Долгая дорога домой

Заградотряд не держит строй Стреляй — я свой В гробу одной ногой Другой в земле Плевать судьбе Что я хочу быть теплым © Электрофорез — Quo vadis?

— Микаса жива! Что? Леви молча смотрел на Армина. Запыхавшегося, растрепанного, с радостно распахнутыми глазами, горящими так ярко, что захотелось прикрыться от этого сияния ладонью. — Как? — только и спросил. Голос подвел, осип, превратился в едва слышный шепот. — Меня разыскала Киеми Адзумабито. Они решили навестить Марли, попали в шторм, и их судно прибило к дикому берегу. И там, представляете, была Микаса! — Армин, только присевший на краешек койки, подскочил, запуская пальцы в волосы и делая их еще больше похожими на воронье гнездо. — Вы верите в такие совпадения, капитан? Это же… просто… — Арлерт, остынь, — удивительно твердым голосом произнес Леви, хотя внутри все трусливо дрожало от неверия: а ну как сейчас откроет глаза, а это все просто сон? — Соберись. И расскажи нормально. И Армин рассказал. Как Киеми сошла на берег и увидела там исхудавшую, уставшую Микасу, прижимавшую к себе череп, завернутый в шарф. Как ее безуспешно пытались отговорить от путешествия в одиночку по морю. Киеми готова была развернуть судно и направить то в сторону Элдии, чтобы не подвергать Микасу опасности, но не хватило бы топлива, да и корабль потрепало в шторм, тут бы добраться до ближайшего порта, тихонечко ползя вдоль берега, и встать на ремонт, а Микаса как обезумевшая только и повторяла что должна похоронить Эрена. Но при этом безумной она не была. Просто… — Упертой, — подсказал Леви, когда Армин замялся. — Одним словом, была собой. — Да, — выдохнул тот. — Да, именно так, капитан. В общем… эту часть пути Микаса преодолела. Теперь вся надежда на то, что и море к ней будет благосклонным. Киеми дала ей все необходимое. Микаса отдохнула ночь на корабле, пока тот стоял на якоре у берега, а утром еще до пробуждения команды отплыла. Киеми сказала, когда в шесть часов проснулась и пошла к Микасе, каюта уже была пустой. — Несносное упрямое отродье, — пробормотал Леви. Облегчение, вызванное первыми словами Армина, что Микаса жива, схлынуло. Ему на смену пришло беспокойство и страх. Море в это время года перестает быть спокойным, учащаются штормы — вон, даже корабль Адзумабито пострадал, а что станет с крохотной лодочкой, если Микасе не повезет? Леви с силой стиснул одеяло беспалой ладонью, с которой наконец сняли швы. Ткань неприятно царапнула обрубки, но Леви даже внимания на это не обратил. — Капитан, все будет в порядке. Я знаю, вы не из тех, кто верит в лучшее, — Армин подвинулся к нему и в успокаивающем жесте положил ладонь на плечо. — Но сейчас я это говорю вам не лишь бы что-то сказать, а потому что интуиция мне подсказывает, что с Микасой все будет хорошо. И в море, и на острове. Она с чем угодно справится, когда у нее есть цель. Леви кивнул. Ему бы эту интуицию. И хоть чуть-чуть веры Арлерта в лучшее. Сам он действительно не умел верить. Сложно думать о светлом и добром, когда твоя жизнь начинается в задрипанном борделе Подземного города и продолжается там же под полустоны-полувсхлипы мамы, над которой дергается очередное пьяное потное тело, пока ты отворачиваешься в угол, зажимая уши и жмурясь до искр под веками. Сложно верить в то, что дальше все будет хорошо, когда пятилетнего тебя избивают до полусмерти на заднем дворе соседней с борделем булочной за попытку стащить пару подгоревших хлебцев, лишь бы накормить маму, которая уже третий день не может подняться с кровати и еле-еле дышит. И уж совсем невозможно верить хоть во что-то кроме того, что жизнь — это нескончаемая карусель боли и отчаяния, когда придя домой с очередной вылазки за едой ты зовешь ее — а она больше не отвечает тебе. Леви помнил еще теплую ладонь Кушель, которую тряс, пытаясь докричаться до матери, зная при этом, что уже поздно. Она умерла всего за несколько минут до его прихода. Ушла в одиночестве, и некому было расчесать ее волосы, погладить по исхудавшим пальцам или положить голову на впалую грудь, чтобы Кушель знала, что она не одна. Армин ушел по-прежнему окрыленный и счастливый, а у Леви в груди голодно заворочался страх. Как Арлерт может быть так беззаботно счастлив, когда столько всего в плане Микасы может пойти не так? Леви грыз себя, изводил дурными мыслями и беспокойством. Еще больше добивала боль, которая отказывалась заканчиваться — ногу словно поджаривали на медленном огне и иногда тыкали в нее ножом, чтобы проверить, розовый из нее потечет сок или уже прозрачный. Леви не спал ночь. Затем еще одну. И еще. Дитрих заметил темные круги у него под глазами и уточнил причину бессонницы. Леви было унизительно признаваться в том, что ему все время больно, но говорить всю правду не хотелось еще больше — для него это равносильно вскрыть своими руками грудную клетку и предложить окружающим заглянуть внутрь. Нет уж, его тревоги, страхи и прочие… чувства — только его. Поэтому с неохотой, но он все-таки сообщил о боли в ноге, и Дитрих сосредоточено и понимающе закивал, пообещал, что ему сегодня же дадут морфин, однако Леви отказался наотрез. — Почему? — светлые брови скрылись под челкой. Леви внезапно подумалось, что Дитрих внешне похож на Эрвина. Наверное, таким мог бы быть его младший брат, если бы существовал. И профессия подходящая. — Там он нужнее, — Леви повел головой вправо. В соседней палате лежала девочка из того самого злосчастного дома. На днях ей ампутировали правую ногу от самого бедра, и она плакала не прекращая, крича, что ей больно. Но морфина перестало хватать на всех с тех пор, как количество пациентов больницы резко увеличилось, поэтому ей давали его совсем немного и очень редко. Альберт, писавший до этого что-то в записной