Долгая дорога домой

Монстры из грязи и гноя подошли ко мне спросить, что я такое Я сердце покоя Сгинь, поганая поросль, распадайся, я не расстроюсь Я сердце покоя © Pulatova — Сердце покоя

Микаса заснула на берегу — свернулась в позе эмбриона под мерный шепот волн. Одиночество больше не пугало, призрак Эрена не тревожил ни мысли, ни взгляд, ей не было страшно. Вот выспится, и утром будет искать подходящий материал для ее плота. Она справится. Она со всем справится. Проснулась затемно, словно чье-то присутствие потревожило, огляделась по сторонам. Никого не было, лишь черный песок окружал ее, да почти полная луна лениво зависла в ночном небе. Микаса только сейчас поняла, что накрепко стиснула ладонь, прижатую к груди. Разжала пальцы и в изумлении уставилась на жемчужину. Капитана ведь здесь не было! Она знала это точно. Не… не по-настоящему. Это ведь не Пути, где все возможно. Разве то был не сон, приснившийся ей здесь? Мысли совсем спутались. Леви был слишком реален. Или она сама хотела, чтобы он стал таким? На плечах словно остался незримый след от прикосновения капитанских ладоней, и тепло от него распространилось по всему телу, согревая. Микаса несколько минут любовалась необычным синим светом, исходящим словно изнутри самой жемчужины, и наконец снова уснула. Когда глаза уже сомкнулись, ей показалось, что по спутанным волосам ласково прошлась чужая ладонь. Сквозь спокойный, но чуткий сон к ней несколько раз пробивался странный шум. Открывать глаза не хотелось, но любопытство в конце концов пересилило, и Микаса разлепила веки, села, потянувшись. На горизонте был корабль. Ожидала липкого страха при мысли, что это враги — но его не было. А вдруг и не враги вовсе? Микаса присматривалась к развевавшемуся флагу, пока размытый от дальности расстояния рисунок не сложился в четкую картину. Три меча, соединенных в треугольник. Адзумабито. — Не может быть, — прошептала Микаса, ощущая, как в груди набухает облегчение пополам с ликованием. То ли они ее заметили, то ли судьба сложилась так удачно, но корабль пристал именно к этому черному берегу. На борту возились люди, и Микаса оторопело разглядывала их. Так отвыкла кого-то видеть, что теперь все казалось слишком… слишком. Живым, ярким, шумным. Спустили трап, и по нему почти сбежала Киеми. Остановилась напротив Микасы. Они потрясенно разглядывали друг друга, и Киеми первая заключила Микасу в объятия. Та ответила не сразу, словно заторможенно подняла руки и опустила их на чужие плечи. Тесная, но комфортная душевая, душистое мыло, горячий ужин, ароматный чай и теплый плед — Микасе казалось, что это какой-то совсем другой мир. Она правда отвыкла, не понимала сейчас, как ей это все воспринимать. И вообще, вдруг это снова ее мозг с ней творит? И она вот-вот откроет глаза, а вокруг лишь море и небо? Она с сомнением посмотрела на рис в тарелке — не превратится ли тот сейчас в личинок, барахтающихся в распахнутом рту Эрена? Но все было взаправду. От Киеми она узнала, что несколько дней назад в море их застиг шторм, и система навигации повредилась, поэтому они просто тихонько дрейфовали к ближайшему берегу. Направлялись изначально в один из трех уцелевших портов Марли с дипмиссией: близились холода, следовало обсудить общую стратегию выживания. Про друзей Микасы Киеми мало что знала, кроме того, что они стараются помочь чем могут, например, Армин предложил сравнить состав почвы в уцелевших странах и, создав теплицы, обменяться растениями-эндемиками, которые могли бы попробовать прижиться в новых для себя условиях. В следующем году грозил разразиться серьезный голод, если они срочно не найдут выход из положения. Киеми, как могла, отговаривала Микасу от попытки пересечь открытое море в одиночку. Та в ответ упрямо качала головой и поджимала губы. Говорила про Эрена, про то, что должна вернуть его домой и похоронить на родной земле. Киеми сокрушалась, что они не могут развернуть судно к берегам Элдии, чтобы хотя бы доставить Микасу и ее бесценный груз туда в безопасности — корабль поврежден и топлива критически мало. Микаса лишь плечами пожала: с самого начала она ниоткуда не ждала помощи и поэтому сейчас не расстроилась. Попросила лишь себе немного провианта, и Киеми тут же засуетилась, бормоча “Конечно, конечно”. Для Микасы выделили не только еду и воду. Подготовили целую лодку и укомплектовали ее как могли. Положили и брезент, и пледы, и даже лекарства, дали компас для навигации, дали даже запасной — на случай, если один сломается, объяснили, в какой стороне Элдия и какого направления ей придерживаться. Из одежды для путешествия была разве что рабочая форма, но она вполне годилась взамен изношенной до дыр формы. Прежде Микаса ощутила бы неловкость, что кого-то напрягает своими проблемами, но сейчас этого чувства не было. Лишь понимание того, что она как никогда близка к осуществлению задуманного. Искренне поблагодарив Киеми и команду, она легла спать, а рано утром, еще до пробуждения остальных, проснулась, позавтракала и спустила лодку на воду. Бережно уложила под сиденье череп Эрена, для которого Киеми подготовила сумку, но даже в ней он лежал, замотанный в потрепанный шарф. И отплыла еще до того, как забрезжил тусклый рассвет. После шторма море было спокойным. Заманивало в свою даль, словно шептало: “Со мной тебе ничего не грозит”. Микаса не верила морю. Микаса верила себе. За первый день она преодолела совсем небольшое расстояние, но и его хватило, чтобы и корабль, и линия берега остались за горизонтом. Волны были совсем слабыми, ветер — приятным и попутным, весла нагружали руки уже непривычной тяжестью. Мозоли появились быстро, лопнули, и дерево вымазалось красным, но Микаса продолжала грести. Изредка отрывалась от своего нелегкого занятия, быстро перекусывала пресными сухими крекерами, давилась, даже не запивая: берегла воду на случай, если путешествие затянется. Сколько плыть, было непонятно. В прошлую их поездку в Марли корабль преодолел расстояние между континентом и островом за пару дней, но этот берег находился гораздо дальше, и она плывет на лодке с куда меньшей скоростью. Впрочем, если Микасе повезет поймать попутное течение, она достигнет берегов Элдии относительно быстро. Закаты на море — всегда полное безумие красок. Микаса навеки запомнила самый первый закат: они впервые оказались у моря весной, на следующий год после Сигансины, и Ханджи велела разбить лагерь на ночь прямо на берегу. Они поставили палатки, развели костер и уже готовили нехитрый ужин, когда Саша оторвалась от процесса и бросилась к кромке моря с криками: “Ребята, как красиво!”