Как выжить в прижизненной могиле

Когда я пришёл в себя, первое, что осознал и почувствовал, это то, что на моих руках снова кандалы и цепи. Следом я почувствовал жгучую боль. Приподняв голову и опустив взгляд, я увидел, что на левой стороне груди, там, где сердце вновь горит красным клеймо опасного: круг с тремя зубцами в центре (зубцы - три вершины: большой, средний и южный пики). Значит, всех нас снова заклеймили и посадили на цепь. - Лежи, лежи, - чья-то сильная рука вернула мою голову на место, то есть на каменное крошево пола. - На, выпей, - рука Кахуранги поднесла к моему лицу полную кружку воды. - Пей, тебе необходимо. Камень рухнул с потолка при сотрясении и ударил тебя по голове. Мал-Дун пытался... - Он... - я не мог выговорить страшное: - его... - Нет, - мрачно усмехнулся меднокожий красавец, - он жив. Но его избили надсмотрщики. Они всех нас избили и снова заклеймили. Слишком они были злы за то, что из-за нас погибли восьмеро свободных. И что они потеряли ценного раба, каким оказался наш новый друг. Рядом с Кахуранги передо мной на пол опустился спасённый нами, вернее, рейком, исхудавший раб. Он был совершенно обнажён, но из-за неестественной худобы прятать было особенно нечего. Всё то, что отличает мужчину от женщины у него было обезображено не только ударами кнута, но и истощением. Он протянул тонкую, словно веточка, руку, и осторожно, длинными пальцами прикоснулся к моему лбу. - Жара нет! - сказал он. - Ух ты! Впервые заговорил! - удивился Кахуранги. - При нас всё отмалчивался... Но его перебили два одновременных восклицания. - Ила, друг! К беотуку с одной стороны бросился Ульр, а на каменном полу завозился и попытался приподняться окровавленный Мал-Дун. Натянулась цепь, и тут только я заметил, что все мы были скованы попарно. От железных колец на наших поясах тянулись цепи, попарно сковывавшие нас. Я был скован с Мал-Дуном, Кахуранги с Ила, Любомир с Ульром, лишь могучий Иорангата не был прикован к кому-либо из нас, но зато он был в укороченных ручных и ножных кандалах и вдобавок прикован к кольцу на стене, так что он мог стоять, сидеть или лежать, но отходить от стены дальше, чем на расстояние полного замаха кайлом он не мог. - Прости меня, Ила, что не уберёг... - прошептал очнувшийся Мал-Дун и снова лишился чувств. А я спросил Кахуранги о надсмотрщиках: - Но разве мы виноваты, что штрек схлопнулся по всей длине? - За двадцать лет на каторге ты ещё не понял, что мы для них хуже зверей. За своими лошадьми, которые вращают им их колёса и машины они смотрят лучше. А над нами издеваются. На груди Кахуранги расправил крылья летящий альбатрос. Мне всегда очень нравилось смотреть на него. Когда Кахуранги шевелился, казалось, что птица и в самом деле летит. И вот над левом крылом могучей птицы тоже пламенело клеймо опасного, клеймо, от которого ни одному из нас не избавиться до конца своих дней. А весь живот и спина Кахуранги были исполосованы ударами кнута и глубокими порезами. - Сколько я был без сознания? - спросил я. - Три дня. Но... Слабый стон послышался откуда-то справа. Я повернул голову и сумел как следует рассмотреть пришедшего в себя Мал-Дуна. ... Мал-Дун лежал лицом вниз, а всё его тело было сплошным месивом костей, мяса и кровавых ошмётьев. - Он прижал тебя к себе и не отпускал, пока его били. Он попросту закрывал тебя своим телом, и тебе лишь обновили клеймо. А Мал-Дун даже тогда тебя не выпустил. Просто прижал к себе, как малого ребёнка и всё. И такое у него тогда было лицо. Таким взглядом он на тебя смотрел. Не знай мы вас обоих, то подумали бы, что вы любите друг друга, ну, ты понял. Вас и сковали вместе. Тебя хотели сковать со мной, но разжать руки Мал-Дуна, даже потерявшего сознание,,, было невозможно. Глаза Мал-Дуна распахнулись. Он застонал и протянул ко мне, на голос, руки: - Это ты, брат. Прости, прости меня, Мал-Нахта, я не уберёг тебя. Что случилось с тобой? Я... По его лицу побежали слёзы. Я ласково обнял его: - Тише, тише, это я, Молдвин, очнись, всё в порядке. Я с тобой... Брат! Он схватил меня за руки и притянул к себе. Целовал мои руки, прижимался к ним