книжке, поднял голову и внимательно посмотрел на Леви, прищурился. Усмехнулся коротко. — Благородно. Хорошо, поговорю с медсестрами насчет Элли. Но я бы советовал вам и о себе подумать хоть немного. Леви снова дернул головой, уже раздраженно. Хамить Альберту не хотелось, но как еще объяснить ему, непонятливому, что Леви — отработанный материал? — Скоро должна быть поставка медикаментов из Хизуру, у них там хорошие обезболы в таблетках. Назначу их вам. И не спорьте со мной! — Дитрих в защитном жесте выставил вперед руку, заметив, как нахмурился Леви. — Иначе будете восстанавливаться гораздо дольше, тратя силы организма не на то. На следующий день Элли уже не кричала. Дитрих сдержал свое обещание. Пока была хорошая и относительно теплая погода, он настаивал на прогулках для Леви. Территория у этой больницы больше и красивее, да и за ее пределами было живописно: с одной стороны за оградой можно было рассмотреть лагерь для беженцев, а с другой — протекала небольшая, но глубокая по словам здешних река с довольно коварным течением. Она была ограждена невысокими светлыми перилами, и вдоль них проходила набережная. По вечерам здесь было довольно людно и шумно, и Леви одновременно и злил этот шум, и притягивал. Ему иногда страшно не хватало жизни, которой полнился штаб Разведкорпуса. В больнице жизнь тоже была, но слишком своеобразная, совсем другая. Здесь для прогулок инвалидное кресло ему выделили покрепче, понадежнее, но находиться в нем было так же погано, как и в предыдущем. Леви испытывал отвращение к этой дряни на колесах — и к себе, за то что обречен теперь на такую жизнь. Казалось бы: сиди и наслаждайся, пока твое кресло катят по ухоженным дорожкам, вдоль которых растут огромные белые хризантемы и поздние розы, но нет. Леви так не умел. Он привык что-то делать, достигать какой-то конкретной цели — своей, или поставленной начальством, привык быть нужным. Теперь же всякая потребность в нем отпала, да и цели подходящей на горизонте замечено не было. Кто-то сказал бы: вылечиться поскорее чем не цель? Ну вылечится он. А дальше? Чем займется? Ему даже жить негде. Ни в Элдии, ни тем более в Марли у Леви не было своего дома. Вечный беспризорник, блять. Сегодня коляску толкал Арлерт: забежал проведать бывшего капитана. Общение было вялым из-за привкуса неловкости. Леви было стыдно, что он в позапрошлую встречу почти накричал на мальчишку, который просто искренне хотел ему помочь, а Армину было стыдно, потому что он не знал, как сказать Леви, что Конни и Жан уже здесь, просто не рвутся к нему в гости. О причинах они не сообщали: дружно прятали глаза и мямлили, всякий раз как Армин спрашивал, когда они собираются навестить капитана. Он злился на них за это, потому что как бы Леви при нем ни старался держать себя, Армин всегда видел чуть больше, чем тот хотел показать. И что их бывшему командиру откровенно плохо он тоже отлично видел. Как помочь только не знал совсем. Приходить почаще? Леви опять сорвется, скажет, что Армин тратит силы и время не на то. Приходить наоборот реже? Капитан почувствует себя никому не нужным и забытым. Уже чувствует: Армин успел увидеть, как на осунувшемся лице прорвалась на мгновение неприкрытая радость, когда Леви поднял на него, вошедшего в палату, взгляд. — Как ваша нога? — этот вопрос отнюдь не был дежурным. Армин уже знал от Альберта, что Леви отказался от морфина. — Сносно, — равнодушно ответил Леви, глядя в одну точку перед собой. Прямо в эту минуту в ногу будто раскаленные иглы загоняли, прямо в хрящи колена — и вверх по бедру, до самого паха. — Габи пообещала вам весь гипс изрисовать, когда приедет. — Нахрена? — в надтреснутом от усталости голосе вспыхнуло неподдельное удивление. — Ну, — Армин почесал затылок. — Она сказала, дети в их школе всегда так делают, когда кто-то ломает руку или ногу. Говорит, когда Фалько сломал руку на одной из тренировок кандидатов в воины, она у него вся была в рисунках и надписях. — Дичь какая, — хмуро заключил Леви. Какое-то время оба молчали, пока не Армин не довез кресло до ограды парка. За ней неспешно ходили люди, чуть поодаль виднелся строящийся лагерь, а за ним прятался пустырь, над которым полыхал закат. Леви прищурился, вглядываясь в багряно-оранжевые переливы, которые по краям уже начало затягивать ночной синевой. Он понемногу привыкал к двойственности своего зрения: левый глаз как и раньше давал четкую картинку, но вместе с правым иногда казалось, что Леви смотрит то ли на огромный витраж, то ли на бесконечное полотно, расписанное широкими мазками. Ему ужасно хотелось хотя бы читать, но Дитрих просил не напрягать пока зрение, и все, что Леви оставалось, лежа на койке — думать. Перебирать в памяти моменты. События. Людей. Даже светлые воспоминания окрашивались горечью от того, что большинство тех, с кем они были связаны, уже мертвы, и поэтому Леви отчаянно цеплялся за уцелевшие части этой разбитой мозаики: за ребят из своего отряда. Плевать, что остался калекой, спасая то одного, то другого: он сделал бы это снова, если бы пришлось. Знать, что они живы, здоровы и стараются наладить жизнь свою и окружающих после того, как мир пересобрался заново, было ему достаточным утешением. — Я скоро уплыву на Хизуру на пару недель, может дольше, — тихо сказал Армин. Ветер взъерошил волосы, Леви заправил их, непослушные и отросшие, за уши. Бабский жест какой-то, лет тридцать он уже так не делал. Но просить кого-то подстричь себя Леви не хотелось — так привык это делать сам, что казалось: обязательно сделают не то, что нужно, и не так, как нужно. Тут же себя одернул: а какая теперь разница-то? Кто его увидит, кроме медперсонала? Но все равно ужасно хотелось сохранить себе хотя бы иллюзию выбора, раз уж иллюзия