«Душа немая, у неё нет голоса, она не может кричать. Она должна терпеть, терпеть и терпеть…» — Этель Лилиан Войнич
Эви похоронили на старом кладбище, раскинувшимся под сенью деревьев на высоком холме, с которого открывался вид на весь Токай. Детьми мы часто туда забредали и часами сидели на траве возле обветшалых надгробий, надписи на которых давным-давно покрылись зеленым мхом. Пугая друг друга различными страшилками, мы часто забывались в своих разговорах и встречали рассвет, который незаметно пробирался на холм, все еще влажный от утренней россы. Солнце всегда приходило сначала на эту вершину, и лишь потом, неспеша, постепенно заливало своими лучами сонный город внизу. Поэтому я точно знал, что теперь Эви будет первой встречать рассвет и последней провожать закат. Ее похороны прошли без меня. В тот день я все еще пытался выкарабкаться из тисков смерти, лежа на больничной койке и утыканный различными приборами, которые издавали раздражающий писк каждый раз, как мое сердце начинало биться чаще или реже. Возможно, все и к лучшему. Родители Эви все равно не захотели бы видеть убийцу своей дочери на церемонии. И от части это справедливо. Похороны стали последней возможностью родителей проститься со своим ребенком наедине, без присутствия посторонних. Мой же шанс сказать был упущен тогда, когда я потерял сознание, лежа рядом с ее телом. Но у них не было этих последних минут. После выписки из больницы я часто порывался приехать на кладбище, но постоянные сеансы психотерапии и курс реабилитации, отнимающий почти все силы, просто не оставляли мне времени. А может это все отговорки, и я попросту не был готов подняться на холм и увидеть надгробие, на котором было выгравировано имя Эви. Затем, спустя пару недель после выписки, родители перевезли меня одним днем со всеми моими вещами в Эрд. Они сказали, что только там, вдали от горя, я смогу оправиться и снова встать на ноги. В действительности же, как мне думается, они просто не хотели видеть меня в Токае. В маленьком городе очень сложно смыть с себя клеймо, а родителям всегда больнее и обиднее за своего ребенка, чем ему самому. Так, словно по какой-то иронии, я и оказался в городе, куда мы с Эвой направлялись. Только теперь ее не было рядом. Окончательно восстановившись физически, я забрал документы из университета, в который поступил с таким трудом, продал на металлолом то, что осталось от машины после аварии, забросил сеансы психотерапии и остался сидеть в крошечной съемной квартире, предаваясь своему горю до конца, без остатка. Я мог днями напролет пить дешевый алкоголь, который покупал в крошечном круглосуточном магазине возле своего дома, сидеть в темноте комнаты с задернутыми шторами на окнах и до рези в глазах всматриваться в портрет Эвы, который нарисовал однажды по ее прихоти. Но чтобы я не делал, я не мог выдавить из себя ничего, что хоть отдаленно бы напоминало отголоски эмоций. Я не кричал, не плакал, не задыхался в приступе паники, не просыпался посреди ночи в поту. Порой казалось, что из меня разом выкачали все эмоции и остался лишь чистый лист. Со временем горе, не имеющее возможности выйти наружу, словно воспалило мой и без того измученный разум и стало рисовать ужасающие видения. Это были тени, всегда только тени, тихо скользящие по стене и простирающие ко мне свои длинные кромешные щупальца. Они никогда не оставляли меня. Я было попытался продолжить сеансы психотерапии, но разум протестовал, выдавая изо дня в день все более страшные видения. И тогда я решил, что время пришло. Собрав остатки того, что когда-то можно было назвать самообладанием, я отправился на запоздалую встречу с Эви. И именно в этот день началась наша история. Твоя и моя.***