окровавленным лицом и постоянно плакал. Сколько лет я знаю Мал-Дуна он не плакал никогда. А о трагической гибели его младшего брата в поединке с надсмотрщиком много лет назад, мы знали все. Те, кто знал Мал-Нахту, говорили, что юноша эрин был по духу героем из древних эринских баллад. Героем, а не воином, наверное, поэтому и погиб в поединке, на который раскованный раб выходит с голыми руками или с камнем, выхваченным из-под ног против закованного в броню и вооружённого кинжалом и кнутом надсмотрщика. Верный способ свести все счёты с жизнью. Но иногда находились рабы, которые побеждали и получали свободу. Я ещё мальчишкой видел такого раба, которого вытолкнули из штольни на жгучий мороз и беспощадное слепящее солнце почти голого, в одних лохмотьях. Обычно замёрзшие тела таких «спасшихся» находили потом за ближайшей скалой. Мал-Дун… Несчастный тянулся ко мне, как к своему погибшему брату, о судьбе которого знал весь рудник, кроме него. Рабам, пытавшимся поведать Мал-Дуну о судьбе его брата, обычно не доставало той половины зубов, которой ещё не выбили надсмотрщики. Кахуранги и Иорангата бьют метко. - Он в бреду. Если он умрёт... Кахуранги не закончил. Я вскочил, звеня кандалами. К счастью, кандалы были обычные, не каменные колодки. - Я не позволю духу горы забрать его дух в вечный плен. На хрустальном острове яблок ещё не ждут его прихода! Нить его жизни ещё не обрезана. И я не позволю ему умереть! - Тише, тише! Сейчас ему ничего не угрожает, а тебе следовало бы лучше приняться за работу. Итак, нас из-за тебя и Мал-Дуна уже два дня жратвы лишают. Я словно бы пришёл в себя. Огляделся. На полу валялись инструменты. Я со вздохом нагнулся за кайлом и подошёл к стене, из которой могучий готтентот уже вырубал глыбу дымчато-голубого топаза. - Что с ним будет? - спросил я у него. - С Мал-Дуном? Ничего, оклемается. Он и не такое выдерживал. А вот, что будет с нами? - А в чём дело? - не понял я. - Мы на сорок девятом уровне, здесь недалеко озеро, из которого машины хозяев качают воду для промывки руды и огромная пещера, в которую надсмотрщики сгоняют малолетних подметальщиков, чтобы... Ну, ты догадываешься. Так что, мы либо замёрзнем от холода, что несёт с озера, либо спятим от шума демонических машин, либо свихнёмся от криков детей. Так что, выбирай! - он невесело усмехнулся. Вдруг тихое пение, слышное даже через грохот подземного озера и кайлов, прорезало мрак забоя. Это Ила стоял на коленях у разметавшегося в бреду Мал-Дуна и пел изгоняющие безумие заклятия на своём языке. На его шее на витом кожаном ремешке висел дар вождя лесных рейк: один из сброшенных ею чёрных когтей. Ила снял с шее ремешок и приложил коготь ко лбу, а затем по очерёдно к многочисленным ранам Мал-Дуна, которые затягивались на глазах. Мал-Дун открыл глаза. - Ила! - прошептал он, - ты помог мне, хотя из-за меня оказался здесь. Я - ученик друида, я должен был предвидеть... - На, попей, и помолчи. Ты ещё слишком слаб! - протянул ему кружку беотук. Так потекли дни. Мал-Дун скоро оправился. Правда, теперь с него слетели все остатки прежнего: доброго милосердного кимра, каким я его знал. Он стал жёстким, циничным. И немудрено. После того, что с ним сотворили надсмотрщики... И, похоже, он напрочь позабыл всё своё искусство целителя. И это его убивало. Как-то он пожаловался нам: - Больше не могу вспомнить ни слова из прежних песен. И больше не чувствую в себе способность исцелять пением. Я стал обычным человеком. - В нашем положении остаться обычным человеком - это роскошь! - мудро заметил Ульр, пытаясь приподнять здоровенный гранитный осколок, придавивший ему ногу, а заодно и ценный камешек размером с доброе куриное яйцо. - Ты лучше скажи "спасибо", что ты вообще выжил после такого-то! - закончил он и со злостью ударил кайлом по челу забоя. По ночам я просыпался от собственного крика и с залитым слезами лицом. Мне снился разгром нашей деревни. Мал-Дун тут же нежно обнимал меня, прижимая к себе и успокаивая: - Тише, тише, маленький мой! - шептал он, - это всего лишь сон. Как был ты маленьким мальчишкой, таким и остался. Не плачь, всё хорошо. Я