Однажды ты покинешь меня

      Я исчезла.              Именно это я и видела на тех видео. Потеря веса, потухший взгляд, ухудшение состояния. Одно дело — пережить расставание. Какими бы душераздирающими они ни были, редко кто полностью замыкается в себе из-за них. Потерять кого-то из-за смерти, могу себе представить, должно быть в сто раз хуже, и всё же люди продолжают жить. Потому что они знают. Они могут скорбеть. И с каждым днём боль немного утихает, пуст даже на дюйм. Но просто не знать? Каково это? На что это должно быть похоже? Существует ли постоянный цикл надежды и отчаяния? Каждый день, просыпаясь, вы думаете: «Сегодня. Сегодня он/она может войти в дверь, сегодня мы найдём его/её, сегодня всё наладится». Но к вечеру, когда солнце начинает садиться, вы снова погружаетесь в безнадёжность? Прошло три недели, два месяца, год, а он/она не возвращается. Рыдаете ли вы во сне, выплёскиваете ли всё это наружу, чувствуете ли себя лучше перед сном, но просыпаетесь на следующее утро и думаете: «Сегодня. Сегодня он/она вернётся. Сегодня всё наладится». И цикл повторяется. Как резинка, которую натягивают до предела, потом дают ей ослабнуть, потом снова растягивают до предела, потом опять ослабляют… пока она в конце концов не ослабнет настолько, чтобы сорваться.       Я исчезла. И она больше никогда меня не видела и ничего обо мне не слышала. Несколько дней и недель, а затем, в конце концов навсегда.       Она страдала из-за этого. Очень, очень долго.       Как я могла снова заставить её пройти через это?       — Вы правы. Я должна всё обдумать более тщательно.       Мистер Смит кивнул.       — Думаю, это хорошая идея.       — Сколько у меня есть времени? Есть ли какие-то правила на этот счёт? — спросила я, даже не пытаясь скрыть горечь в своём голосе.       — Столько, сколько Вам нужно.       — А мне можно… идти домой? Я не хочу здесь оставаться. Это проблема?       — Нет.       — Хорошо. Это займёт пару дней. Как мне связаться с Вами, когда я приму решение?       — Я буду знать. Я найду Вас.       — Да, конечно, найдёте.              Вы могли бы подумать, что у меня возникло желание сьездить в наш дом и посмотреть, что с ним стало. Живут ли в нём теперь другие люди? Возможно, семья с детьми. Висят ли качели на дереве в нашем дворе? Может, он ещё стоит?       Но всё это не пришло мне в голову. По-моему, я была там всего один день назад. Несколько часов, а не десятилетий. У меня не было причин думать, что произошли какие-то изменения. И только когда я уже почти выехала за город, приближаясь к автостраде, меня, как удар в живот, пронзило осознание того, сколько времени прошло с тех пор, как я видела её в последний раз.       Я заехала на пустую парковку и остановилась там, слушая, как дождь барабанит по крыше машины и уставивившись в лобовое стекло. Картинка передо мной то появлялась, то исчезала. То чёткое, то размытое, когда дворники периодически смахивали воду со стекла. Вывеска исчезла. Не было больше весёлой мультяшной коровы с красным колокольчиком на шее. Остался только ржавый столб с вмятиной. Большие окна были полностью заколочены досками, а местные художники разрисовали их граффити. У правой стены, как сугроб, лежала куча промокшего мусора: пивные бутылки, пластиковые пакеты, старое испачканое одеяло, перевёрнутая тележка для покупок без одного колеса. Крыша с левой стороны провалилась внутрь, туда точно попадал дождь, стекая по внутренним стенам, как слёзы. Я представила себе интерьер. Затхлый и тёмный, с плесенью, растущей на том самом месте, где мы сидели не более, чем двадцать четыре часа назад, по крайней мере, в моём воображении. Звук падающих на пол капель дождя, отдающийся эхом в темноте. Потрескавшаяся и облупившаяся краска по краю крыши была выцветшего оранжево-чёрного цвета, а не ярко-розового и зелёного, как на вывеске перед входом с надписью «Мэйбелл». Сколько изменений претерпело это место? Когда молочные продукты вышли из моды? В семидесятые годы? Это когда людям надоело ездить в специальный магазин, чтобы купить масло, яйца, молоко и мороженое.       