В Токай я добрался ближе к вечеру, когда солнце уже лениво клонилось к горизонту, окрашивая редкие кучерявые облака в лилово-синие тона. Мне не стоило появляться в городе до полудня, ведь случайные прохожие могли заметить мою одинокую фигуру, медленно плетущуюся вверх по холму, прямиком к кладбищу. Начало лета тут всегда было настолько жарким, что стоило провести под палящим солнцем хотя бы пятнадцать минут, как по спине уже ручьями стремился пот. Зато вечерами воцарялась долгожданная прохлада, которую приносил с собой ветер, дующий с холодных вод Тисы, одной из двух рек Токая. Еще будучи школьниками, Эви часто подговаривала меня сбежать с уроков, чтобы окунуться у берега. И тогда, смыв с себя усталость прошедшего дня, мы со всех ног бежали на плантации, расположившиеся высоко над городом, и встречали пылающий закат. Когда я поднялся на кладбищенский холм, солнце уже покидало небо, забирая с собой последние лучи и оставляя Токай в объятиях тусклых сумерек. Найти могилу не составило труда: люди здесь редко умирали, а свежая изгородь и отполированное надгробие, от которого отражались закатные блики, сразу же бросались в глаза. Букет белых георгинов, затронутых фиолетовыми крапинками по краям, я возложил рядом с другими цветами, принесенными людьми на ее могилу. Она ненавидела этот сорт, который носил ее имя — Эвелин. Но я купил их специально. Так было проще представлять, что она стоит рядом, морща свой нос, и упрекает меня в выборе цветов, которые так ей претили. Хотелось, чтобы Эви ругалась и обвиняла меня в том, что я такой невнимательный друг. Но она молчала. Цветы, чьи лепестки трепал теплый летний ветер, лежали на ее могиле, а Эви улыбалась с размазанной цветной фотографии, смотря прямо мне в глаза. И тогда, вглядываясь в этот расплывчатый снимок, впервые за все время я почувствовал, как что-то внутри меня ломается. Я знал, понимал, что оно сломалось уже очень давно, но тогда это было похоже на удар молнии, без единого звука грома. Вспышка и больше ничего. Однако стоя там, на холме возле ее могилы, все мое сознание будто оглушило ужасающим рокотом. Ком, сидевший внутри меня весь последний месяц, начал разрастаться, сдавливая в лепешку все внутренние органы и ломая ребра изнутри. Я задыхался. Из груди вырвался не то стон, не то крик, и все тело вздрогнуло, прогоняя по позвоночнику леденящие искры боли. Слезы затуманили взор, и я рухнул на колени, будучи не в силах держаться на ногах. В тот день, рыдая у могильной плиты, появившейся на этом холме по моей вине, я впервые подумал о том, что отныне не хочу жить. Боль разрывала на мелкие куски. Мне было невыносимо даже просто существовать. И как только я взмолился о том, чтобы меня избавили от этого ада, внутри, почти у самого сердца, раздался хлопок. Я не услышал, скорее почувствовал его: дыхание сперло, пульс резко оборвался, и словно сама душа перевернулась, затягивая тугой узел в животе. А затем конец… Наступила долгожданная тишина. И только горячие слезы продолжали стекать по щекам. В этот момент последний луч заходящего солнца лизнул безмолвный кладбищенский холм и оранжевый свет на мгновение ослепил меня, заставляя прикрыть глаза. Поспешно вытерев соленую влагу с лица рукавом старой клетчатой рубашки, я вдруг увидел ее. Стройная женская фигура словно пылала в закатном солнце: ее светлые длинные волосы слились с цветом неба и горели огнем, а очертания тела, облаченного в длинное белое платье, расплывались в море света, раскинувшимся за ее спиной. Но вдруг, блеснув в последний раз, луч солнца исчез, уступив место надвигающейся ночной мгле. Магия закончилась, и незнакомка уже не казалась столь эфемерной, с каждой секундой все больше приобретая черты реального человека. Она была красива, но красота ее выглядела нестандартной, будто в девушке было что-то инородное, не принадлежащее этому миру. На ее крохотном слегка вытянутом овальном лице со вздернутым носом и тонкими губами царило неподдельное удивление. Внешние уголки глаз были приподняты вверх, из-за чего те казались еще больше. На впалых щеках, там, где должен быть румянец, кожа оставалась мертвенно-бледной, словно в ее венах не текла кровь. Лицо и тонкие фарфоровые плечи девушки обрамляли прямые бесцветные пряди. Она была похожа на черно-белый шарж, аккуратно выведенным каким-то художником на странице альбома. Девушка подалась вперед, намереваясь шагнуть в мою сторону, но затем замерла в нерешительности. А я.