с тобой. Никто тебя не обидит. И я засыпал в его объятиях. В более, чем в дружеских объятиях, но никто из нас не желал большего. Мал-Дун единственный из всех помнил меня двадцать лет назад, восьмилетним мальчонкой, несчастным униженным, превращённым в "девочку" старшими и сильными мальчишками, возившими тележки с пустой породы из ворот штолен к отвалу и бежавшими обратно, чтобы успеть выполнить дневной урок: вывезти тридцать три тележки и получить жратву. А если не выполнишь, жрать не получишь. Я, восьмилетний был слишком мал и слаб для такой работы, и мы, я, и такие же малыши, становились подбиральщиками. Целыми днями мы копались в грудах негодной породы, разыскивая годные обломки самоцветов. Найдя таковые, мы бежали показывать находку дежурившему у отвалов надсмотрщику, и тот отмечал находки на специальной доске. Чем больше было находок, тем больше надежды на то, что нам в этот день дадут поесть и не придётся с боем отвоёвывать костлявую пересолёную рыбку у более сильного или подбирать чьи-то объедки, затоптанные в грязь. Кроме нас в забое трудилось ещё тринадцать рабов. Нас шестерых они возненавидели с первого дня, как рассказал мне Кахуранги. Мы в шестером работали вместе, хоть и не были скованы одной цепью как раньше. Со мной с первого дня начались приступы боли. Они застигали меня внезапно, и в такие минуты от боли я забывал дышать. Приходил в себя я обычно на руках Мал-Дуна и Кахуранги, которому приходилось ещё и присматривать за Ила. Ила всё никак не мог привыкнуть к свету факела. Тусклый свет чадящего факела ему, привыкшего за восемнадцать лет к почти абсолютной тьме пятьдесят седьмого уровня, казался ослепительно ярким. И мы просыпались от его криков, когда надсмотрщик вносил и укреплял в кольце на стене горящий факел. Мал-дун по-прежнему жаловался на боль в колене, не такую сильную, как раньше, но довольно ощутимую. Теперь, по его словам, было не больно, колено постоянно тупо ныло. От озера тянуло постоянной сыростью и вскоре Иорангата начал кашлять, нехорошо так кашлять, с надрывом, глухо и тяжело. Сильнее всех это почему-то подействовало на Кахуранги. Он стал раздражительнее и молчаливее. Однажды Иорангата поднял тяжёлое кайло и вдруг согнулся в приступе неудержимого кашля. Согнулся и больше уже не оправился. С тех пор он тихо лежал под стеной, лежал и потихоньку умирал. А мы не знали, чем можно ему помочь. Наблюдали, как тихо и безропотно угасает наш друг и ничего не могли сделать. И оказалось, что Иорангата был единственной сдерживающей силой. Теперь этой силы не стало, и нам не стало житья от подлянок других рабов. Им то казалось, что у нас шестерых более острые инструменты, что устаём мы меньше, что выглядим лучше остальных. Честно говоря, так оно и было. Пещерный рейк, видимо, наделил нас какими-то скрытыми силами. А, может, не он, а бирюзовые иглы-щупальца. Но теперь нам стало гораздо легче переносить неволю. Но зато теперь нам приходилось бороться с нападками рабов: то счищать крысиные внутренности с лохмотьев, то растирать ногу, на которую, разумеется, случайно, упал камень. В день, когда умер Иорангата, мы работали как обычно. Ничего не предвещало беды. Иорангата тихо лежал у стены. На беду в наш забой заглянул надсмотрщик. Увидел лежащего без дела Иорангата и, разумеется, взъярился. Приказав для начала подниматься и браться за дело, он пару раз хлестнул по камню кнутом для острастки. Но Иорангата не пошевелился. Тогда следующий удар кнута прошёлся по Пустыннику. Тут уже мы не выдержали. С двух сторон мы с Кахуранги встали над Иорангата. А дальше... Было форменное избиение. Помню, что Кахуранги как-то увернулся от сыплющихся на него ударов и умудрился заслонить собой Иорангата так, чтобы удары обоим им не доставались, а вот я... Я упал. Уже теряя сознание, я пополз к стене, где работал Мал-Дун. Каждый из рабов знает, чтобы не случилось, нельзя бросать работу, иначе изобьют. Вот Мал-Дун и не бросил. И теперь я полз к тому, кто когда-то исцелил меня, к тому, кто подарил несколько мгновений покоя и счастья, пусть даже во сне. Бессознательное желание защиты возобладало над