самостоятельности давно осыпалась трухой. Хоть тут и относились иначе, теплее и заботливее, но всякий раз когда чужие руки лезли расстегнуть ему одежду, чтобы помочь искупаться, или выносили судно, или касались ран, Леви передергивало. — Ладно. — Даже не спросите, зачем? — Ну видимо есть необходимость. Послом, например. — Да, вы правы. Спустя несколько минут тишины Леви спросил: — Жан и Конни едут с тобой? — Нет, они тут у лагеря неплохо обустроились, к Жану вообще скоро Пик приедет, кажется, у них что-то намечается, — механически ответил Армин, погруженный в свои мысли. — Рад за них. — А за меня и Энни тоже рады? — Армин наконец посмотрел на капитана. Сам облокотился на ограду, Леви же сидел вполоборота к нему. — Если тебе хорошо, значит все правильно делаешь, — ровным голосом отозвался он. Догорает закат, забирая с собой последний свет уходящего дня. Перед внутренним взором — тела членов первого отряда Леви в лесу. Полная повозка трупов, завернутых в мешковину. Тело Петры летит под ноги титану, чтобы навеки остаться в том поле и стать пищей для зверей, землей для червей, прорасти нежной зеленой травой и простенькими, но так сладко пахнущими цветами. Ему никогда не простить Энни за сделанное, но ворошить былое хочется меньше всего. Да и имеет ли право? У Армина так глаза горят от одного упоминания о Леонхарт. Смешно было даже представить себе, чтобы у кого-то так же горели бы глаза из-за Леви. Разве что из ненависти к нему. Аккерман вон аж полыхала поначалу, между лопаток от ее взгляда чесалось. Еще немного тишины. Еще больше сумрака. — Так значит, Спрингер и Кирштайн уже давно тут? — спокойно спросил Леви, разглядывая правую ладонь. Уродство как оно есть. Как теперь перо держать-то этой клешней? Ах да, здесь же все пользуются авторучками… вопрос остается тот же. Походу, придется переучиваться на левую руку. Хотя что Леви теперь писать? Отчеты для Разведкорпуса больше заполнять не нужно, закупку составлять — тоже. О похоронках тоже можно забыть. Хоть что-то хорошее. Письма разве что писать, да ведь некому. Армин вздрогнул, сообразив, что ляпнул лишнего, посмотрел на Леви как выброшенный под дождь щенок — жалобно и жалко. — Проболтался, да? — понимающе кивнул тот. — Не хотел говорить? Армин старательно изучал взглядом свои ботинки. — Я не хотел вас расстраивать. Они просто заняты, и… — Армин, ты может и хорош в дипломатии, но вот врешь хреново, — перебил его Леви. — Найди уже в себе силы признать тот факт что я вам не нужен. Я же его признал. — Это неправда, — возразил он, но как-то тихо и неуверенно. У Леви даже не наскреблось сил на спор. — Давай обратно в палату. Я устал. Вокруг словно резко похолодало. Леви почти удивился тому, что у него не пошел пар изо рта. Армин уехал, и стало совсем тошно. Леви, будучи по природе своей человеком необщительным и замкнутым, почти физически чувствовал, насколько ему не хватает людей вокруг. Но не кого попало, а тех, кто его знает. Тех, кто понимает его. Взять ту же Аккерман. С ней даже просто молчать было комфортно — редкое качество. Сейчас бы просто сесть рядом, поставив на стол две кружки чая, как Леви делал это по вечерам в штабе, когда Микаса приходила в кухню перед отбоем, и всякий раз неизменно находила там его. Она не знала об этом, но их встречи были случайными только первые несколько раз. Потом Леви специально ее ждал. Они едва перекидывались десятком фраз, чаще просто сидели в тишине, глядя в темное окно. Леви многое бы отдал сейчас за это. А за возможность узнать, что эта чокнутая девчонка цела и невредима, Леви отдал бы вообще все. Смешно даже: у него ведь ничего и не было. Разве что он сам. Вернее, то, что осталось. Хер с ним, просто дайте знать, что Микаса жива, и делайте дальше что хотите, вот он я весь. На одной из прогулок, когда медсестра отошла, оставив Леви у фонтана (это что, такая особенность марлийских больниц? Даешь по фонтану в каждый больничный двор?), он услышал за спиной звонкий девчачий голос: — Мальчик, подай мячик, пожалуйста! Сперва не понял, что это к нему обращаются. Когда прозвучало уже вполне конкретное “мааальчииик с чееерными волосааами!”, он медленно обернулся, хищно щурясь на малолетнюю смертницу. Ей оказалась одноногая соседка, на удивление шустро управлявшаяся с костылями. У колеса кресла же и впрямь был небольшой мячик. — Щас как перееду его, чтоб неповадно было взрослых мужиков мальчиками называть, — хмуро проронил Леви, но перегнулся через подлокотник, зацепил игрушку кончиками пальцев и швырнул девчонке. Естественно, она его не поймала. Мяч отскочил от ее ноги и укатился в цветы. Девочка совершенно не расстроилась и бодро пошкандыбала за ним. Леви стало совестно — ей ведь еще тяжелее чем ему, нахрена он так? Мог же просто отдать мяч в руки. — Вы со спины совсем как мальчишка, маленький-маленький, — она ни капли не смутилась своей ошибки, неуклюже наклонилась, опираясь на один из костылей, сунула мяч в рюкзак, который до этого был за спиной, и вернулась к Леви. Своей инвалидности она как будто тоже совершенно не стеснялась. — У меня старший брат такой же как вы… был. По вмиг посеревшему лицу и погасшим глазам Леви понял: брат из числа погибших под завалами. — А это вы со мной уколами поделились, да? — снова повеселела девочка. Леви вспомнил, что Дитрих называл ее Элли. — Они не мои личные, — сухо проронил он. — Откуда узнала? — Медсестры болтливые, на обеде шушукались о том, что сосед у меня шибко добрый. Ну как же не ваши, медсестры же и говорили, что лично для вас тот светленький мальчик целую коробку привез. Армин. В сердце предательски кольнуло. Ну зачем он?.. — Спасибо вам, дяденька, — девочка опустилась на лавку рядом с креслом Леви, отложила в сторону костыли, рюкзак скинула и задрыгала