. За ней помчались Конни и Жан. Армин переглянулся с Микасой, и они пошли к остальным. На месте остался лишь Эрен. Равнодушно покосился на небо и отвернулся. Микасе в ту минуту был гораздо интереснее он, нежели море и раскинувшийся над ним закат, но она остро чувствовала свою ненужность ему, поэтому осталась с Армином и смотрела, смотрела, смотрела, пока глаза не заволокли слезы. Ребята уже вернулись назад, навосхищавшись от души, а она все стояла. Подул резкий северный ветер, соленая вода добралась до босых ног и жадно лизнула их, заставив пальцы зябко поджаться. Микасе было холодно снаружи. И куда холоднее внутри. — Эй, дурная. Долго видами любоваться будешь? Ужин готов. Микаса не была рада капитану. Она вообще его всеми силами избегала последние месяцы: стоило вспомнить, как приставила клинок к горлу, и окатывало запоздалой волной жгучего стыда. А он, казалось, и не злился вовсе, и вел себя так, словно между ними ничего и не произошло, и этим окончательно ставил Микасу в тупик. — Уже иду, — вяло отозвалась она, нехотя отворачиваясь от моря и изо всех сил надеясь, что капитан не будет в сумерках разглядывать ее лицо. — К костру ближе садись, — безапелляционно произнес он, вышагивая прямо перед ней, и Микаса облегченно выдохнула. Не заметил. — Не хватало еще, чтобы заболела. Я в своем отряде сопливых не терплю. Леви остановился. Так резко, что Микаса врезалась в капитанскую спину. Тут же отшатнулась, словно ошпаренная, но глянула прямо и недовольно, когда он обернулся и пристально на нее посмотрел. — Оно того не стоит, Аккерман, — удивительно мягко сказал он. Микаса моргнула. Все-таки заметил. — Оно — это что? — осторожно уточнила она. — Да что угодно. Кто угодно. Ничто и никто не стоит того, чтобы ты лила слезы. Поняла? — Да, капитан. — Умница. Все, шагай к остальным, — свернул в сторону, бросив короткий взгляд сперва на отрешенного Эрена, потом более долгий — на Микасу. — А вы? — Не голоден. Микаса смотрела вслед удаляющемуся от лагеря капитану, пока он окончательно не скрылся из вида. Хоть она и старалась пересекаться с ним пореже, но понимала, что он испытывал с момента смерти Эрвина: Леви замкнулся в себе и отстранился от остальных, не впуская в свою душу даже Ханджи. Она как-то даже подумала, может, стоит поговорить с ним, но тут же отогнала от себя эту мысль каленым прутом — на кой ляд ему сочувствие девчонки, едва не вскрывшей ему однажды горло? Сейчас, здесь, под этим небом и в этой лодочке, Микасе особенно горько это вспоминать. Они тогда оба остро чувствовали свое одиночество и неприкаянность. Аккерманам определенно было о чем поговорить друг с другом по душам, но она так привыкла относиться к капитану с отторжением, что не рассматривала этот вариант всерьез. Сперва из-за остаточной злости на него, затем — из-за чувства вины перед ним же. Вина. Она так долго определяла их отношения с Леви. Вина, и еще, пожалуй, долг. Леви вечно был рядом, вытаскивал из передряг, рискуя собственной жизнью, пока Микаса раз за разом злилась на себя, что не может ему отплатить тем же самым. Ее раздражало, что он даже не ругал ее ни за что: молча протягивал руку, помогал подняться, убеждался, что она в порядке, и уходил, как ни в чем ни бывало. Микаса больше ни в чем не винила себя. Она старалась. Она всегда старалась. И Леви это знал. Но самое главное: Микаса больше ни в чем не винила и самого капитана. И совершенно точно не винила его в том, что произошло с Эреном. Она наконец поняла: все случилось так, как и должно было. И для Микасы стало очень важно хоть когда-нибудь однажды сказать это Леви. Хорошая цель. Встретиться с капитаном, чтобы наконец поговорить глаза в глаза, душой к душе. Теперь Микаса точно знала: он ее не прогонит и уж точно не будет над ней насмехаться. Выслушает, хмуря тонкие брови и привычно глядя снизу вверх, а затем они будут пить чай. Это стало их маленькой тайной традицией от всех остальных в какой-то момент, и продолжалось, пока они не вернулись из Марли без Эрена. После этого не было ни чаепитий, ни скупых разговоров ни о чем и обо всем сразу. Микаса прикусила губу, глядя в темнеющее с одного края небо. Уже зажглись первые звезды, и она представила, как сейчас в это же небо смотрят ее друзья. Вспоминают ли они ее? Увидятся ли снова? Микаса кивнула самой себе. Увидятся. Она обязательно обнимет Армина. Ткнет кулаком в плечо Жана. Потреплет по короткостриженым волосам Конни. И поблагодарит за все капитана. В следующие дни удалось поймать и попутный ветер, и течение, и грести стало гораздо легче. Элдия была все ближе, и сердце нетерпеливо трепыхалось. Когда в последний раз Микаса ощущала себя такой живой? Уже и не припомнить толком. Рядом больше не сидели призраки прошлого, не давили на плечи своей злобой и осуждением. Все, что говорил призрачный Эрен, говорила она сама себе. Микаса знала: ничего из этого он никогда бы не сказал ей на самом деле. Каждый день, когда наступал вечерний золотой час, Микаса доставала жемчужину, которую хранила в нагрудном кармане, и любовалась ей. От нее исходило едва ощутимое тепло, отогревавшее пальцы, и, глядя на нее, Микаса всякий раз вспоминала капитана. И становилось еще теплее. Холмистый берег, явивший себя на рассвете очередного дня, показался сонной Микасе долгожданным миражом — она вылезла из-под брезента и с волнением всмотрелась в хмурый горизонт. Почти полночи шел обложной дождь, и она куталась в куртку, съежившись под брезентом в комочек, чтобы сохранить остатки тепла. Пресной воды было еще с запасом, и когда Микаса поняла, что и впрямь почти добралась до дома, отметила это несколькими жадными глотками — не экономя, проливая воду на подбородок и грудь. На борт лодки села белая чайка, любопытно разглядывая Микасу, затем издала резкий крик, вырвала из ее пальцев крекер, которым та собиралась позавтракать, и была такова. Микаса рассмеялась вслед наглой птице, и вдруг с удивлением поняла, что не делала