погасшим разумом, ведь Мал-Дун из-за меня тоже может быть наказан. Но я об этом не думал. За все годы в забое меня били редко. Я был... Послушным рабом. И теперь моё тело горело, словно его разрывали когтями. Ох, как же больно! Я подполз к ногам Мал-Дуна, прижался к ним лицом, обхватил руками и заплакал. Мал-Дун продолжал размеренно заносить кайло над моей головой до тех пор, пока надсмотрщик не ушёл из забоя. Потом он опустился на каменный неровный пол забоя, осторожно обнял меня, уложив мою голову на скрещённые ноги. - Ну, тише, тише, малыш! Я ведь знал тебя ещё семилетним малышом. Когда меня привезли на рудник, мне было двадцать пять лет. Я помню мальчонку, подбежавшего ко мне на увалах и залопотавшего что-то на моём родном языке. Я тогда так удивился, что в руднике есть рабы из кимров, что сразу даже и не понял, что ты из другого кимрского племени. Надсмотрщики тогда ударили меня в спину. Я упал и разодрал лицо о каменный порог. После чего несколько месяцев меня выхаживал один из рабов где-то глубоко-глубоко на десятом уровне. Тогда десятый уровень мне казался преисподней. Я слушал его, плохо понимая, что он говорит. Главное, что он говорил, говорил, и его речь странным образом успокаивала меня, утешала. А мозолистые грубые ладони ласково гладили меня по голове. Я понял, что засыпаю. Мал-Дун ещё много чего говорил, но я уже не понимал ни слова. Я осознавал только, что продолжаю прижиматься лицом к его лохмотьям, словно к королевскому платью. И плачу, плачу, плачу. - Ну, полно тебе, перестань! - уговаривал он меня, словно малого ребёнка. - я с тобой. Я никому не дам тебя в обиду. Как тогда, в детстве, помнишь? Я всегда по возможности защищал тебя, если мы сталкивались на отвалах, и я видел, как к тебе несправедливы другие рабы и надсмотрщики. Ну, тихо, тихо! Ила оказался отличным резчиком по камню. Подаренным ему когда-то когтем предводительницы лесных рейк он мастерски и очень быстро вырезал из полудрагоценных и драгоценных камней фигурки. Однажды он подошёл к нам с Мал-Дуном и незаметно сунул обоим в руки по небольшой вырезанной из камня композиции. Это учёное слово я услышал от одного из рабов эллаинов. Композиция изображала зелёный остров, в центре которого стояла мастерски выполненная фигурка Мал-Дуна, обнимавшего меня за плечи. А за нами, заключая в объятия застыла гордо вскинув красивую голову, богиня, наполовину женщина, наполовину кобылица, покровительница чистой и светлой любви. А всю композицию неясной фигурой заключала в себе сама великая богиня, богиня мать. Вся композиция была вырезана из искристого зелёного кошачьего глаза, не уступающего в твёрдости одному из самых твёрдых камней - зелёному нефриту. . Кошачий глаз обладает свойством улавливать даже самый рассеянный свет и отражать его. Так что теперь нам придётся хранить дары в лохмотьях, иначе другие рабы отберут. До сих пор я не переставал удивляться свойствам самоцветных жил. Жилы, несущие в себе камни, которым полагалось бы находиться в земле вдали друг от друга, встречались, переплетались и смешивались. Рядом с кошачьим глазом можно было найти зелёный или белый нефрит, рядом с мрамором авантюрин. Так и я до сих пор был не уверен, кажется всё же только глаза мои и Мал-Дуна, а также фигурки богинь Ила выполнил из кошачьего глаза, а сам остров из искрящегося на свету зелёного нефрита. Но вырезал он всё это из единой породы. Как это было возможно я так и не понял, а он не объяснил. Лишь улыбался. Однажды за ним пришли. Надсмотрщики заметили, что Ила не работает на ровне с другими а сидит на полу, делая что-то с обломками породы, которые по причине сколов не годились для огранки или отправки в сокровищницу Хозяев. - Собирайся, краснокожий! – рявкнул надсмотрщик, - отправишься наверх. Будешь гранильщиком. Молча, без единого слова, мы, все пятеро: я, Мал-Дун, Кахуранги, Ульр и Любомир, окружили Илу плотным кольцом, а когда надсмотрщик попытался подойти к нам, Кахуранги молча поднял одной рукой кайло, а в другой острый осколок гранита и недвусмысленно направил его острие в грудь надсмотрщика. Ила сжался за нашими спинами, обхватил