единственной ножкой. — Я теперь хоть спать могу, да и днем не так больно. Дяденька? Определилась бы уже эта мелюзга, мальчик перед ней или дяденька. А то Леви так и сам запутаться может. Он старался думать о чем угодно, только не о том, как его тронула простая благодарность. — А где тот мальчик? Ну, светленький, — Элли потянулась было сорвать цветок, но Леви не позволил, шлепнул легонько по воробьиным пальчикам. — А ну не порть красоту. Не для того посажены. Смотреть можно, срывать — нет. Нету мальчика, уехал. Как увижу, передам, что у него тут поклонница завелась. Элли совсем не обиделась, хихикнула задорно. К цветку больше не лезет. — А что, кроме него никто к вам не приходит? — Получается, так. Ну, может скоро приедет парочка одна. Немного старше чем ты, — Леви окинул Элли оценивающим взглядом, решил про себя — лет десять, может, одиннадцать. — Пацан с девчонкой. — Ваши дети, да? — улыбнулась Элли. Леви покачал головой. — Друзья? — Ну пусть будут друзья. Назовем их так. — А пока они не приедут, хотите, я с вами буду дружить? Ну, чтобы вам не было одиноко? — она подвинулась бочком по лавке к Леви и в глаза ему заглянула. И не боялась ведь, не кинулась в рев при виде бельма и шрамов. Леви, пока в лежал то в одной больнице, то в другой, всяких реакций на себя насмотрелся. И жалость была, и брезгливость, и откровенное “Фуу” со стороны одной напыщенной дамы. А дети в основном его пугались, как черта на перекрестке в полночь. — Да что ж у меня за судьба такая, вечно с малышней возиться, — вздохнул он в сторону. Взглянул на Элли, подумал: ей ведь явно тоже одиноко, после смерти-то брата. Родителей только выписали, те ищут место, где будут теперь жить и работать, параллельно к дочке забегают раз в день, а все остальное время она тут одна совсем. Вместе с ней тут были и другие дети из разрушенного дома, но, судя по всему, девчонка с ними не особо общалась. Ну... что с него, убудет что ли сильно, если очередное мелкое отродье будет крутиться под боком? — Ладно, даю добро. Дружи. — А как вас зовут? Без имени друзьями не становятся! Я вот Элли. — Знаю я, кто ты. Я Леви. Элли оказалась светлым пятном в серых больничных буднях бывшего капитана разведки. Удивительно веселая и покладистая, словно и впрямь забывшая напрочь о своей немощи, рыжеволосая, зеленоглазая да большеротая, она до одури напоминала Леви одну знакомую из прошлой жизни. Хорошую знакомую. Близкую. По-доброму взбалмошную, с первых же дней знакомства начавшую называть Леви братишкой. Давно мертвую. Элли заходила к нему поздороваться по утрам, бесцеремонно забиралась на кровать и сравнивала вид из их окон. Говорила, у Леви он какой-то скучный. То ли дело у нее: то собаки подерутся, то врач, спешащий на работу, поскользнется и шмякнется задом прямо на гравий. — А у вас чего? Все чинно и спокойно! Ску-ко-та, — Элли подперла голову ладонями и растеклась по подоконнику медузой. — Я тоже скучный, но ты же торчишь тут часами напролет, — возразил Леви. Девочка показала ему язык и, опираясь на костыли, упрыгала из палаты. Вернулась через несколько минут с ее извечным рюкзаком за спиной: с костылями носить что-то в руках было для нее той еще задачей, поэтому рюкзак сопровождал ее буквально везде. Из него она достала контейнер с явно домашней запеканкой и свернутую газету. Запеканку поставила перед Леви, а газету с деловым видом развернула, поудобнее устроившись на койке и прикрыв культю длинной юбкой. — Хотите, почитаю вслух? — предложила она. Заметив, что Леви с непониманием смотрит на контейнер, пояснила: — Это мама принесла. Я уже не хочу, наелась. А вам домашнюю еду никто не носит. Угощайтесь. Леви пришлось пару раз глубоко вдохнуть и выдохнуть. Забота Армина отдавала чувством долга и вины, а Элли ничем не была ему обязана — но все равно старалась сделать для хмурого ворчливого калеки хоть что-то приятное. Леви вдруг подумал, что сам-то ведь ничем ей не может за неравнодушие отплатить. — Ну почитай, — дрожь в голосе настырно прорвалась, но Элли не заметила, кивнула и, откашлявшись, сосредоточенно повела пальчиком по странице. Так Леви стал узнавать, что вообще происходит за пределами больничного двора. Раньше ему рассказывал новости Армин, теперь их зачитывала Элли. Она справлялась неплохо, сложные слова делила на слоги, иногда запиналась, не зная, как правильно прочитать то или иное слово, и протягивала газету к Леви с немой мольбой в огромных глазах. Он заглядывал в статью, искал слово, на которое указывала Элли, и читал его вслух. В газете писали о том, какие страны и насколько уцелели, где развернули пункты гуманитарной помощи. Писали о нескольких чудом сохранившихся самолетах, которые теперь курсировали между странами, позволяя людям делиться друг с другом необходимыми ресурсами и медикаментами. Писали даже о том, что из-за тысяч Колоссов не стало множества лесов, и на следующий год планируются массовые высадки растений и деревьев, которые будут подращивать зимой в уцелевших теплицах. Рухнуло немало домов — тот, в котором жила Элли с семьей, был одним из многих, чей старый и непрочный фундамент не выдержал. Много людей погибло, еще больше осталось без крова. Леви слушал это, прикрыв глаза, и под веками пекло. Что же ты натворил, Эрен. О мальчишке, который должен был из-под капитанского крыла вырасти в надежду человечества, а стал его погибелью, Леви старался не думать так же, как и о Микасе. Любая мысль что о ней, что об Эрене отдавала стылой виной: не справился, не уберег, подвел. Перед Микасой было особенно стыдно. Будь он в лучшей форме, не отведай его та змеевидная дрянь назубок, он закончил бы все сам. Леви страшно было даже представить через какие муки ада в собственной душе проходила теперь Микаса после