… я все еще сидел на траве и во все глаза смотрел на нее, совершенно не понимая, каким образом она материализовалась. Спустя долгих пять секунд прожигающего взгляда, направленного прямо на меня, незнакомка все же решилась сделать два шага вперед. Я, все еще шатаясь, медленно поднялся на дрожащих ногах. Теперь девушка оказалась совсем рядом, и я смог, наконец, разглядеть цвет ее глаз, оттенок, который мне так давно не приходилось видеть. Лазурно-голубой, как небо в начале лета. Легкий вечерний ветерок подул ей в спину, разбрасывая легкие светлые пряди волос, и до меня донесся едва заметный запах. Это были нотки чего-то давно забытого из детства: свежая хвоя, цитрус и молодая трава. Я сделал небольшой глоток воздуха и отогнал от себя наваждение. — Не думал, что встречу тут еще одну живую душу — сказал я осипшим после слез голосом. — Вы… вы тоже пришли навестить Эви? Но девушка ничего мне на это не ответила. Она подошла ближе к надгробию и провела по холодному мрамору своими тонкими бледными пальцами, словно изучая его. На ее бледном лице воцарилась задумчивость. Сейчас, на фоне высоких деревьев и массивного гранитового камня девушка казалась совсем маленькой, хотя черты лица выдавали в ней взрослого человека. Почти такого же взрослого, как и я сам. — Мне жаль, — голос девушки был похож на мелодию, тихую и нежную, словно кто-то случайно провел пальцами по фортепьяно. — Это очень больно. — она приложила руку к своей груди там, где должно биться сердце. Я не нашел что ответить. Тишину нарушил шелест листвы в кроне деревьев. Пока мы стояли друг на против друга и темнота грядущей ночи все больше сгущалась между нами, ее лицо все больше утопало в подступающем мраке. Теперь девушка казалась мне лишь сном, плодом воображения. — Она была такой красивой, — пробормотала незнакомка, вглядываясь в фотографию Эви. — Этот необычный цвет волос, кажется, безумно ей шел. Красный, да? — Рубиновый, — на автомате поправил я. — Она всегда говорила, что он рубиновый. Мне так давно не доводилось общаться с кем-то новым и незнакомым, что слова сами лились из моего рта. После аварии я закрылся и не коммуницировал практически ни с кем, если не считать врачей и психотерапевтов. Но они не имели ко мне или Эви никакого отношения, не могли понять или разделить боль. А эта девушка… Она была другой: тем, кто не осудит меня и тем, кто не станет записывать каждое мое слово в блокнот, чтобы после составить психологический портрет. И сам того не замечая, я начал нести всякий бред, поддавшись необъяснимому порыву. — Знаете, Эви обожала этот оттенок. Помнится, еще лет в десять уговорила своих родителей разрешить ей покрасить волосы. И с тех пор ее волосы всегда были такими, как на этой фотографии. В шутку я даже придумал ей прозвище — Руби. И иногда, когда она злилась или грустила, мог позволить себе назвать ее так. Такая глупость, если подумать. — Вовсе не глупость, — незнакомка отняла взгляд от фотографии и уголки ее губ приподнялись в легкой улыбке. — Ей и правда очень шло. Наверное, это хорошо, что она успела хоть немного побыть той, кем всегда себя видела. Даже самые маленькие мечты стоят того, чтобы их осуществлять. Вдруг девушка развернулась в пол-оборота и сделала несколько несмелых