колени и спрятал в них лицо. Словно старался стать меньше, как будто бы это помогло ему спастись. - Лучше отойдите, крысоеды, иначе! Также молча Кахуранги покачал головой и пристально взглянул в глаза надсмотрщику. Тот понял, что рабы не шутят, и что лучше ему объясниться по-хорошему. - Ну зачем вам этот? – презрительно начал он, - его даже «девочкой» не сделать. Он не выдержит. Кожа да кости. - Солнечный свет его убьёт! – снизошёл до объяснений Кахуранги, - он каждое утро просыпается с криком от света всего лишь одного факела, а потом полдня его глаза слезятся, и он жмурится, Что будет с его глазами на поверхности, где многократно отражённый ледниками солнечный свет пылающего солнца способен ослепить человека с острым зрением ястреба? Он не просто ослепнет на всю жизнь, а просто сойдёт с ума или сразу умрёт. И Илу оставили в покое. Теперь он вырезал из обломков добываемого смарагда фигурки. Однажды он подарил нам мастерски вырезанные фигурки наших родных островов. И Мал-Дуну и мне достались одинаковые: плоский холмистый остров, покрытый травой и мхами. На одном из холмов стояли мы с Мал-Дуном. Мал-Дун нежно обнимал меня за плечи, глядя вдаль грустными глазами, я, как когда-то в детстве, прижимался к нему всем телом, словно ища защиты, а за нами стояла богиня: великая Рианнон, женщина-лошадь, простёршая над нами свою руку, а над всем этим вырисовывалась зыбкая фигура Триединой богиня Много дней прошло. Умерли многие из наших товарищей. Однажды в наш забой спустился жрец какого-то племени. Он выкупал единоверцев. Но ради желанной свободы нужно было верить в какого-то единого бога. Мы же с Мал-дуном и другими верили в множество различных богов-покровителей. И нас никто не стал освобождать. Мал-Дун совсем поседел, хотя ему было немногим больше сорока. Он говорил, что и я совершенно седой, но я ему не верил. В водах озера невозможно было толком ничего разглядеть, было слишком темно, а факел на берег нам никто брать не разрешал. Так что выгружать вагонетки с отработанной породой нам приходилось вслепую, рискуя каждый раз сломать ногу или шею на скользких прибрежных камнях. Однажды, везя ваганетки с отработанной породой к озеру, Мал-Дун вдруг произнёс: - Мне кажется, что сегодня один из нас наконец-то увидит рассвет. У самой воды сидел молодой раб. Он был "девочкой", и что ему понадобилось у озера, ведь "девочек" освобождали от обязательных работ. Вернее, за них работу выполняли обычно те, кто их имел. Редко у кого из рабов была персональная "девочка", так что разделить на многих работу той или иной "девочки" было несложно. Такие вот "девочки" и выглядели лучше и здоровее остальных. Их подкармливали, иногда даже и надсмотрщики, не чуравшиеся подобных развлечений. Именно этого раба не имели, кажется, лишь я и мои товарищи. Кахуранги и Мал-Дун даже пытались защищать его от жаждавших. Ох, Мал-Дун. Знал бы ты... С каждым днём я понимал всё яснее и яснее, что влюблён в Мал-Дуна. Зря он тогда разбудил во мне ранние детские воспоминания о том, как меня сделали "девочкой". Сам-то я об этом не помнил, помнил лишь, как научился давать отпор, а то, что происходило до этого моя память словно выжгла калёным железом. Нет, я помнил и тяжёлые тележки с пустой породой, которые мы с напарником выкатывали из ворот штрека и катили к отвалу, помню слепящее солнце на вечных горных ледниках, помню жгучий мороз, выжигающий дыхание, помню мальчишеские драки, а вот то, что меня... За этими мыслями я не заметил, как подкатил тележку к самой воде, где у кромки воды сидел молодой раб. То ли колесо тялежки соскользнуло, то ли я неосторожно попытался развернуть тяжёлую тялежку, чтобы легче было вывалить из неё в воду породу, которая тут же и уйдёт на самое дно глубокого подземного озера, но тялежка вдруг тяжело накринилась и всей тяжестью придавила мне ногу, а бедного раба буквально смяло и опрокинуло в воду, откуда тот уже не поднялся. Из ледяной-то воды да со сломанными рёбрами. За нами катил свою тележку раб, чаще других имевший обыкновение забавляться с погибшим. Он бросился к нам и упал на колени, по локоть запуская руки