того, что сделала. А сделать это ей пришлось лишь потому что Леви проебался. Каким он был нахер Сильнейшим, если лажал всякий раз, когда от него требовалось лишь одно: выстоять и победить? До него не сразу через пелену горьких мыслей пробился удивленный голос Элли. — Это же тот самый мальчик, который вас навещал! Ар-мин Ар-лерт… — прочитала она по словам незнакомое имя. — Жан Кир-штайн, Кон-ни Сприн-гер… о, а вот Райнера я раньше видела! Леви сел, тяжело опираясь на подушку. В спину сегодня словно вкручивали винты, в каждый межпозвоночный хрящ. Нога тоже давала о себе знать тянущей, сводящей с ума болью. На тумбочке стоял пузырек с обещанными таблетками, и Леви обреченно выдохнул — ладно, чего уж. Выпил сразу две и заглянул в газету. Там был снимок, сделанный прямо перед лагерем. На нем — его ребята. И Браун. Спрингер упер руки в боки, Жан напротив скрестил те на груди. Армин и Райнер стоят вполоборота, смотрят в объектив с серьезным видом. Под фото подпись: “Спасители человечества помогают строить лагерь для беженцев”. — Тут еще имена, — Элли наклонилась, ткнула пальцем, вчиталась. — “В межконтинентальный Альянс, отважно бросивший все свои силы на то, чтобы остановить Эрена Йегера, также входят Пик Фингер, Энни Леонхарт, Габи Браун, Фалько Грайс, Микаса Аккерман и Леви Аккерман”. Она замолчала, задумчиво вглядываясь в лица ребят. Леви, улегшись обратно на подушку, смотрел в потолок, перебирая одеяло в пальцах. — А какая у вас фамилия? — наконец спросила Элли. Леви вздохнул. — Аккерман. Зеленые глаза распахнулись широко-широко, и прежде чем мелюзга взорвалась восторгами на всю больницу, Леви вскинул ладонь: — Только давай без воплей, ладно? А то я вижу, уже воздуха набрала в грудь. Элли неохотно кивнула, но искреннее восхищение из взгляда не пропало. — Так вы герой войны, получается. Герой ли? Чего такого героического он совершил? Растерял по пути всех близких, просрал момент, когда Эрен начал слетать с катушек, едва-едва успел спасти своих ребят. Все с натяжкой, на последних секундах, через одно место. Герой, блять. Ну разве что поневоле. В палату заглядывает женщина с пластырем на лбу и с рукой на перевязи. Мама Элли. Увидев дочку на кровати, облегченно вздохнула, тут же с подозрением покосилась на Леви. Всегда одно и то же. От него теперь до конца жизни все будут шарахаться, да? Впрочем, не то чтобы это плохо… — Элли, детка, пойдем. Нечего доставать окружающих. — Она меня не достает, — спокойно произнес Леви. — Ей просто скучно. — Пусть веселится в компании сверстников, а не взрослых мужчин, к тому же элдийцев, — отрезала женщина. Элли вздохнула, закатив глаза, послала короткий взгляд Леви и осторожно спрыгнула с кровати, балансируя на единственной ноге. Мать сунулась было помочь, но та выставила руку. — Я справлюсь, мам. Леви одобрительно усмехнулся. Ему бы ее внутреннюю силу. Кажется, эту девчонку ничто не может выбить из колеи. Несмотря на недовольство матери, Элли продолжала навещать Леви. И на улицу к нему всегда поспешно ковыляла. Теперь уже без мяча, зато с тряпичной куклой, торчащей из рюкзака — на редкость уродливой, по мнению Леви. Но Элли нежно называла эту образину Габриэль и раздувалась от возмущения всякий раз, как Леви начинал подтрунивать над тем, что на голове у той залысины, один пуговичный глаз едва-едва держится, да и вся она на ладан дышит. С того момента, как Элли стало известно, кто ее сосед, количество вопросов, которые она задавала ему, росло изо дня в день. — А Прародитель был большой? — Каким титаном был Армин? — Вы были там главным, да? — А кто вам пальцы откусил? — Где ваша дама сердца? — Чего? — растерянно спросил Леви, услышав последний вопрос. Они сидели на улице, в беседке. Элли принесла плюшки, оставленные мамой, медсестра поставила им чайник и пару чашек. Чай в больнице был по меркам Леви дерьмовый, но другого не водилось. Поэтому морщился, но пил. — Ну вы же герой, — девочка потянулась через стол, ухватила с блюда плюшку, откусила, засыпав крошками деревянный стол. Леви скривился, и та виновато зыркнув, торопливо вытерла их: уже успела заметить его отношение к чистоте. — А у героев всегда есть дама сердца. Так в книжках пишут. — Херню пишут. Выдумывают, я хотел сказать, — исправился Леви, поймав укоризненный взгляд Элли. — Нет у меня никого. — Прям совсем-совсем? И никого не любите? А вас? — Меня точно никто не любит, — усмехнулся Леви. Теперь он даже искренне радовался этому: врагу не пожелаешь полюбить кого-то с его характером, жизненным багажом, а теперь вдобавок и травмами. Быть пожизненной сиделкой для калеки, оставаясь рядом из жалости — хуже участи не придумать. Причем для обоих сразу. — Хм. Странно. Вы ж хороший, — Элли задумчиво побарабанила пальцами по столу, почесала культю — ее донимали фантомные боли. Только в этом месте Леви узнал об их существовании. Иногда его отсутствующие пальцы тоже чесались и ныли, и поначалу это откровенно пугало. — Ху… ладно, — он осекся под ее взглядом, кашлянул в ладонь. Элли строго покачала головой, и тут же тряхнула рыжей гривой, заплетенной сегодня в две косички. — А вы тоже никого не любите? — Я… — Леви подавился словами, когда в памяти возникло знакомое лицо. Никогда он не позволял себе задумываться над тем, что испытывает к Микасе Аккерман. Да и к чему это все? У нее был Эрен, она что цветок за солнцем поворачивала голову ему вслед, куда бы тот ни пошел, так на кой черт ей сдался мрачный замкнутый мужик на пятнадцать лет старше и на голову ниже? Хотя в мрачности и замкнутости Микаса порой даже могла потягаться с Леви. Достаточно было вспомнить, как она отгородилась от всех, когда Эрен ушел. Леви не воспринял это как шанс для себя, просто старался достучаться до девчонки, которая явно