этого, кажется, вечность. Смеялась. Она смеялась. На следующий день Микаса ступила на родную землю. Берег Элдии был оглушительно пуст и тих. Вокруг лишь бесконечные песчаники и скалы. Микаса устало брела по мелкой гальке, постоянно оступаясь и поскальзываясь, переваливаясь как утка, то и дело перекидывая назад сумку с черепом, которая била ее по бедру и больно врезалась в плечо, стирая кожу под рубашкой. И куда только делась хваленая аккерманская ловкость? Ушла вслед за силой титанов. Теперь Микаса обычный человек. И Леви, получается, тоже. Они обязательно поговорят и об этом, если встретятся. Нет. Она же все уже решила. Когда встретятся. Микаса шла от холма к холму, постепенно удаляясь от берега, обходя редкие деревушки, выросшие за пределами бывших Стен после того, как все титаны были уничтожены. Старалась держаться подальше от людей, делала немалый крюк, затем еще и еще. Благодаря множеству вылазок она хорошо помнила географию острова: чтобы добраться до леса у Сигансины, ей понадобилось всего три дня. В лесу густо пахло осенним разнотравьем, переговаривались птицы. Гул двинулся из Сигансины в другую сторону, и эти земли остались нетронутыми. Микаса нашла куст бузины с еще уцелевшими плодами и обобрала его до последней ягодки. Перемазалась вся густым темным соком, забившимся даже под ногти, жадно облизывалась, как голодный зверь. Казалось, она никогда не ела такой вкусной бузины. После безвкусных крекеров и пресных водянистых консервов она стала самым изысканным лакомством. Под ногами тут и там встречалась запоздалая черника. “Черт знает что”, — подумала Микаса, опустившись на колени и сгребая согнутыми пальцами редкие, но еще сочные ягоды. Им пора была уже осыпаться или сгнить — но какой же это выдался странный год, даже природа сошла с ума. Вспомнилось, как они с Эреном и Армином, взяв корзины, уходили в середине лета в лес и по полдня собирали там все ягоды, что могли найти. И травы, обязательно травы! Карла не очень в них разбиралась, зато как врач разбирался Гриша. И мама Микасы тоже показывала ей разные растения, рассказывала об их свойствах. Микаса помнила: пижма — желчегонное растение. Гриша порой назначал отвар из цветков пожилым пациентам. А еще пижма — это очень красиво! Мелкие желтые цветочки как крошечные солнышки освещали путь ребят по лесу, и хоть Эрен постоянно морщил нос, чувствуя их запах, Микаса наслаждалась этим терпким и чуть горьковатым ароматом. Микаса помнила: мать-и-мачеха помогает при простуде и гриппе. Даже при ангине. Позволяет легче дышать, снимает отек горла, разжижает мокроту. Мама не раз заваривала еще совсем маленькой дочке, когда та болела, сушеные листья и гладила ее ласково по волосам, когда Микаса послушно выпивала этот настой, лежа в постели под теплым одеялом. Микаса помнила: полынь хороша при обезболивании. Как обезболить собственную душу, которая уже много дней подряд скулила от тоски по друзьям? Неведение мучило ее почти физически, грызло изнутри. Она за эти годы привыкла, что они всегда вместе, всегда видят друг друга и знают друг о друге. А теперь… Микаса решительно покачала головой, поджала губы. Вскинула подбородок, рассматривая кроны деревьев над собой. Отставить сопли. Она обязательно всех разыщет и со всеми повидается. Подкрепившись, Микаса продолжила было путь, но почти сразу поняла, что слишком измотана. В лесу хорошо: тепло еще не покинуло Элдию, можно уютно заснуть под каким-нибудь раскидистым кленом, прижав к себе сумку. Микаса так и сделала. Ей показалось, что проснулась она, не проспав и пяти минут, но солнце уже клонилось к закату — значит, прошло несколько часов. Над ней стояли женщина с мальчиком, с любопытством разглядывая незнакомку в странной одежде, пропахшей морской солью. Микаса подобралась, тут же перекинув сумку с головой за спину. Она была безоружна, сильно ослабла за время морского путешествия. Появись тут пара крепких мужчин, недобро настроенных по отношению к ней — и ей не выстоять. Но женщина дружелюбно протянула ладонь. Микаса с опаской посмотрела на грубоватые короткие пальцы, определенно привыкшие к тяжелому физическому труду, но вложила свои исхудавшие и позволила потянуть себя вверх. — Как тебя сюда занесло, детонька? — с отчетливым южным акцентом спросила женщина. Так же говорила Саша, да и вся семья Блауз. Мальчуган с интересом и опаской разглядывал Микасу, но не пытался прятаться. Глядел исподлобья, недоверчиво. Эрена очень напомнил, только вот глаза не зеленые, а светло-карие. Добрые, не запятнанные ни ненавистью, ни жаждой мести. Такими должны быть все детские глаза. Микаса не ответила, не зная, что можно говорить, а о чем лучше промолчать. Привычно потерла висок, и женщина истолковала это по-своему. — Тебе плохо, маленькая? Пойдем со мной, пойдем. У нас места трошки совсем, но найдем, куда тебя на ночлег устроить. Детонька. Маленькая. В уголках глаз защипало. Как давно Микасу никто так не называл? Детство оборвалось в неполные десять лет, и с тех пор в ее жизни была лишь война. Внешняя — сперва с титанами, затем со всем миром. И внутренняя — пробиться через стены, которыми себя окружил Эрен, одновременно возводя как можно выше свои собственные, чтобы ни одна живая душа не добралась до чуткого, ранимого, уставшего и совсем по-детски запутавшегося в этой жизни. Детонька. Маленькая. Микаса устала и хочет, чтобы ее просто обняли. Погладили по голове, поставили перед ней щербатую кружку с отваром из шиповника, накрыли колючим шерстяным одеялом. Микаса страшно хочет снова быть маленькой. Хочет, чтобы никогда-никогда-никогда люди больше не видели в ней солдата. Хочет быть простой девочкой. Хочет, чтобы ее просто любили и понимали. Не за что-то и не вопреки — а просто потому что она есть. Микаса позорно всхлипнула, и женщина тут же обернулась на нее. — Ну чего ты, милая? Мы почти дошли, потерпи совсем немножко! Я тебя напою парным коровьим молоком. Яичницу будешь? У меня несушки знаешь какие! Яйца дают крупные, с большим желтком. Сверху посыплю зеленым луком, вроде где-то даже соль была припрятана — поищу для тебя. Дите ты бедное, кожа да кости, как на ногах-то вообще держишься? На этом “дите” Микаса сломалась окончательно. Опустилась на колени в траву и заплакала. Мальчик дернул маму за