Действительно, прошло сорок лет. Сорок лет с того дня, как она вышла из этой двери. Только теперь это была не дверь, а гниющая фанера, покрытая чёрной, синей и ярко-оранжевой краской из баллончика. Закрыв глаза, я могла расслышать стук её каблуков по чёрно-белому кафельному полу, когда она уходила. У меня в голове не было никакого образа, потому что я даже не оглянулась ей вслед.       Я даже не попращалась с ней.       Последними словами, которые она от меня услышала, были слова разочарования.       После того дня она прожила двадцать один год, и это было её последнее воспоминание обо мне.       В течение двадцати одного года она так ничего и не узнала, что со мной случилось.              Возвращение в прошлое было потрясением. Возвращение назад было не столь резким, но всё равно потребовалось некоторое время, чтобы привыкнуть. Увидеть себя в зеркале заднего вида было почти так же обескураживающе, как впервые увидеть себя в образе Эвелин. Маленький шрам на руке снова появился, а кольцо с синим сапфиром, которое Джудит подарила мне на двадцатитрёхлетие, исчезло. Я совсем забыла о смене рекламных щитов. Прошёл час за рулём, прежде чем я перестала пытаться нажать на сцепление и тянуться к переключателю передач. Я остановилась, чтобы заправиться и выпить чашку кофе. Впереди меня в очереди стояла пара, держась за руки, — двое мужчин. В их сторону было брошен несколько косых взглядов, но никто не впал в истерику.       Где все телефонные будки? Ах, да, точно. Я подпрыгнула, услышав причудливую музыку, доносящуюся из моей машины, пока не вспомнила, что это рингтон. Я не стала отвечать. Ты думала обо мне, Джудит? Когда появились мобильные телефоны? Или ты уже позабыла о наших разговорах? Ты когда-нибудь рассказывала ей обо мне? Любила ли ты её так же сильно, как меня? Не отвечай. Я предпочла бы никогда об этом не знать. Было ли мне больно, когда я узнала, что те отношения длились почти в два раза дольше наших? Да. Да, блядь. Как если бы на меня посыпались острые зазубренные камни. А потом мне пришлось проглотить их.              Четыре с половиной часа до Сан-Антонио я ехала молча. Слишком велик был соблазн переключить радио на какую-нибудь старую добрую станцию. И я не была уверена, что смогу выдержать одну из песен Джудит, вероятно оцифрованную, очищенную и отреставрированную, внезапно вырвавшуюся из динамиков. Или ещё хуже — голос слишком весёлого двадцатилетнего диджея: «Давайте вернёмся в 1964 год! Песня «Однажды ты покинешь меня»… Джуди Пейн. Большой хит того времени, большой хит. Какой голос! И Джуди, если ты слушаешь, мы всё ещё любим тебя!».       Она не слушает, она умерла, тупой болван. Её фамилия Пейдж, а не Пейн. И ей не нравилось, когда её называли Джуди.       Я разозлилась на воображаемого диджея и его воображаемые слова.       Вместо этого я повторила про себя всё, что говорил мне мистер Смит. О том, что я могу вернуться, но не могу остаться. Но это не значит, что я не смогу предупредить её. Даже если я не смогу быть с ней, она проживёт дольше. Но проблема всё ещё оставалась: какое объяснение я могла дать своему исчезновению? Делать это постепенно? Сказать, что я её разлюбила? Что я ухожу? Чтобы она не искала меня? Это было бы болезненно, я уверена, но не настолько разрушительное. Но смогу ли я сделать это? Хватит ли у меня силы воли? Нет. Скорее всего, нет. И это точно не решило бы проблему. Мои родители, Фрэнни, наши друзья. Уверена, они бы обязательно связались с ней, спросили, не получала ли она от меня вестей. Она пропала. Мы ничего о ней не слышали. Где же она может быть? Это не сработало бы.       