себя винила. Черт его знает в чем — лезть в дебри полуподростковой любви было страшно и непонятно, да и Леви не представлял, с каким лицом бы выслушивал рассказы Аккерман о том, какой Эрен чудесный и вообще самый лучший. Впрочем, реши она с ним поделиться, он бы слушал. Глядишь, ей бы и полегчало. Да только Микаса делиться не спешила, и на все попытки Леви достучаться лишь со все большим раздражением говорила, что в порядке. Их последний разговор за неделю до отбытия в Либерио и вовсе не удался: Леви наткнулся на Микасу, плачущую за конюшней и судорожно прижимающую к себе шарф, просто коснулся ее плеча, а та подскочила, скинула его руку, и закричала: — Да отстаньте вы от меня! Не нужна мне ваша помощь, да и помочь вы мне не можете! Тут же до нее дошло, на кого она только что повысила голос, и Микаса вся ссутулилась, голову опустила, забормотала извинения, но Леви лишь пожал плечами и ушел, оставляя растерянную Аккерман за спиной. Больше они ни разу так и не поговорили до самого его отъезда в лес гигантских деревьев. — Какая она? — склонила голову Элли, наблюдая за Леви. Он вздрогнул, вопросительно на нее посмотрел. — Вы так задумались, я и решила, что ее вспомнили. Так что? Нежная хрупкая принцесса, которую надо защищать от бандитов в лесу и драконов в пещере? Леви хмыкнул, вспомнив боевые навыки Микасы практически вровень с его собственными. В их паре с Эреном роль принцессы определенно играл Йегер, пока Микаса, как рыцарь в сияющих доспехах, раз за разом эту принцессу спасала. Но быть нежной и хрупкой она тоже умела: перед глазами вспыхнуло воспоминание о том, как Микаса выглядела в посольстве Хизуру, когда Киеми одела ее в традиционную одежду ее народа. Дорогой шелк и блеск драгоценных камней ей очень шли, но милее всего Леви была Микаса в домашнем режиме, когда в штабе выдавался редкий выходной: с волосами, собранными в короткий смешной хвостик, льняной юбке в пол и вязаном кардигане, она выглядела настолько уютно, что хотелось увезти ее отсюда, подальше от войны, в маленький домик где-нибудь в горах. Пусть бы жила там, в покое и тишине со своим любимым Йегером. Леви был бы рад просто знать, что она счастлива и в полной безопасности. — Эта нежная хрупкая принцесса сражалась наравне с остальными на спине Прародителя, — как там в одной из статей, что читала ему Элли, назвали тот день? Битва неба и земли? Странно, что со страниц газеты не тек пафос от таких громких слов. — Микаса Аккерман, да? — мигом догадалась Элли, и Леви кивнул. — Кто она вам? Вы же не просто так однофамильцы? — Очень дальняя родственница из другой ветви нашего клана. Седьмая вода на киселе. — А где она сейчас? — В Элдии. Хоронит одного близкого ей человека, — Леви старался звучать уверенно, но страх снова сковал грудь: доплыла ли? — Но она ведь потом к вам приедет? Леви потер лоб. Его последняя беседа с Микасой ему не померещилась, он это давно понял. Правда подходила, проверяла, жив ли. Леви помнил осуждение в ее взгляде. Обиду, злость. Гораздо сильнее, чем тревога за его жизнь. Что ж, заслужил. — Сомневаюсь. Я ей не нужен. Последняя фраза вырвалась против его воли, Леви запоздало прикусил язык. Элли глянула на него как-то по-взрослому печально, и больше о Микасе не спрашивала. Но рой мыслей, растревоженный ее вопросами, уже не унимался. Жалил, жалил, жалил. Жалил весь вечер, не давал спокойно спать ночью, причиняя боль похлеще, чем медленно срастающиеся кости и связки в левой ноге. Утром Леви был совершенно разбит и совсем никого не хотел видеть, но приехали Габи и Фалько. Провели у него добрых полдня, расписали гипс, как и обещала Габи, привезли всяких домашних вкусностей, которые передали их матери. Леви было неловко: не знаком ни с одной из этих женщин, а они ему пирогов настряпали и картошку запекли. И что самое главное — передали небольшой кулек хорошего черного чая. — Папа хотел вам насыпать табака, но я сказал что вы не курите, зато любите чай, так что вот, — Фалько положил его на тумбочку у койки, присел рядом. Леви сухо сказал скупое “Спасибо”, хотя внутри все рвалось от безмолвной благодарности. Габи привезла шерстяное темно-серое пальто — почти угадала с размером, но рукава все равно были длинноваты. — Это чтобы на улице можно было чаще находиться, — пояснила она. — В Марли осень долгая и теплая, но дождливая. Вот вам еще носочки. Сама вязала! Бабушка учит сейчас всякому. Я ж больше не кандидатка в воины, а обычная девчонка, вот и учусь обычным вещам. — Да хорош уже, — Леви мастерски прячет смущение и растроганность под недовольным бурчанием, но Браун-младшую на мякине не проведешь, ластится к нему что котенок, которого оторвали от мамки. В палату как раз заходит Элли, привычно опираясь на костыли, и замирает, обиженно поджимая губы. Фалько крутит головой то на нее, то на Габи, прижавшуюся к Леви, и с трудом сдерживает смех. — Эй, вообще-то это мой Леви, понятно? — Элли пытается идти быстрее обычного, но с костылями ей это не удается. — Леви? То есть вот так, да? — дует губы Браун-младшая, и Леви уже сам близок к тому, чтобы рассмеяться абсурдности ситуации. — Вы тут еще подеритесь за меня. Габи, Фалько, это Элли, моя соседка. Элли, это Габи и Фалько. Фалько быстро берет ситуацию в свои руки: знакомится с Элли, приветливо тянет ей руку, рассказывает про Габи, и та тоже неохотно здоровается. Колючий взгляд смягчается, когда Габи замечает, что под длинной юбкой видны очертания лишь одной ноги. Контакт окончательно налаживается, когда Элли вспоминает ребят по статье и узнает, что Фалько был тем самым крылатым титаном. Леви почти не вслушивается в ребяческую болтовню, с наслаждением вдыхая запах чая из бумажного кулька. Габи замечает это, спохватывается и спрашивает у Элли, где можно