, и на столе остаются лишь дары миндаля с примостившимися цветами вишни. Пьяный взгляд сам собой натыкается на эти губы, и оседает там же, словно прикованный. Даже если неуловимая улыбка растягивается на чужом лице, у Санджи никак не находится сил, чтобы поднять глаза. И о том, насколько сейчас откровенно и открыто доверяет свои мысли, он подумает… позже. Позже, когда сердцебиение усмирит свой пыл, а небо над кочующими чувствами скроет, наконец, бледные звезды. Это пламя, что томилось в груди последние дни совсем разрослось и намеревалось разжечься и за пределы души. Пламя… которому хотелось дать волю. Ведь он совсем близко. И ничего нет вокруг, кроме темени, и его взгляда. Санджи, сам того не ведая, сокращает воздух, разделяющий их. И не отрывает глаз от этих губ, зачарованный ими и неспособный даже попытаться сопротивляться их притяжению. Так чаяно, что может признать – у него задрожали руки. И, возможно из-за градуса вина, он лишь коротко улыбается, когда чувствует прикосновение пальцев к шее. И послушно льнет, когда они властно и настойчиво притягивают его ближе к жару чужого тела. Все ближе к этим губам. И в этом состоянии столько чувств. И они столь дышащие, что все живое в Санджи разом перестает что либо осознавать… Все раскачивается и изгибается, все обещает и призывает, все манит… и губы, и руки и кожа. Дыхания становится недостаточно, потому что Зоро накрывает горячей ладонью его шею и челюсть. И в этом бесконечно преданном касании столько желания и тоски. В нем есть все, что один человек способен сказать другому. Зоро напирает, двигает губами с привкусом сладкого вина, и превращает легкое прикосновение в настоящую близость. И Санджи, наконец, понимает, что именно происходит в это длящееся мгновение. Он бы безбожно соврал, если бы сказал, что не представлял себе десятки раз за последние дни то, как коснется этих… губ. Но какой в этом всем прок – обманываться, когда он желал этого. Порой столь сильно, что это желание отнимало все возможности мирно уснуть. Но все те мысли, что томились в глубинах его неискушенного сознания… не шли и ни в какое сравнение с тем, что Зоро дарит ему наяву. Санджи не ощущает крупиц пространства, и не знает, сколько прошло времени, может часы, а может и краткие секунды. Но этого явно недостаточно, чтобы хотя бы попытаться выразить все те чувства, все то нерастраченное тепло, что скопилось за столько лет в его душе. Все мысли разом сделались беспомощными, а кровь так явно волновалась, что от этого ощутимо кружило голову. И с каждым прикосновением чужих пальцев, с каждым дыханием, опаляющим зацелованные губы, Зоро с такой уверенностью поселялся куда-то глубже самого сердца. Санджи так ощутимо ведет от всего одного поцелуя, но ему нечего стыдиться, когда глаза его горят, а душа огрета. Чувствует, как Зоро отстраняется и испытывающе глядит, изучая одноглазым взором то, как Санджи делает такой необходимый глоток воздуха. А сердце все так же тяжко бьется быстрой дробью в груди. И отныне мысли совсем сделались бредом. Потому что захотелось целовать эти губы каждый раз, как появится такое желание. — Я же… не отпущу тебя, Принц. И в каждом слове – кровь, сердце и огонь.*