шагов вперед, туда, где обрывался холм, открывая вид на город. Десятки фонарей освещали мощенные улицы, а окна двухэтажных белых домов горели изнутри, излучая мягкий свет. — Как вас зовут? — наконец решился спросить я. — Мне кажется, я не видел вас раньше среди знакомых Эви. У нее их было не так много, как хотелось бы. Но я рад, если ошибся на этот счет. — Там внизу так умиротворенно, верно? — промолвила она тихо, словно не услышав мой вопрос. — Умиротворенно? Незнакомка медленно кивнула. — Если смотреть отсюда, то кажется, будто ничто не сможет нарушить покой этих людей. Но они выглядят настолько хрупкими, что стоит лишь прикоснуться к их душам, и они расколются на мелкие кусочки. — Что вы…? — Ты выглядишь именно так, — девушка повернулась ко мне, прежняя улыбка пропала с ее лица, будто ее там никогда и не было. — Человек, отчаянно пытающийся собрать осколки воедино. И от этого становится очень грустно. — Я не понимаю. Что за бред вы несете? — слова застревали у меня в горле. Вдруг краем глаза я уловил быстро движение совсем рядом с собой. Тень. Снова тень! Она отделилась от могильной плиты и, вырастая с каждой минутой все больше и больше, молниеносно пронеслась рядом, скрывшись за черными стволами деревьев, росших неподалеку. Я знал, что стоит закрыть глаза и привести дыхание в норму. Только так леденящий страх отступит. Несколько секунд, плотно зажмурив веки, я повторял себе, что это просто плод воображения. Тень никогда не была настоящей, она всегда оставалась внутри моей головы, рожденная воображением. Я медленно выдохнул, и леденящий ужас начал отступать, медленно ослабляя свои тиски. Мне почти удалось разлепить глаза, когда я ощутил затылком чье-то холодное дыхание. — Я всегда буду рядом, — с хрипом отозвался голос позади меня. Сердце зашлось в бешенном танце, и я широко распахнул глаза. Незнакомки больше не было рядом. Она пропала, оставив меня стоять в тишине ночного кладбища.***
Я покинул холм только когда уличные фонари потухли, уступая место холодному свету звезд, вышедших на небосклон. Все то время, что мои подгибающиеся от дрожи ноги несли меня вдоль безлюдных улиц города, я пытался возвести стены в своей голове. Тень, преследующая меня по пятам после смерти Эви, постоянно прибавляла в размерах, будто увеличиваясь пропорционально моему страху. К ней невозможно было привыкнуть, от нее невозможно было избавиться. Однажды я решил поделиться этим с психологом. Лучше пусть меня посчитают сумасшедшим, чем я в самом деле лишусь остатков своего разума. Конечно, специалист списал все на посттравматический синдром и чувство вины, отягощающее меня. Случались дни, когда я и сам начинал в это верить. Но затем тень возвращалась, начиная виться вокруг, и я почти на физическом уровне мог ощущать леденящий холод, источающей фигурой и чувство страха, медленно заползающее под кожу и копошащееся в венах. Мне посоветовали возвести стены, создать в голове уединенное пространство, где мне было бы комфортно. Я всегда представлял школу Токая с ее пустыми однотонными белыми коридорами, многочисленными лестницами, внутренним садиком, открывающимся из окон и закрытыми кабинетами. Вот и после посещения кладбища я плелся по неосвещенным проулкам, и в попытках успокоиться упорно рисовал в воображении столь знакомую картину. Пустой коридор, залитый ярким солнечным светом, сквозящим сквозь широкие окна. Плотно закрытые двери кабинетов, в каждом из которых я храню что-то важное, какую-то тайну, недоступную всем прочим. Бесконечные лестничные клетки, куда не проникал свет разгорающегося дня. Это здание — мой оплот, в котором находятся все события прошлого. Воспоминания аккуратно разложены по папкам и датам. Они надежны заперты в воображаемых кабинетах. И, если мне надо будет вспомнить что-то важное, я всегда