Однажды ты покинешь меня

      В течение следующего часа, вернувшись в свой офис, я пыталась приступить к работе. Но как я могла. Песня. Эта песня не выходила у меня из головы. Сколько бы я ни старалась выкинуть её из головы, сосредоточиться на письме, которое я составляла, это продолжалось почти пять минут, после чего я обнаружила, что смотрю в пустое пространство или на угол ноутбука, а не на экран, мои руки лежат на клавиатуре, не двигаясь, а музыка играет в моей голове по кругу, как старая заезженная виниловая пластинка «сорокопятка», которая постоянно перескакивала на начало. Четыре такта, пять слов, потом снова назад, сопровождаемые скрипящими и трещащими звуками, которые, как клянутся хипстеры, делают музыку лучше.       Это было бесполезно. Пока я не выясню, что это за песня, чёрт возьми, и почему она сверлит дыру в моей голове, я не смогу ничего сделать, поэтому я открыла окно браузера на экране. Я набрала в поисковой строке «Однажды ты покинешь меня» и название лекарства «Новментис», а затем нажала «ввод». Я думала, что мне придётся покопаться ещё немного. Вот оно, в самом верху страницы. В окне появилось изображение пожилого мужчины из рекламы с расстроенным выражением лица. Это оказалось так просто, что я почувствовала разочарование. Как будто меня лишили того чувства триумфа, когда ты наконец находишь что-то труднодоступное или решаешь проблему, над которой пришлось биться несколько часов.       Я как раз собиралась кликнуть по нему, когда заметила фотографию под ним. Это было чёрно-белое изображение молодой женщины, которая, предположительно, поёт в маленький микрофон. Видео называлось «Однажды ты покинешь меня» — Джуди Пейдж, 1964». Не задумываясь, я щёлкнула по картинке.       Через пару секунд всплыло чёрно-белое изображение того, что похоже на сцену в большом просторном помещении, а затем откуда-то сбоку появилась девушка или женщина, идущая к камере и микрофонной стойке. Было заметно, что она нервничает. Пока она идёт, она ненадолго опускает глаза в пол, затем снова поднимает, сглатывает, облизывает губы, осматривает зрительный зал, поворачивая голову сначала налево, потом направо. Перед тем, как подойти к микрофону, она, кажется, замечает кого-то в толпе зрителей и смотрит ему в глаза. Она улыбается, машет ему рукой, прежде чем взять в руки микрофон. Следующие две минуты и двадцать четыре секунды я не была уверена, что вообще дышу.       Чувство того, что эта песня мне знакома, снова охватило меня, только на этот раз оно было в сто раз сильнее.       Я должна была слышать это раньше. Должна была. 1964 год. Может быть, мой отец или мать проигрывали её дома, когда я была ещё маленькой, а я просто забыла? Но это было невероятно: в доме почти не играла музыка, если вообще играла. Возможно она использовалась в саундтреке к какому-нибудь фильму? Это было вполне допустимым. Фоновая музыка, на которую не обращаешь внимания, но которая проникает в подсознание. Должно быть, я смотрела этот фильм, слушала эту песню в какой-то момент своей жизни, когда происходило что-то важное, и мозг связал песню с конкретным воспоминанием?       Да, я ухватилась за это.       Я должна была.       Потому что никакого другого объяснения тому, что я чувствовала, не было.       Первое, что поразило меня, когда она начала петь, — это то, насколько красива была эта Джудит Пейдж. Болезненно красивая, на самом деле. Больше всего меня поразили её глаза. Зелёные, настолько светлые и прозрачные, что, казалось, были как вода. Такие глаза, что если бы вы увидели их на современной фотографии, то автоматически подумали бы, что это фотошоп. Цинично, я знаю, но мы живём в циничные времена.       Мне стало интересно, сколько ей лет. Она выглядела молодо, но я не могла определить её возраст. На самом деле, трудно угадать возраст людей на снимках прошлого, не правда ли?       