рукав, что-то прошептал. Та кивнула, и он опрометью побежал, скрылся за осинами и молодыми дубочками. — Сейчас Гарри приведет старшего брата. Олаф у нас силач, тебя вмиг донесет до дома! Он вон там, за теми деревьями, отсюда не видно, но правда недалеко. Чуть-чуть совсем потерпи, милая. Микасу обхватили полные крепкие руки. От женщины пахло навозом, сеном, по́том и нагретым на солнце телом. От этого запаха вдруг стало хорошо и спокойно. Совсем по-домашнему. Микаса согревалась в чужом тепле, сонно жмурилась, смаргивая последние слезы. Сумка с головой Эрена оттягивала плечо, но больше не резала больно кожу. Не прошло и пяти минут, как мальчик вернулся с братом. Тот цокнул языком, оглядев Микасу, и легко подхватил ее на руки. Ей только и осталось, что судорожно прижать к себе сумку. От той неприятно пахло — хоть череп и был полностью чистый, но шарф весь провонялся, не помогла даже стирка в соленой морской воде. Они не могли не чувствовать это, но не задали ей ни одного вопроса. В доме больше никого не было. Деревянная хижина небольшая, скромная, но уютная и очень светлая. — Нагреем воды и я помогу тебе помыться, хорошо? Меня кстати Марией звать. А тебя? Ты умеешь говорить? — женщина засуетилась, ставя вместе с Гарри на печь огромную кастрюлю. Олаф аккуратно опустил Микасу на стул. — Да, — голос не желал слушаться, пришлось прокашляться. — Я Микаса. — Какое необычное имя! И ты самая такая необычная, как птичка редкая, красивая-красивая, — Мария закончила у печки, разведя огонь посильнее, подошла к Микасе и начала расстегивать на ней сапоги. — Ты откуда такая взялась? — Издалека. Но я отсюда, с острова. Была разведчицей. — Надеюсь, ты не из этих, — Олаф поморщился. — Йегеристов. — Нет, — качнула головой Микаса. — Я не из йегеристов. От слов старшего сына стало легче на душе. Они ее не сдадут. Не должны, по крайней мере. — Ну и славно, — ворковала женщина. — Сумку можешь у порога положить. Что там у тебя? — Чьи-то останки, — констатировал Олаф, подцепив лямку двумя пальцами и держа на весу. — Воняет трупниной. Эй, девка, кого ты там тащишь? — Брата. Хочу похоронить в Сигансине. Мы там жили. — И чего, прям весь поместился тут? — Олаф недоверчиво взвесил сумку в ладони. — Малой совсем что ль помер? — Нет. Там только голова. Олаф бесцеремонно полез в сумку. Микаса хотела остановить, но не успела. Он выругался, чуть не отшвырнул сумку со страшным содержимым в сторону, но вовремя одумался. Положил брезгливо на пол. — Правда башка. Череп. Микаса настороженно оглянулась. Гарри смотрел на нее и хмурился, Мария печально качала головой, Олаф все так же морщился. Никто не задал ей ни одного вопроса. Микаса подумала, что, наверное, после Гула людям и не такое видеть довелось — даже в этой глуши. Мария стянула сапоги со сбитых в кровь ног и охнула. Кажется, состояние пяток и вросшие ногти занимали ее гораздо сильнее, чем то, что у Микасы в сумке человеческая голова. — Охохо… как же ты, бедненькая, шла, — причитала она. — Олаф, перелей-ка воду на печке в бадью, что стоит в нужнике! Наверняка уже согрелась. Оказавшись в теплой, почти горячей, воде, Микаса выдохнула и закрыла глаза. Расслабилась. Сил тревожиться о том, что она сейчас совсем беззащитна, у нее попросту не осталось. Мария терла кожу, покрытую соленой коркой из пота, жесткой мочалкой, напевая себе под нос. Изредка бубнила недовольно, что Микаса совсем худющая. Она с трудом разлепила веки, глянула на собственное тело. Ребра торчали так, что почти рвали тонкую серую кожу, живот совсем ввалился, не различить прежде отчетливого рельефа натренированных мышц. На лобке густые завитки темных волос, ноги что спички, и кожа на бедрах слишком дряблая. Коленки, и прежде острые, сейчас показались совсем несуразными, словно взрослой девушке прилепили что-то детское, не по размеру. Микаса скосила глаза выше, пытаясь оценить, насколько все плохо. Прежде налитая, упругая грудь стала меньше раза в два, и Микаса удивленно тронула ее. Как чутко откликается человеческое тело на все, что происходит с ним и вокруг него! Осторожно повела пальцами дальше, коснулась предплечья. Попыталась напрячь мускулы и потерпела крах: слишком ослабела. Какое позорище. — Лежи-лежи спокойно, — торопливо выговорила Мария, натирая ей плечи. От мочалки терпко пахло травами. Чабрец и мыльнянка. Микаса снова закрыла глаза. Мария выделила ей одно из своих домашних платьев, и оно сидело не по размеру: женщина была коренастая, приземистая, плотно сбитая. Микаса дважды обернулась поясом, чтобы платье не спадало с нее, и неловко потерла пальцами одной ноги щиколотку другой. Юбка опускалась чуть ниже икр. Олаф мельком глянул на голые ноги пришлой девицы, и тут же отвернулся, продолжая строгать что-то из дерева. Ее накормили обещанной яичницей, налили молока. Микаса ела медленно, маленькими кусочками, помня, что после долгого недоедания нельзя набрасываться на пищу с жадностью зверя. — Гарри, ты сегодня спишь с Олафом, — распорядилась Мария. — А ты, Микаса, займешь кровать моего младшенького. — Не надо, — пробормотала она. — Мне не хочется выгонять кого-то из его кровати. Я солдат, могу спать и на голом полу. — Ты девчонка, и тебе нельзя спать на голом полу, тем более, когда ночи уже холодные, — вдруг отрезал Гарри, вытирая кулаком сопливый нос. — А мне не трудно уступить, понятно? — Понятно, — совсем смутилась Микаса. Бросила взгляд в сторону двери, у которой лежала прежде сумка. Той на месте не было. — Где… — она подскочила на месте. Сердце запрыгало в горле, пальцы задрожали, в висках зашумело. Ну почему она была так беспечна?! — В сарай вынес. Без обид только, да? — Олаф примирительно поднял руки, и Микаса медленно осела обратно на грубо сколоченный деревянный стул, пропахший смолой. — Воняет. — Ладно, — остальные слова застряли в спазмирующей глотке. Дальше была кровать. Коротковата для нее, но после сна то на голых камнях, то в лодке, качающейся на волнах, для Микасы она была что королевское ложе с пуховой периной. Она свернулась в клубочек, по-детски беззащитно поджав ноги под грубым, но теплым одеялом, просунув руку под подушку, и тут же заснула. Она проспала вечер, ночь и весь следующий день. Проснулась затемно, поморщившись от света свечи, горевшей на подоконнике поодаль. Добрела