смогу вернуться к ним, перебрать документы и найти это. Библиотека моей жизни, где всегда тихо и спокойно. Тут, в отличие от реальной жизни, все поддается моему контролю. Я вздохнул, останавливаясь на перекрестке дорог, и медленно прикрыл глаза. Этот способ никогда не помогал по-настоящему избавиться от тени, но он позволял мне оставаться на плаву, не поддаваться панике. Так я хотя бы мог контролировать свой разум, держать его в узде. Воображаемые пустые коридоры стали моим последним остров безопасности, в который я никому не позволю вторгнуться. Моя крепость, удерживающая подступающее безумие и хранящая в себе все самые драгоценные воспоминания. Сердце вновь начало биться ровно, позволяя наполнить грудь свежим ночным воздухом, и я продолжил шагать по улицам Токая. «Возможно», — думалось мне. — «Девушка, встретившаяся на кладбище, тоже была лишь плодом воображения. Это бы означало, что безумие прогрессирует и я проигрываю битву собственному разуму». Она столь неожиданно появилась и так же исчезла, что сложно было принять ее за живое существо. Я вспомнил слишком бледную кожу и стеклянный взгляд голубых глаз. Она ведь не могла быть настоящей, правда? То, как она говорила и как выглядела… Наверное, я и в самом деле сходил с ума. Мне оставалось пройти всего пару переулков до такси, ожидающего меня за чертой города, как вдруг позади раздался сиплый мужской голос. — Красивая, да? Я быстро повернулся на встречу голосу и чуть не потерял равновесие. В двух шагах от меня, наполовину скрывшись в тени двухэтажного кирпичного дома, стоял невысокий парень. Его лицо, спрятанное за козырьком черной кепки, едва-едва озарял огонек на кончике сигареты, крепко зажатой между пальцами правой руки. Парень поднес ее к губам, сделал глубокую затяжку и выдохнул струйку дыма, быстро растворившуюся в воздухе. В нос ударил едкий запах табака. — Я про девушку, с которой ты недавно столкнулся, — незнакомец медленно кивнул в сторону холма, с которого я спустился всего полчаса назад. — Знаешь ее? — небрежно бросил я, но сам весь сжался изнутри. Ведь если он ее видел, значит я не схожу с ума. Еще не все потеряно. — Нет, — усмехнулся парень. — Она ведь твоя, так с чего бы мне ее знать? — Мы не вместе, если вы об этом. Сегодня увидел ее первый раз в жизни. Я уже практически развернулся к этому человеку спиной, чтобы продолжить дорогу, но глубокий осипший голос заставил меня замереть на месте. — Ну, теперь вы всегда будете вместе, — незнакомец прервался, чтобы сделать еще одну затяжку. — Никогда бы не подумал, что собственными глазами увижу рождение неофита. Вот это охренительно свезло. Захватывающее зрелище, ничего не скажешь. Парень прислонился спиной к стене дома и снова перевел взгляд на меня, будто ожидая ответа. Я молчал. Все это… это было слишком для одного дня. — Ты сейчас, скорее всего, нормально так перетрухался от моих слов. Стоит тут какой-то полоумный в переулке и несет всякий бред. Не думай, что я не понимаю, как это выглядит со стороны. Вот почему, приятель, нам сейчас слишком рано с тобой говорить. Плавали, знаем. Чего доброго, еще вызовешь полицию, начнешь орать или, в крайнем случае, просто в обморок грохнешься от испуга. Так что мы обсудим это когда ты сам придешь за ответами. Так будет лучше, уж поверь. Я медленно потянулся к заднему карману штанов, в котором у меня лежал мобильный телефон. Надо было умудриться незаметно вызвать службу спасения. — Совсем скоро вы встретитесь с ней вновь, — невозмутимо продолжил молодой человек. — И тогда ты сам все поймешь, обещаю. Парень еще раз поднес сигарету к лицу и сделал глубокую затяжку. Огонек, медленно расползающейся по бумаге, резко вспыхнул. И, пускай всего на секунду, но мне удалось разглядеть блеск темных глаз незнакомца. Таких же темных, как и у меня самого.