Мой отец однажды показал мне фотографии своей матери, моей бабушки, и спросил, сколько, по моему мнению, ей было лет в то время, когда они были сделаны. Я смотрела на фотографию своей бабушки, сидящую рядом со своими братьями и сёстрами в своём нескладном платье, толстых чулках и громоздких старушечьих туфлях. Я посмотрела на её серьёзное лицо под старинной, слишкой большой по размерам шляпой, и была уверена, когда сказала, что ей сорок. Может быть, около тридцати. Мой отец рассмеялся и сказал, что ей четырнадцать. Я не поверила, пока не увидела на обороте фотографии надпись «1926 год» и не подсчитала. Помню, мне стало от этого грустно. Как подросток, ещё совсем юный, мог выглядеть таким угрюмым? Мне показалось, что она видела семьдесят лет лишний и попросила того, кто стоял за камерой, поскорее избавить её от страданий. Отец уверял меня, что это не так, это просто одежда, говорил он, стиль, и люди тогда не улыбались для семейных портретов. Но мне всё равно было грустно.       Это было немного похоже на ту ситуацию, но не до такой степени. Это был 1964 год, а не 1926 год, но всё равно макияж, причёска, наряд были безнадёжно устаревшими и старомодными, поэтому судить об этом было сложно. Юбка длиной до колен, туфли на низком каблуке и облегающий жакет с длинными рукавами, закрывающий всё, кроме шеи — это было уместно для шестидесятилетней женщины, сидящей на церковной скамье. Даже цвет наряда, бледно-жёлтый, был приглушённым и скромным. Её волосы, зачёсанные назад на лбу, и завитые на концах наружу и вверх, напомнили мне фотографии Джеки Кеннеди, которые я видела перед убийством её мужа. В наше время трудно представить себе поп-певицу на сцене в том, что могла бы надеть первая леди на инаугурацию, но это выглядело имеено так.       Не то, чтобы одежда, причёска или макияж были ужасны, но просто они были более консервативными, чем мой мозг человека XXI века привык видеть на очень молодом человеке.       Но всё это ровным счётом не имело никакого значения. Потому что выше её красоты, выше её очаровательной улыбки и ямочек на щеках, выше этих удивительных глаз было её выступление. От этого нельзя было отвести глаз. Я не могла отвести глаз. Если она и нервничала из-за перспективы петь вживую перед аудиторией, перед камерой, а я думаю, что она нервничала, то как только она начала петь, эта нервозность исчезла. Я не могу сказать, что у неё был необыкновенный голос, он звучал слишком натренированно. Он был неотшлифован. Но, Боже мой, она компенсировала это своей убедительностью. У неё был молодой голос, но он был сильным. Она не использовала современные технологии, которые помогали бы ей, автотюн, усилители или что там ещё используют певицы в наши дни, только комично маленький микрофон с настоящим шнуром, который исчезлал за занавесом позади неё. Группа, играющая где-то за кадром, была громкой, и толпа перед ней, которую не было слышно, когда она начала петь, начала ликовать на середине песни, даже громче, чем играли музыканты. Но и тогда её голос возвышался над всем этим.       Я понимала, почему толпа сходит с ума. Я чувствовала это. Это была чистая радость, которую она излучала, когда пела, это было заразительно. Песня не была бодрой, она была немного грустной, баллада о потере любимого человека, и, вероятно, не должна была звучать так радостно, но у неё это как-то получалось. Я знала, что независимо от того, что происходило раньше в её жизни, в течение двух минут и двадцати двух секунд она была счастлива, возможно, счастливее, чем когда-либо. Это то, что она должна была сделать.       Песня заканчивается, музыка затихает, и зрители, всё ещё невидимые, разражаются рёвом, когда она грациозно кланяется, машет рукой и дважды благодарит всех.       