Я почти три часа ломала голову, пытаясь найти решение. Как сделать так, чтобы она не села на этот самолёт, не разбить ей сердце и уберечь её от многолетних мук, связанных с моим исчезновением.       Ответ, конечно, был прост. Я должна была найти его меньше, чем за две минуты. Если бы мне загадали загадку с двумя главными героями, скажем, Бобом и Кейт, я бы почесала голову, прищурила глаза, щёлкнула пальцами и выплюнула ответ. Это что, уровень логики для шестого класса? Да ладно! Но я думала не об этой гипотетической паре. Речь шла обо мне и Джудит. Поэтому такое простое решение меня не устраивало. После трёхчасовых раздумий и перебора всех возможных сценариев, которые я только могла придумать, чтобы всё сошлось, мой измученный мозг устал. Я вспоминала о годах нашей совместной жизни.              Все те разговоры, которые мы вели на крыше нашего дома. Сейчас я даже не могу вспомнить, откуда взялся этот ритуал. Но можно с уверенностью сказать, что это было как-то связано с Фрэнни. У неё была привычка швыряться вещами, когда ей что-то не нравилось. Не раз мне приходилось забираться туда, чтобы достать одну из её туфель или шляпу. Вероятно, я заметила, какой прекрасный вид открывается оттуда, и позвала Джудит наверх. Крыша была не крутая, и нам никогда не грозила опасность скатиться с неё, поэтому мы часто лежали там прохладными ночами, разговаривали, смотрели на звёзды, притворяясь, что умные, что знаем, как называются созвездия.       — Это Малая Медведица, вон там, видишь? — сказала я ей однажды ночью, указывая одной рукой на звёздное небо, а другой крепко держа её за руку.       — Нет, — ответила она, качая головой, прислонённой к черепице. — Это Центавр, а Малая Медведица — вон там, — она махнула рукой в другую сторону.       У меня не хватило духу сказать ей, что из северного полушария Центавр не виден.       — Ты права, он прекрасен, правда?       Она наклонила голову, положив её мне на плечо.       — Да, это так.              В тот день в начале 1968 года она была особенно раздражена одним из руководителей звукозаписывающей компании, который сообщил ей, что она не уйдёт сразу после частной вечеринки, на которой она пела в тот вечер. Она останется, чтобы выпить. И она будет сидеть рядом с Бертом Кобурном (восходящей звездой, тоже геем, тоже пытающимся защитить свой имидж). И она будет позировать с ним для фотографий, чтобы весь мир увидел, насколько она нормальная.       — Как же мне это надоело! Я же не пара запонок, которые можно просто пустить по кругу! Чтобы мужчины хорошо выглядели на фотографиях, — заявила она, направляясь ко мне по коридору.       — Они не поэтому хотят, чтобы ты…       — Это не имеет значения! Иди сюда!       Она схватила меня за запястье, втащила в свою гимёрку, захлопнула дверь и начала раздеваться.       — Что случилось? Что это?       — Я им не принадлежу, — единственное, что она мне ответила.       И не успела я помниться, как мы оказались на диване, она сверху, и её гнев превратился во что-то другое.       Я жаловалась?       Нет. Нет, я этого не делала.              За день до того, как всё началось, утром накануне концерта, когда я могла всё остановить, но не сделала этого. Когда я смотрела, как она спит в лучах утреннего солнца, и думала, что смогу избавить её от любых будущих трудностей, если только узнаю, что их вызвало. Теперь я знала. И теперь мои собственные слова, те, о которых я подумала тогда, возвращались, преследуя меня. Невозможно потерять то, чего у тебя никогда не было.       Вот и решение.       Я должна сделать так, чтобы она вообще меня не встретила.