до нужника, по пути поздоровавшись с Марией, Олафом и Гарри, сидевшими за столом и делавшими заготовки из трав на зиму. Только тут заметила, что по всей кухне развешены пучки засушенных растений. Трещала жарко затопленная печка, где-то на чердаке шебуршали мыши, Мария снова что-то напевала грудным голосом, а сыновья вторили ей неразборчиво. Гарри немного гнусавил — видимо, его сопли были не просто так, а от небольшой простуды. — Выспалась, детонька? — тепло улыбнулась Мария. Чуть помедлив, прислушавшись к себе, Микаса кивнула. — Ну садись тогда к нам. Можешь помочь, коли хочешь. Смотри-ка, сон тебе на пользу пошел! Щечки даже зарумянились немного. Она ласково потрепала Микасу по голове, протянула ей стебли лимонника. Тот рос только в южной части Элдии, в родных местах Микасы его не было, но отец привозил его порой, если удавалось выменять дичь на редкие травы. Интересно, откуда он тут? Откуда тут сама эта семья со своим южным акцентом? Микаса обрезала гниль и удалила лишние листья в нижней части растения, и ловко скрутила стебли в пучок. Мария одобрительно кивнула. Гарри одарил Микасу хмурым, но беззлобным взглядом, а Олаф и вовсе не смотрел. Но внимательно слушал разговор матери и незнакомки со странным разрезом глаз. Узнав, что Микаса идет в Сигансину, покачал головой. — Шибко пострадала твоя Сигансина. Разруха разрухой. Но коли тебе так туда нужно, отвезу. — Ты только отдохни сначала, — добавила Мария. — Слишком слабенькая еще. Хотя бы пару дней — и поедешь домой. Олаф на телеге отвезет, он там торгует. Ну… раньше торговал. Сейчас все чаще бесплатно отдает дичь голодающим жителям. Жалко людей-то. Микаса промолчала о том, что дома у нее там и нет уже. Но она что-нибудь придумает. Простая и незатейливая работа и такая же незатейливая беседа давали необходимый отдых телу и уму. Ее не расспрашивали о личном и болезненном, больше говорили о себе и своем укладе. Фамилия их была Сэндмен, и они, как и догадывалась Микаса, переехали сюда с юга много лет назад, подальше от титанов и поближе к местам более-менее оживленной торговли, но жили все же вдалеке от людей, потому что ценили уединение и покой. С собой привезли кое-какие семена — потому и рос тут у них нетипичный для этой части острова лимонник. Несколько лет назад схоронили отца семейства, погибшего на охоте от клыков вепря, и дальше уже справлялись втроем. Была еще совсем маленькая дочка, да умерла много лет назад, не справившись с лихорадкой. — Сейчас твоего возраста была бы, — вздохнула Мария, сметая на пол метелкой из гусиных перьев пожухлые листья. — Тоже ладная была, темноволосая, сероглазая. Ты на нее похожа, только взгляд другой совсем. Дикий, затравленный. Как у зверенка. Микасе нечего на это сказать. Она уткнулась взглядом в свои руки, механически перебирающие стебли сухой мяты. А Олаф наконец посмотрел на нее. Задумчиво, чуть печально. Она думала, что уже не уснет этой ночью — выспалась, отдохнула, хватит. Но как только с травами было покончено, и Мария налила всем по кружке молока с медом, Микаса ощутила, как слипаются веки. Она проспала всю ночь. Спокойно, без кошмаров. Как и ночь до этого. Снилось только, как ее постоянно зовут. Голос был совсем тихий — почти неразборчивый шепот, в котором то и дело прорывалось отчаяние и боль. Микаса глядела в дощатый потолок над собой. Ленивый солнечный луч робко полз по комнате из-за тонкой занавески, пока не коснулся ее лица и не замер на нем. Она зажмурилась до рези под веками. Все, что она пережила до этого, вдруг показалось ей длинным, бесконечным сном. Солнце продолжало щекотать ей щеки, и Микаса отмахнулась от него, пробурчав: “Да встаю я, встаю”. Поднялась, потянулась, заправила кровать. Привычными движениями разгладила домотканое аккуратно заштопанное в нескольких местах покрывало так, чтобы не осталось ни одной складочки, ровно уложила подушку. Капитан в свое время буквально вбил в них в эту скрупулезность и бережность по отношению к вещам — в том числе чужим. При мысли о капитане внутри разлилось тепло. Микаса достала из-под подушки спрятанную там жемчужину и принялась уже привычно рассматривать ее, переливающуюся в утреннем свете. Никогда прежде ей не доводилось видеть синий жемчуг. Такой вообще бывал? Речной чаще всего был в разы мельче и оттенок у него был скорее молочный, совсем светлый. Зажав жемчужину в пальцах, Микаса поднесла ту к губам, прикрыла глаза. Затем спрятала в нагрудный карман. Сегодня она чувствовала себя уже лучше, и уговорила Марию доверить часть работы по дому ей. Та неохотно согласилась, поворчав, что Микасе бы отдыхать и отдыхать, но Микаса знала: пора ей уже завершить начатое. Предупредив Олафа, что назавтра хочет отправиться в Сигансину, и услышав от него одобрение, пошла на задний двор. Вчера еще заметила, что небольшой дровяной ларь почти опустел. Когда-то рубка дров позволяла отвлечься от дурных мыслей, а еще — давала неплохую нагрузку на целую группу мышц. Те поначалу ныли и горели огнем, словно напрочь забыв о том, что всего каких-то пару месяцев назад и не такое выдерживали, но Микаса не расслаблялась. Методично взмахивала топором снова и снова, пора рядом с ней не выросла приличная гора. Олаф поджимал губы, наблюдая за странной девчонкой — тощая скелетина, но даже в этих костях, обтянутых кожей, чувствовалась сила. Не стал ничего говорить Микасе о не женском на первый взгляд занятии. Просто молча с Гарри перетаскали все дрова. К обеду ларь был забит под завязку. Весь день Микаса занималась домашними делами. Покормить скот в хлеву, собрать яйца у несушек. Помочь Марии с готовкой, пока братья во дворе выбивают пыль из матрасов и подушек. Убраться в доме. Настырные мысли лезли в голову даже во время этого, тревожа Микасу. Где она поселится? Чем будет себя кормить? Узнают ли ее выжившие бывшие сослуживцы, например, Рико, если они пересекутся? Вопросов было много, но не было ни одного, где прозвучало бы имя Эрена. С ним все было просто: отправиться к дубу. Вырыть яму. Закопать череп, поставить грубо обтесанный своими руками камень с такими же неумело выбитыми буквами, говорящими о любви и памяти. Посадить… цветы? Эрен не оценил бы. Он вообще последние годы не замечал красоты вокруг. И Микаса, сосредоточившись на войне здесь и