разжиться кипятком, так что десятью минутами позже Леви уже ест вкуснейший грибной пирог и запивает его весьма недурным крепким чаем. В этот момент, пока в ногах сидят и галдят наперебой дети, рассказывая о последних новостях, а в окно светит бледное октябрьское солнце, жизнь даже не кажется такой беспробудно паршивой. Правда, она такая лишь пока нет боли. А та приходит в гости каждую ночь. Унять ее могут лишь обезболы, и Леви пьет их уже каждый раз перед сном — сразу по три, ведь тогда не тревожит не только боль, но и кошмары. Он может просто спокойно проспать всю ночь до утра, не думая ни о ноге, ни о спине, ни о сотнях мертвецов, приходящих к его кровати редко, но метко. Дитриху не нравилось, что боли усиливались, не нравилось и то, что Леви принимал все больше таблеток. — Они вызывают привыкание. Я просто вас предупреждаю, господин Аккерман, — сказал он строго, встряхнув пузырек на одном из утренних обходов. — У нас есть запас, и Армин пообещал еще привезти из командировки, но это не значит, что вам следует ими злоупотреблять. — Без них боль просто адская, — сердито отозвался Леви. Дитрих покачал головой, пробормотал “Это плохо”. Это не плохо. Это привычно. У Леви никогда не бывает иначе. Очередная вечерняя прогулка в этот раз затянулась до самых сумерек: Леви хотелось поймать закат, попрощаться с солнцем, опускающимся за горизонт. Его становилось все меньше, и оно грело все неохотнее, оттого и так здорово было каждую свободную от процедур и боли минуту проводить вне палаты, радуясь последнему теплу. Рядом уже привычно шкандыбала Элли, что-то намурлыкивая себе под нос, пытаясь свистеть, и раз за разом терпя фиаско. Леви хмыкнул, заложил большой и указательный пальцы левой руки в рот и оглушительно свистнул. Элли дернулась, чертыхнувшись, и уставилась на него возмущенно. — Че пугаете?! — Я просто свистнул, — невозмутимо отозвался Леви, и Элли недовольно нахмурилась. Затем ехидно заулыбалась, оперлась подмышками на костыли и щелкнула пальцами обеих рук. Леви недоумевающе вскинул бровь. — Ага. И? — Вы так не сможете. Двумя сразу, — и покосилась на беспалую ладонь. Леви вдруг стало смешно. Настырная донельзя, но рядом с ней все казалось немного проще. Хотелось научиться относиться к собственной увечности так же, как это делала Элли. Хотя Леви подозревал, что на самом деле девчонка все держит внутри, и однажды эта плотина рванет так, что мало никому не покажется. — Засранка. Зато я могу сделать вот так, — он поднял левую ладонь и показал ей средний палец, и Элли задохнулась то ли от смеха, то ли от возмущения: не разобрать. — Ну вы и хам! — Сама выбирала, с кем общаться. Элли показала ему язык и упрыгала куда-то под тень невысоких деревьев и кустарников, где уже было совсем темно. Леви повернул голову — закат почти догорел, по небу растекались фиолетовые разводы, словно кто-то щедро краской плеснул. Эх. Самую красоту упустил. — Эй-эй! Леви! А давайте-ка сюда, ко мне. Я вам покажу кое-что, — раздался звонкий голосок за его спиной, и он неохотно крутанул колеса кресла. Чтобы добраться до Элли, настойчиво звавшей его, пришлось обогнуть в почти полной темноте раскидистый куст сирени, и Леви на чистых рефлексах успел отвести назад голову, прежде чем острая ветка корябнула его по лицу. — Ну чего там, мелочь? Вот-вот медсестра придет нас загонять в палаты. И застыл, не веря собственному зрению. Трава, листья, даже тонкие ветви мерцали, переливались холодным неярким светом. Он же плясал бликами на лице Элли. — Светлячки, — пояснила она с улыбкой. Шевельнула плечом, и с того вспорхнул небольшой жучок, мигнул коротко и растворился в тенистом мареве. Леви не любил насекомых. Они всегда напоминали ему о Подземном городе. Тараканы, блохи, вши — извечные спутники жителей этого забытого всеми богами места. Он всегда чутко слышал шорох лапок и шелест крыльев в темноте, пытаясь забыться тревожным сном под тонким одеялом, прижавшись к маминому боку, чувствовал укусы блох по телу и чесотку в волосах от вшей. Знал: оставишь хоть крошку хлеба на столе, и уже через считанные минуты там будут пировать тараканы. Мерзкие и вездесущие создания, они преследовали Леви даже после того, как он выбрался на поверхность: здесь этой дряни оказалось даже больше. Но такого видеть ему еще не доводилось. Эти насекомые не напоминали Леви о мраке — они прогоняли его. Один из них сел на нос Элли, и та захихикала, скосив глаза. Еще парочка удобно устроились на руке Леви. Его передернуло от прикосновения цепких лапок, но холодок, прокатившийся по спине, отступил, когда брюшки светлячков засияли. — Я никогда не видела сразу так много! Не убивайте их, ладно? — попросила Элли. Как будто он мог. Леви не трогал даже мерзких на вид сороконожек, изредка пробегавших по стене палаты, хотя мог бы метко запустить ботинком. Даже такая крошечная жизнь достойна того, чтобы быть прожитой. — Ты за кого меня принимаешь? — он всмотрелся в неярко подсвеченный силуэт Элли, залюбовался тем, как мерцали листья, кора, цветы, на которых расселись жучки. Это определенно стоило того, чтобы пропустить сегодня закат. Выдохнул, неохотно произнес: — Давай двигать в сторону больницы, пока нас не хватились, Светлячок. Начались дожди, и Леви познал на себе всю прелесть метеозависимости. О приближении непогоды его нога говорила, даже нет — кричала еще за несколько часов до. Стоило открыть окно на проветривание во время дождя, и от сырости сразу начинали ныть и колено, и спина. Хотя бы пневмония прошла, но сухой кашель иногда тревожил. В один из таких поганых дней, когда Леви лежал в постели, с силой растирая бедро и тихо матерясь от боли сквозь зубы, дверь палаты открылась. Медленно, со скрипом. Повернув голову, Леви увидел две макушки, торчащие