в ледяную воду, цепь, которой надсмотрщики приковывали рабов за пояс к ручкам тялежек, натянулась, тялежка не опрокинулась чудом, но с неё сорвался большой и острый обломок породы и ударил меня по зажатой моей перевёрнутой тележкой ноге. Раздался хруст... Осознал я себя уже в забое. Надо мной склонились Кахуранги и Мал-Дун. За их спинами Ульр щедрой рукой раздавал удары нашим созабойникам. - Это он виноват! Эотер погиб из-за него! - кричал раб, бросившийся на колени и пытавшийся достать из воды своего... Любимого. Неужели он его действительно любил? Не знаю, чем бы всё это закончилось, но в этот момент из штрека послышался женский крик, и двое надсмотрщиков бросили в забой закованную в кандалы рабыню. А дальше началось... Мал-Дун тут же присел на пол, увлекая меня за собой, разворачивая лицом к челу забоя. Так я сидел несколько минут, без сил привалившись к ногам Мал-Дуна. Но вот в мои уши ворвались страшные женские крики и плач, грубый мужской смех и ругань и крики Кахуранги, пытавшегося, а для того, чтобы понять, что именно он там пытался, мне пришлось открыть глаза. Кахуранги расшвыривал голых возбуждённых мужиков словно в детской игре, где надо скатить шарик под уклон, под которым стоят пустые бидоны и смотреть, сколько бидонов собьёт вырезанный из тяжёлого железного дерева шар. И как эти самые пустые молочные бидоны он расшвыривал рабов. Несчастная женщина была залита кровью, своей кровью. И по её безвольно раскинутым ногам кровь всё бежала и бежала, вытекая из неё густой чёрной струёй. С этих пор никогда в будущем я не мог любить женщин без этого воспоминания. Я пытался, вернее, буду пытаться полюбить хотя бы одну, так и не смогу. Кахуранги пробился к женщине, подхватил её на руки, а она обвела его шею руками, и я услышал, как она прошептала: - Спасибо тебе, благородный маотори! Содрогнувшись всем телом, она вздохнула в последний раз, и дыхание замерло уже навсегда. Кахуранги опустил мёртвую на пол забоя и, медленно повернувшись, обвёл тяжёлым пристальным взглядом прищуренных глаз толпу рабов. И была в этом взгляде сама смерть. Даже мы, его друзья, и те отшатнулись. Даже Ульр, который, кажется, ощутил его взгляд, ибо сам воздух, кажется, загустел и потяжелел. - Кто из вас?! – тихо и грозно спросил Кахуранги. Толпа отшатнулась. Но двоих попытались выпихнуть вперёд. В следующий миг Ила, скованный с Кахуранги одной цепью, взмахнул рукой, и огромный чёрный коготь просвистел в воздухе. Шеи обоим срезало словно… нет, ни меч, ни кинжал не мог сотворить такое… головы отделились от тел так, словно никогда им и не принадлежали. Длинный шнур, сплетённый из полос кожи, надёжно был примотан к запястью Илы. И теперь он спокойно распутывал его, надевая смертоносный коготь себе обратно на шею. Ила так и не произнёс ни слова, и теперь стоял, равнодушно глядя на то, как к нему бегут сразу несколько надсмотрщиков, ни сказал он ни слова, и когда ему заломили руки и распяли на стене на уровне головы высокого Кахуранги с вывернутыми вверх руками. Самого Кахуранги приковали к вбитому в стену кольцу укороченной цепью, а на руки и ноги надели укороченные кандалы, и не простые, а каменные, почти как раньше, на двадцать девятом уровне. Только теперь Кахуранги, как раньше бедный Иорангата, почти не мог пошевелиться. Размахнуться кайлом для удара и всё. Даже спать ему придётся сидя в неудобной позе. Его-то за что? Не он же убил этих несчастных. Хотя несчастных ли? Рабы в самоцветном руднике Снэугарских гор могли сквернословить сколько угодно, ругая надсмотрщиков, свою судьбу, плохую кормёжку, да и просто так от безысходности, но никогда раб, считающий себя человеком не станет оскорблять женщину ни словом, ни делом. И не потому, что все мы такие благородные, и здоровым мужланам не хочется женской ласки, а потому что женщина – это мать, оставшаяся где-то далеко, это жена или подруга, это сестра да и просто женщина была символом свободы. Обидеть женщину значило стать в глазах остальных изгоем. Кахуранги, проведший под горами большую часть жизни знал это лучше молодых. Я видел тогда, как он был возбуждён, но он не