сейчас, тоже совсем перестала ее замечать. Армин вот всегда видел. Пока они сидели вечерами на башне штаба, Микаса молча латала шарф, не глядя по сторонам, а Армин обязательно поднимал глаза к небу и восхищался облаками. Микаса не смотрела. Микаса не видела. Микасе не было дела. У Микасы были занятия поважнее. Пережить войну, победить в войне, вернуть Эрена, спасти Эрена. Спасти Армина, Жана, Конни, капитана. Спасти их всех. А что, если прямо сейчас самое важное — просто молча смотреть на облака? Она бросила взгляд в окно. Золотой час как раз заканчивался, солнце клонилось к горизонту, бледное небо разрезали первые розовые всполохи. — А пойдем-ка, милая, наружу. Посидим с тобой да попьем чаю из трав, — Микаса вздрогнула. Прежде безупречный слух впервые ее подвел: не услышала, как подошла Мария, хотя та даже не пыталась скрыть свое присутствие, шаркая усталыми ступнями. Или Микасе просто было тут настолько спокойно? Под старой яблоней стояла лавка. Чуть косая, доски повело — наверное, от сырости. И сбита была неровно. Но сидеть все равно удобно. А еще отсюда открывался прекрасный вид на поле, за которым виднелась деревня. — Первая лавочка Гарри, — с гордостью сказала Мария, погладив ладонью шершавое дерево. — Сам сколотил три года назад, ни трошки помощи у брата не попросил! Я просто сказала что было бы хорошо пить здесь вечерами чай, а он зацепился за это, оказывается. Сделал старухе своей подарок такой. Рассмеялась надтреснуто, из уголков глаз разбежались морщинки. Она и впрямь была не молода — наверное, ближе к пятидесяти, но сколько же в ней было красоты! Красота была здесь во всем. В том, как незамысловато и просто жила эта семья, и, не погрязая в собственных горестях, просто честно проживала их, встречая новый день с открытым сердцем. В том, как тепло приняли измотанную незнакомку с черепом брата в сумке и не стали добивать ее вопросами. В том, как пахло от глиняных кружек в руках Микасы и Марии лимонником и тимьяном, а еще — медом. Красоты, оказывается, много в этом мире. Раньше Микаса видела больше его темную сторону, а теперь тот словно повернулся к ней другим боком. Или просто она прозрела? Как могла забыть, что мир не только жесток, но еще и так отчаянно прекрасен? — Кто у тебя в Сигансине? Мама с папой? — спросила Мария, шумно отхлебнув напиток. Микаса поежилась — после тепла, которым ее здесь одарили, возвращаться в стылое одиночество было страшно. — Никого, — ответила честно, не юля. — Родители погибли много лет назад, с тех пор мы с братом были вдвоем. А теперь я осталась одна. Похороню его. Дальше не знаю… не думала. — Так оставайся тут, — Микаса поймала взгляд Марии, замерла. — Ты девчонка славная, добрая. Работящая вон какая, любое дело тебе, кажется, по плечу. Мальчишкам моим по нраву пришлась, да и мне самой к сердцу. Простишься с братом — и приезжай. Мы тебе кровать сколотим, свой угол отведем. Микаса сказала, что ей надо подумать. Прежде, еще месяц назад она бы сразу без обиняков ответила, что ей никто рядом не нужен, что она хочет тишины, уединения и Эрена рядом: хотя бы так, приходя к нему каждый день на могилу. Сейчас она уже не уверена, что это правильно для нее. А что правильно — непонятно. Она ворочалась всю ночь, глядя то в потолок, то в бревенчатую стену. Заснула лишь под утро, и подорвалась от того, что ей показалось — кто-то перебирал ее волосы и звал по имени. Тихо, нежно, устало. Микаса. — Доброе утро, капитан, — шепнула она, медленно моргая и глядя расфокусированным взглядом в окно, за которым уже совсем посветлело. Сомнений не было: ее звал он. Олаф сдержал обещание. Запряг лошадь, подготовил телегу. “Коль все равно в Сигансину поедем, так сразу и отвезу чего людям”, — рассудительно сообщил он Микасе, ставя на дно телеги один за другим бидоны, полные молока. Туда же отправилось несколько головок козьего сыра и большая бадья желтоватого творога. — Есть, чем долбить камень? — неуверенно спросила у него Микаса, водя пальцем по щербатому деревянному краю телеги. Олаф задумчиво потер подбородок, заросший густой светлой щетиной. — Надгробие хочешь сделать? Коли надо буквы прорезать, так держи вот это, — он сходил в сарай и вернулся оттуда с небольшим, но крепким молотком, у которого с одной стороны было долото. — Аккуратно у тебя не получится, но чего-то да нацарапаешь. Микаса поблагодарила, спрятала молоток в сумку, уложив на самое дно. Еще один шажок к заветной цели. После завтрака она решила помочь Марии. Прибралась в хлеву, задала корма. Хотела даже подоить коз, но не получилось. Мария мягко рассмеялась и сказала, что тут сноровка нужна. — Значит, нау́чите, — Микаса смахнула со лба пот, и застыла посреди хлева. Только тут поняла, что уже решила остаться. Вернуться сюда и жить с этими людьми. Это будет не навсегда, но сейчас ей отчаянно хотелось продолжать чувствовать себя живой. А этот дом оказался тихой и спокойной гаванью, которая так приветливо приняла Микасу в свои объятия, и она знала, что могла не только принимать ее тепло, но и делиться своим в ответ. Мария лукаво взглянула на растрепанную, удивленную собственными словами Микасу, и только кивнула — мол, конечно, научу. Олаф и Гарри, кажется, уже знали, что странная молчаливая девчонка, таскающая с собой череп брата, решила остаться с ними. Как они к этому относились, Микасе было сложно понять, но она не видела к себе от братьев никакой неприязни. Олаф довез ее до Сигансины, и Микаса, путаясь в словах, попросила у него накидку — та лежала на дне телеги на случай дождя. Олаф нахмурился. — Лицо прятать собираешься, что ли? Чего натворила, что боишься людям на глаза попадаться? — Я не в ладах с йегеристами, — решила открыть ему часть правды Микаса. Олаф коротко ухмыльнулся и, перегнувшись через край телеги, подцепил накидку. Метким броском отправил ту прямо ей в руки. — На́ тебе еще вот это тогда. А то мало ли что, — с этими словами он протянул ей нож с костяной ручкой. — Не потеряй только, поняла? Память это для меня. От отца. — Не могу такое взять, — Микаса попятилась. Представила, чтобы она кому-то по доброй воле еще пару месяцев назад отдала бы свой шарф и по телу пробежала дрожь. — Можешь, — сухо констатировал Олаф. — Толку от той памяти, что ненужной гниет в земле? Микаса, помедлив, согласилась, протянула