После этого я просидела не менее пяти минут в полной тишине, неподвижно уставившись на экран ноутбука, ошеломлённая тем, что я только что увидела. И всё это время в моей голове крутились две очень сильные, но противоречивые мысли. Первая — я хочу снова, нет, должна посмотреть это видео ещё раз, немедленно. И вторая — что я больше никогда не хочу его смотреть, никогда.       В дверь громко постучали, и Джеймс просунул голову в кабинет.       — У меня есть все эти контракты, если… — он остановился на полпути, когда наконец посмотрел на меня, а не на документы в своих руках.       — Что случилось? В чём дело?       — Мне нужно идти, — сказала я, закрыла ноутбук и взяла свою сумочку из нижнего ящика стола.       — Что-то…       — Джеймс, пожалуйста, я приду в понедельник пораньше, если что-то ещё нужно будет сделать до встречи, но сейчас я ухожу.       — Да, мэм.              Я никогда не забуду этого.       Сначала сцена в кафетерии, а теперь это?       По крайней мере, четыре человека видели, как я выбегала оттуда. Только Джеймс видел, что я действительно плакала, но остальные должны были видеть последствия, красные глаза или… нет, пожалуйста, не говорите мне, что я размазала туш. Я посмотрела в зеркало заднего вида. Нет. Хорошо. Это было бы катастрофой. И всё же, уходить из офиса раньше времени? Я не срываюсь с места. И я не ухожу рано. Уже одно это вызовет вопросы. Если уж на то пошло, я всегда задерживалась допоздна. Ещё один отчёт, который нужно просмотреть, ещё одно письмо, которое нужно написать. Если раньше он думал, что у меня небольшой срыв, то теперь я могу представить, о чём думает Джеймс. Полноценный нервный срыв. Это единственное объяснение. Я плакала. На людях. На работе.       Должно же быть какое-то логическое объяснение, думала я, съезжая с пандуса и выезжая на оживлённое шоссе. Могу ли я свалить всё на стресс? Не похоже. Рекламная компания? Нет. Я была хороша в своём деле и никогда не переживала из-за работы. У меня была успешная карьера, не было детей, о которых нужно было беспокоиться, я была финансово обеспечена, у меня не было проблем со здоровьем, а также неустойчивых отношений. Да, я была одна, но никогда не расстраивалась по этому поводу. У меня были друзья, я встречалась с ними время от времени. Я была довольна своей жизнью. Я была довольна. Разве нет? Конечно, была.       Тогда что происходит? Почему просмотр клипа певицы, о которой раньше я никогда не слышала, заставил меня так расстроиться? И почему во время просмотра и после него я чувствовала себя одновременно счастливой и грустной? И не просто грустной, грусть не заставляет вести себя так, как я. Грусть — это последний день лета. Или когда вы идёте к холодильнику за арахисовым печеньем, которое, как вы помните, было припрятано в морозилке на прошлой неделе, и понимаете, что съели его два дня назад. Это грустно. Но со мной всё было не так. Это была ноющая пустота. До мучительного чувства потери и печали, выворачивающего наизнанку. И как это понимать?       Позади меня засигналила машина. Кто бы это ни был, он потерял терпение, прежде чем я успела набрать скорость, сменил полосу и промчался мимо меня справа. Когда я повернулась, чтобы посмотреть на того, кто меня обгоняет, моё внимание привлёк рекламный щит, висящий на обочине шоссе. Это был один из тех меняющихся цифровых щитов, на котором было чёрно-белое изображение молодой женщины, держащей на руках голого пухлого младенца. Я не успела разглядеть, что именно женщина и ребёнок продавали, как картинка быстро переключилась на цветную. Крупный план другой женщины, видны только её голубые глаза и часть носа, на которой были очки без оправы. Слева от неё ярко-красными буквами мигала надпись: «ДВЕ ПАРЫ ТОЛЬКО ЗА $99!».       Увидев это, изображение, переходящее из полутонов в цвет, вызвало в моем сознании нечто другое, не имеющее никакого смысла.       Видео, которое я смотрела, было чёрно-белым.       Почему я решила, что у неё зелёные глаза? Откуда я могла знать, что она одета в жёлтое?