прикоснулся к той рабыне, которую, наверняка, за то, что не усладила господина распорядителя отдали на растерзание рабам. Ведь всегда в каждом забое найдётся несколько человек, которым не писан негласный закон. И теперь Кахуранги вынужден страдать и не только от цепей, но и видя, как мучится распятый на уровне его лица Ила. Да Ила не был нашим другом или соратником. Всего несколько дней назад попавший к нам, он уже успел показать себя с лучшей стороны. Никто из нас не был раньше знаком с его народом, вернее, были, Ульр и Мал-Дун, Ульр так вообще прожил среди его племени несколько лет, но даже он не знал всю глубину души этого человека. Те драгоценные дары, которые вырезал для нас Ила были ценнее всех подгорных самоцветов вместе взятых. Ила подарил нам частицу дома, дома, которого у нас больше никогда не будет, который у нас отняли, дома, в который нам не суждено вернуться. Нас четверых сковали одной цепью за пояс и стянули такими же укороченными кандалами руки и ноги, приковав к стенам. Четверо надсмотрщиков, небывалый случай, ушли, оставив весь забой в недоуменном молчании. Конечно, молчании. Замолчишь, когда рядом с тобой шестёрка убийц. Хотя убил только Ила, но взгляд Кахуранги, когда он расшвыривал в стороны людей, ясно говорил о его намерениях. Ульр оказался берсерком, что само по себе внушало страх, Мал-Дун, к которому прочно прилипло прозвище «Друид» внушал остальным страх своими способностями. Многие видели, как он своими прикосновениями вернул жизнь в мои чресла, а это дано не каждому. Мал-Дун обладал такой же силой, как и вождь пещерных рейк, спасших нам жизнь. Наши отношения с Мал-Дуном давно не были ни для кого тайной, и меня опасались, потому что я пользовался покровительством самого друида. А друидов на руднике уважали и побаивались. Правда, мало кто из настоящих друидов попадал в это место. Мал-Дун, кажется, был единственным. Но рассказы о них с наших с Мал-Дуном соплеменников слышали все. Любомир пользовался явным покровительством Кахуранги, а это накладывало на него некий ореол ужаса. Тем более, что Кахуранги был родом из дальней заморской страны, страны, где солнце днём светило с севера, а это само по себе было пугающе и таинственно. Таким образом, от нас шестерых отстали, прекратились непристойные шутки и предложения насчёт нас с Мал-Дуном, Нашу шестёрку, кажется, даже старались обходить стороной. Ульр, он меня очень беспокоил. В последние дни он, и без того молчаливый, словно бы ещё больше замкнулся в себе. Ни Любомир, ни Кахуранги не могли разговорить его. Я-то и подавно. Никогда не умел находить с ним общий язык. И не потому, что мы были в ссоре, а потому, что всегда мрачный неразговорчивый сагирр меня подавлял своей угрюмостью. Ульра я знал шесть лет, с того самого момента, как попал в один общий забор с ним и Кахуранги. И я всё чаще и чаще замечал, как Ульр неподвижно стоит, сжав рукой какой-нибудь острый инструмент или просто осколок камня. Если бы у него были глаза, то они, наверное, были бы не просто печальными, а тоскливыми. Я слишком хорошо знал, что это означало. Знали и другие. Но молчали. Ибо что мы могли поделать? Оставалось лишь ждать. Но это произошло быстрее, чем мы надеялись. Раздался грохот: обвалился каменный уступ в дальнем конце забоя, у самого чела. Трое рабов, работавшие там еле успели отскочить. Но одному из них всё-таки придавило ногу. Товарищи бросились ему помогать, но рухнувшие камни оказались им не под силу. И тогда кто-то подошёл к нам. - Кахуранги, - несмело начал он, - мы все слышали, как боги твоей родины спасли вас от смерти, что несёт всем Дух горы. Ты бы не мог… Кахуранги поднял руку, призывая человека к молчанию, а потом, закрыв глаза, начал петь моленье. Через пару секунд к нему присоединились голоса Илы и Мал-Дуна. Каждый пел на своём языке, но от этого их просьба к богам казалась ещё прекраснее и красивее. Три голоса звучали слитно, как один. Низкий глубокий голос Мал-Дуна. Высокий приятный голос Илы и звучный бархатистый голос Кахуранги звучали как единое целое. И я в который уже раз пожалел, что не одарён природой и богами. Я не мог ни