за ним руку. Нож спрятала в сапог, сумку надела на плечо так, чтобы та покоилась на животе. Олаф махнул ей рукой и отправился в сторону рынка Сигансины — раздавать пострадавшим жителям еду. Микаса долго смотрела вслед покачивающейся телеге, кусая щеку изнутри. Ей страшно не хотелось сейчас к тому дереву на холме, но она должна была упокоить Эрена. Окраины Сигансины пугали своей тишиной. Гул, начавшийся здесь, основательно разрушил хлипкие бедные домики, располагавшиеся у самой границы бывшей стены. Титаны прошли мимо них, но дрожь от их громадных ног, слишком похожая на землетрясение, заставила некоторые стены осыпаться, крыши покоситься, а стекла — лопнуть. Здесь, кажется, никого не было. Вдалеке Микаса увидела небольшую свору собак — то ли брошенные хозяевами, то ли отбившиеся от своих домов, они сбились в стаю и искали себе пропитание. До Микасы дела им не было. Поворот, затем еще один. Сердце гулко забилось в уставшей груди: уже показался старый раскидистый дуб. Пожелтевшие листья лениво шевелились на слабом ветру, в ветвях сновали сойки, обирая желуди, издавали резкие недовольные крики, когда одна птица выхватывала особенно жирный плод прямо из клюва другой. Микаса шла, глядя перед собой, и все, кроме чертового дерева, плыло перед глазами. Сколько раз они с Эреном и Армином отдыхали в его корнях, гоняя во рту травинки, глядя в небеса и выискивая странные формы у облаков? Сколько раз Эрен тайком от Карлы приносил сюда испеченные ею пирожки, пряча те за пазухой, и делился с ними? А Армин так часто приходил к их дубу немного почитать… Сердце сжалось, но не болезненно. Просто тоскливо. Хорошо было тогда. Ни титанов в Сигансине, ни разрушенного дома, ни мертвой Карлы, смотреть на которую Микаса тогда просто не могла. Слишком тяжело, слишком страшно: увидеть второй раз за год смерть еще одной близкой женщины. Первая была ее мамой, вторая почти ей стала. Но утонуть в печали надолго не получилось. Да и Микаса была здесь не за тем. Из-за октябрьских туч вышло солнце, осветило окраину. Так странно было видеть теперь за дубом не высокую стену, а просторы полей. Вытоптанных. С обгоревшими стеблями и обугленной землей. Вот она — свобода. Микаса оглянулась. Если свернуть сейчас налево, через три квартала будет разрушенный дом Йегеров. У нее возникла идея, и она молча кивнула самой себе: да, Эрен бы оценил. Она брела по пустым улицам, то и дело поправляя сумку, съезжающую с живота набок и больно бившую по бедру. Молоток, хоть и маленький, неожиданно добавлял вес. Поворот. Поворот. Поворот. Всего четыре года прошло с тех пор, как они так же брели вчетвером по этим же улицам: разбитые, уставшие и потерявшие слишком много всего лишь за какие-то полдня. Она, Эрен, капитан Леви и Ханджи. Целых четыре года прошло. Целая жизнь. Раньше Микаса ненавидела вспоминать это. Ненавидела начиная с той минуты, как они вступили на территорию Сигансины, окрыленные и полные надежд и заканчивая мгновением, когда толпа в Митрасе, в который они вошли после экспедиции всего вдевятером, взревела от восторга. От восторга, черт возьми. Их уходило двести восемь человек: сотня новобранцев, сотня опытных разведчиков. А вернулось… девять. Из которых сейчас в живых лишь половина. Раньше Микасе было больно вспоминать. Столько смертей. Горящий заживо Армин. Они тогда еще не знали… Раньше Микасе было стыдно вспоминать. В ту минуту, когда она бросилась на капитана с клинком, она была уверена, что все делает правильно. Когда вдавила лезвие под кадык и увидела тонкую полоску крови, поняла, что не сможет. Когда позже слушала их с Ханджи разговор, в котором Леви, еле ворочая языком от усталости, рассказывал, что случилось там, у подножия Марии, пока они были в самом центре Сигансины, лицо Микасы полыхало не хуже заката, освещающего стену. Она накинулась с оружием на капитана, который практически расправился со Звероподобным, в одиночку убил несколько десятков титанов всего за несколько минут и был измотан вусмерть. Стыдно, стыдно, стыдно!.. Раньше Микасе было страшно вспоминать. Опустевшие улицы и дома, уже затянувшиеся ползучими растениями. В прежде ухоженных дворах — трава по пояс и молодые деревца. В подвале Гриши — их цель. То, чему ни один из них не был способен обрадоваться в ту минуту, и то, чему никто уж точно не обрадовался после прочтения клятых дневников. Теперь ей не было ни больно, ни стыдно, ни страшно. Она приняла эту часть своей жизни. Прожила ее сполна и оставила за плечами. Без всей этой боли, стыда, страха и жгучей ненависти она не была бы собой. Не стала бы той, кем сейчас является. За этими мыслями Микаса сама не заметила, как добралась до того, что осталось от дома, где она жила когда-то. Где была счастлива. Где обрела вторую семью, и так быстро ее потеряла. Цепким взглядом она осмотрела развалины. Присмотрелась к разрушенной каменной лестнице подвала — та была целой, когда они по ней спускались, но с того момента кусок нависшей над подвалом стены обвалился и раздробил ступени, частично завалив и обрушив сам подвал. — Вроде бы этот сгодится. Как считаешь, Эрен? — позвала она в пустоту, вставая коленями на землю перед небольшим, но аккуратным куском ступени. Это был самый край: ступеньки в подвал были закругленными, ровно обтесанными. Отколотый камень был длиной с локоть Микасы. Увесистый, но даже без аккерманской силы она сможет донести его до дерева, уложив на сгиб одной руки. Второй она сжимала черенок лопаты, найденной по дороге сюда в распахнутом настежь сарае. Ей показалось, это будет правильно: вернуть Эрена домой хотя бы вот так. Прежде ей никогда не доводилось выдалбливать что-то молотком по камню. Только ножом по дереву: Конни показывал, как делать птички-свистульки. У Микасы получалось паршиво, но он не унывал, не смеялся над ее неуклюжими попытками и правил огрехи. У нее даже получилось извлечь какую-то простенькую мелодию. Эрен не оценил. Глянул тускло и сказал, что у него нет на это времени. Зато Микаса отогрелась в искренней похвале Саши, прибежавшей посмотреть, чем они там заняты с Конни, и — внезапно — капитана. Вечером того же дня он подошел к колодцу, на краю которого самозабвенно играла Микаса, прикрыв глаза, и откашлялся, привлекая внимание. Микасе стало