петь, ни вырезать по дереву или камню, ни рисовать, и тем более беседовать с богами. Я был самым обычным человеком. Результат не заставил себя ждать. Нет, камни не рассыпались прахом, просто вдруг из неоткуда выступила женщина. Казалось, она материализовалась из плотной тьмы, навечно залёгшей по углам забоя, куда никогда не доставал свет факела. Руки и босые ступни женщина были украшены чёрными когтями, будто бы сотканными из самой предначальной тьмы. Она молча подошла к груде камней и без усилий приподняла обеими руками по огромному камню и отшвырнула их в сторону, а потом повернулась к нам. - Слушайте меня, молившие о помощи. Моё имя – Кхараду, я вождь племени пещерных рейк. Несколько дней назад погиб мой отец, спасая жизни нескольким рабам. И отныне моё племя не желает помогать убийцам вождя, пусть даже и невольным. Напоследок я скажу вам, что вас ждёт. Двоим из вас не суждено увидеть солнце. - Что сталось с нашим домом и родичами? – замирая, спросил Ульр. - Раз уж ты спросил, тебе первому и узнать свою судьбу. Горька она, северянин! Твой родной остров, остров Розовой чайки, ныне полностью покрыт льдом, но там до сих пор живут остатки твоего племени. Но не понимают они ныне человеческой речи, бегают по острову в тюленьих шкурах и побивают дичь камнями из пращей, обдирают и пожирают ещё живую, будь то четвероногая, крылатая или двуногая. Люди для них ныне точно такая же дичь, как птица, зверь и рыба. Остров Эрин, - повернулась она к Мал-Дуну, - процветает, как и прежде. Учеником друида ты был когда-то. Друидом тебе суждено стать. Но не долго будет счастье твоё в родных землях. Любовь твоя принесёт тебе беду. В вечное изгнание отправишься ты с возлюбленным твоим. А обретёте ли вы пристанище в иных землях, то от меня скрыто. Мал-Дун со свистом втянул воздух сквозь сжатые зубы и не сказал ни слова, лишь притянул меня к себе и прижал крепко-крепко. Вождь повернулась к Кахуранги: - Приветствую тебя, вождь маотори. Гостем ты явился когда-то на маленький остров, вождём его племени суждено тебе быть. Но скоро ли сбудется предсказанное мне не ведомо. А ты, Любомир Радович, отдашь жизнь свою за друзей. Изгнанным из родного племени быть тебе, Ила, сын вождя, ибо рабам нет места в племени вольных охотников. Но сёстры и братья по крови нашего народа, приютят тебя. Грядёт, ко всем обращаюсь я, грядёт время сбыться сотням проклятий загубленных душ, скоро, слишком скоро сбудется предсказанное. Неутолим подземный огонь и истощимо терпение богов. Грядёт расплата. И спасётесь ли вы, несчастные люди, мне не ведомо. Лишь боги знают это. А теперь прощайте. Моё племя впредь не желает помогать тем, из кого-то погиб его великий вождь. И с этими словами женщина-вождь словно бы растворилась в воздухе. Ила ощутимо дрожал. Это было видно даже нам, снизу. Его цепи громко лязгали о камень. - Неужели ты боишься? Ведь ты был в дружбе с вождём лесных рейк, живших рядом с твоим племенем? – спросил Кахуранги. - Лесные рейк – они другие. А эти пещерные. Вы знаете, что слышат рабы в нижних ярусах? Голос Горы. Это пещерные рейк говорят с нами. И это страшно. Не хотел бы я снова оказаться там. Когда надсмотрщик унёс факел, что означало время на отдых, мы с Мал-Дуном устроились у стены. Короткие цепи и каменные колодки мешали устроиться удобнее, но мы смогли как-то пристроиться, скрючившись у каменной стены. Наутро за нами пришли. Просто двое дюжих надсмотрщиков схватили за руки сперва Кахуранги, а затем по очереди всех нас шестерых, и сбили с нас все цепи и кандалы, не расковали, а именно сбили молотком. Так мы поняли, что нас приговорили к самым нижним уровням. Ила рассказывал. Тех, кого отправляли на нижние уровни расковывали, вернее, просто сбивали кандалы, и этот раб считался свободным, если свободой можно было считать душный раскалённый каменный мешок, из которого не было выхода. Зато были оранжевые кристаллы, медленная смерть для угасающей жизни. Ила страшно закричал, когда к нему подошёл работник с инструментами, закричал и лишился чувств. И вот это сильнее, чем всякие рассказы убедило нас в правдивости страшных россказней.