неловко: могла бы ведь в этот момент быть на тренировке, а вместо этого тут прохлаждается, еще и попалась на глаза своему командиру! Но тот, набрав воды во флягу, чуть заметно повел головой, когда она уже собралась подорваться, и спокойно сказал: — Такому тоже должно быть место в жизни, Микаса. Сносно выходит. И ушел, оставив ее растерянно хлопать глазами вслед. Рука подрагивала, молоток непослушно скользил по камню. Микаса, сцепив зубы, упрямо раз за разом чертила линию, стараясь сделать это ровно, но долото скреблось о неровности на камне, и его вело. Однако Микаса всегда славилась силой воли. Прошла через несколько войн, победила в самых кровопролитных битвах, выжила среди вытоптанной пустыни без воды и еды, пересекла море на утлой лодчонке — а тут что, сдастся какому-то своевольному куску железа? Нет уж. Над надписью долго не думала, сердце само подсказывало, какие слова выводить. Пальцы, стертые до кровавых мозолей, продолжали сжимать рукоять, а на камне медленно, очень медленно, но все же появлялись буквы. “Здесь навеки покоится с миром мой любимый, мой милый. 854.” Единственный раз рука дрогнула на середине слова “любимый”. Микаса склонила голову набок, задумалась. То ли это слово? Но ведь она любила Эрена. Значит, то. Да будет так. Окровавленные уставшие ладони скользили по черенку лопаты, когда Микаса рыла небольшую яму, но после всей испытанной боли это было сущим пустяком. Мозоли заживут, кровь впитается в землю, из которой прорастут цветы по весне. А в груди боль уже утихла. Микаса в последний раз прижала к себе череп, поддерживая нижнюю челюсть ладонью: без этого она беспомощно отваливалась то ли в немом хохоте, то ли в беззвучном крике. — Прощай, Эрен, — прошептала она. В носу предательски защипало, когда руки бережно опустили останки на расстеленный в траве шарф и аккуратно замотали. Микаса встала на колени, уложила голову Эрена в яму и начала засыпать пригоршнями земли. Прежде чем выцветшая, теперь почти коричневая ткань скрылась под ней окончательно, на нее упало несколько слезинок. Установив камень с кривоватой, но читаемой надписью, Микаса притоптала землю, чтобы получился опрятный холмик, и выпрямилась. Ей было легко. Так же легко, как когда они с Эреном распрощались там, на берегу моря, под пристальным взглядом капитана. Эрен вернулся домой. Но как вернуться домой самой Микасе? Где он теперь, ее дом? Она немного посидела на могиле. Помня просьбу Эрена вспоминать его с улыбкой, говорила о светлом. Всего за год их мирной жизни в Сигансине таких моментов накопилось очень много. Микасе не хватало Армина рядом. Зажмурилась, носом шмыгнула. Под закрытыми веками вскипели горячие слезы. Обнять бы обоих, как в детстве, и смотреть на город вечером на закате, стоя на холме. Это ведь такое простое желание! Но теперь оно стало несбыточным. — Мне пора, Эрен, — Микаса коснулась холодного безжизненного камня. Развернула льняной отрез с куском пирога, который дала ей с собой Мария, вытащила нож из голенища сапога, и разделила лакомство на две части. Одну съела сама, вспоминая, какие вкусные пироги пекла Карла, вторую положила прямо в траву, на сухие листья, уже растерявшие свое октябрьское золото. Ушла, не оборачиваясь. Добраться до дома Марии было нетрудно, но пришлось держаться подальше от улиц, огибая их чуть ли не через пустыри. То тут, то там сновали люди то ли в военной, то ли в полицейской форме, и Микасе не хотелось, чтобы ее заметили. Форму такую она раньше не видела, но подозревала, что ничего хорошего те, кто ее носит, не сулили бывшей разведчице. Всего за каких-то полтора месяца в прежде родной Элдии все так поменялось, что это место больше не казалось Микасе ни безопасным, ни близким. Мальчишка бегал по улице с газетами и выкрикивал лозунги, которые точно пришлись бы по вкусу Флоку. Власть на острове прочно захватили йегеристы. “Несчастная страна”, — подумала Микаса, натянув пониже капюшон и с облегчением глядя на лес, уже показавшийся впереди. — “Она уже не мать нам, а могила”. Мария встретила Микасу с теплой улыбкой, сказала, что та пришла как раз к ужину. Братья возились на заднем дворе, оказалось — делали кровать для нового человека в их семье. Микаса, прежде чем вернуть нож, опробовала тот кончиком пальца на остроту, сочла ее недостаточной и умело заточила лезвие на оселке, запримеченном ей в сарае. После отдала Олафу, и тот одобрительно кивнул, провел бережно большой грубой ладонью по рукояти и спрятал за пояс. Микасе очень хотелось чем-то отблагодарить их всех, и она, заметив полную корзину белья, решила заняться стиркой. Затем убрала кухню, оттерла речным песком все сковороды и кастрюли. К ночи, уставшая, но довольная, забралась в свою новую постель и почти сразу же провалилась в сон. Ей снится бег. Лето, лучи заката, шелест листвы на слабом ветру, запахи полевых цветов — и голоса друзей. Звонкий Эрена и мягкий Армина. Эрен вырывается вперед, взбирается шустро на холм, и, коснувшись коры дуба, оборачивается, высунув язык, чтобы поддразнить Микасу и Армина. Микаса вторая. Старается не показывать Эрену, что специально замедлилась и поддалась ему, чтобы не обидеть. Армин, запыхавшийся и раскрасневшийся, присоединяется к ним последним, плюхается на землю и подставляет лицо уходящему солнцу, радостно улыбаясь. Микаса подбирает под себя юбку, тоже садится, а Эрен умостился между ними, обнимая за плечи. — Мы всегда вместе. Были, есть и будем. Не спрашивает — утверждает. Микаса внимательно смотрит на Эрена. Девятилетний, со шкодливой улыбкой, но непривычно взрослым взглядом. На лице едва заметные отметины от превращений. Улыбается беззаботно и одновременно так, словно на нем вся тяжесть этого мира. — Вы оба проживете долгие жизни. И будете счастливы. А я всегда буду рядом. — Правда будешь? — поворачивает голову Армин, смотрит серьезно. Эрен кивает. — Правда буду. Мы будем встречаться во снах. Вы заведете семьи, у вас родятся дети. Я буду приходить и смотреть на них. И на вас. Радоваться тому, что все было не напрасно. — Мы ведь еще не раз вот так пробежимся наперегонки к нашему дубу? — спрашивает Микаса, и Эрен снова кивает. Обнимает друзей, прижимает к себе — крепко-крепко, делясь своим теплом. И Микаса просыпается, встречая новый день и новую жизнь улыбкой.