за ней — патлатую, рыжевато-каштановую и короткостриженую пепельную. Пришли, значит. — Долго там будете шкериться? Жан и Конни шагнули в палату, прикрыли дверь за собой. Виновато посмотрели исподлобья на бывшего капитана, и Леви закатил глаза. — Мы тут… вас повидать зашли, — начал первым Конни, откашлявшись. — Нахрена? — ровным голосом поинтересовался Леви. Он правда не понимал, что они тут делают. Уже смирился ведь. — Потому что так правильно? — в голосе Жана вопроса больше, чем уверенности. Ах правильно. — Я вас к себе никаким идиотским долгом не привязывал. Свободны, оба, — Леви ощутил нарастающую злость и совершенно мелочную обиду. После искренней заботы Элли знать, что кто-то пришел к тебе, потому что так правильно, оказалось неприятно, отозвалось тупой болью в груди. Жан и Конни переглянулись. — Сказал же, вон пошли, — рявкнул Леви привычным командным тоном. Кирштайн и Спрингер дружно вздрогнули, но не сдвинулись с места. Да чтоб их. Как прогнать-то? В его состоянии? Судном, что ли, швырнуть? — Мы поговорить хотели, — еле слышно выдавил из себя Конни, глядя куда угодно, только не на Леви. — О чем? О том, что пропали на несколько недель? О том, что были тут, просто не хотели заходить? О том, что пока я здесь от тоски и боли вою, вы там… — осекся, отвернулся, кусая губы. Самоконтроль ни к черту совсем — снова сказал больше, чем собирался, теперь стыдно за свою несдержанность. Ну разве виноваты эти двое, что их ничего не связывает после того, как Разведкорпус перестал существовать? Разве их вина в том, что кроме них никого у Леви и не осталось, и они ему нужны гораздо больше, чем он — им? — Простите нас, капитан, — Жан шмыгнул носом, шагнул к Леви. — Было так стыдно к вам приходить. Вы же тут из-за нас идиотов оказались… Леви устало выдохнул, спрятал лицо в ладонях. Он-то все это время думал, что эти раздолбаи не заходят, потому что им это не особо и надо, а они получается вон чего. — В одном ты точно прав. Вы идиоты. Оба. Садитесь, будем говорить, раз пришли. Сели, я сказал! — повысил он голос, заметив, как они мнутся. Ребята поспешно опустились на кровать — стульев в палате не было. Это был долгий и непростой разговор. Конни, не стыдясь, плакал в голос, прося прощения хер пойми за что, Жан вторил ему в унисон, пока Леви раз за разом пытался донести до них простую мысль что все нормально, ничем они ему не обязаны, и он ни капли не жалеет о том, что все вышло так, как вышло. Да, хреново в неполные тридцать пять остаться калекой скорее всего на всю жизнь, но это было сущей ерундой в сравнении с тем, что Леви все-таки тогда успел — сперва Кирштайна оттолкнуть, затем Спрингера. Он говорил это искренне, стараясь заставить и их поверить в его слова. — Вы в такой кошмар угодили из-за нас, что нам в глаза вам стыдно было смотреть после того, как мы вас еще в той больнице увидели, — вздыхает Жан. — В глаз, ты хотел сказать, — уточняет Леви, и мальчишки дружно хихикают. — Все, я надеюсь, мы разобрались и больше этих соплей я от вас не услышу. Лучше в гости заглядывайте хоть иногда. — Так мы будем! — воодушевленно поднимает голову Конни. — Лагерь ведь рядом совсем. Там уже можно жить. Слышал, людей из разрушенного дома туда переселять будут. Надо только палатки утеплить как следует. Райнер говорит, тут зима очень мягкая, но все равно, жить в каменном доме и жить в палатке вещи разные… — Да, беженцам сейчас точно не позавидуешь. От Армина нет вестей? — Леви пытается сесть поудобнее, и спину простреливает болью. — Он пока на Хизуру, но должен скоро вернуться, Энни уже вся извелась… капитан? — Конни встревоженно смотрит на Леви, до скрипа стиснувшего зубы, лишь бы не застонать. На висках выступил пот, по шее пробежал неприятный холодок. Жан выскочил в коридор, крикнул медсестру. Уже через минуту над Леви стояли люди в белых халатах, давили на спину, спрашивали об ощущениях. Леви отвечал им сквозь зубы, а сам думал: до чего злит, что мальчишки видят его сейчас в таком состоянии. Свалили бы, а… но нет, стоят напуганные и притихшие в углу, ждут, что скажут врачи. — Последствия ваших травм, — наконец произнес один из них, выпрямившись. — С этим ничего не поделать, господин Аккерман. — Отлично, — выдохнул он, вытирая взмокший лоб о подушку. — Предел мечтаний: страдать от внезапных болей. — Со временем они могут и пройти, — развел руками врач. Леви покосился на него — издевается? — Или стать хуже, — процедил он. — Или стать хуже. Леви вкололи морфин, несмотря на его недовольство, и оставили отдыхать. Жан и Конни подошли, сели снова рядом. — Нам очень жаль, что вы теперь вот так мучаетесь, — тихо сказал Конни. Леви лишь языком цокнул. — Мы завтра после работы зайдем. Принести вам чего-нибудь? “Себя принесите, отродья” — Не надо, все у меня есть. Шагайте уже отдыхать. Вижу ведь, что устали. Ребята заулыбались и полезли к нему с объятиями. Леви наворчал на них за это, но скорее уже по привычке. Неловко потрепал обоих по спине, первый вынырнул из этой мешанины тел. Вслед смотрел с едва заметной усмешкой. Соскучился. Армин вернулся из командировки, привез обещанные таблетки, а еще — какой-то странный напиток, зеленую пудру, которую надо было заливать горячей водой или молоком. “На Хизуру это называют чаем матча”, — пояснил он, когда Леви отпил и едва не выплюнул все на пол. — Если они это называют чаем, у меня для них плохие новости, — выдавил бывший капитан, сделав над собой чудовищное усилие, чтобы проглотить. — Серьезно, Армин, если ты хочешь меня убить, есть менее мучительные способы. — Вам, кстати, привет, — улыбнулся тот. — От человека, который и посоветовал мне привезти вам этот напиток. Сказал, вы оцените. — Это ж кто там такой безудержный шутник? — буркнул Леви, отставив подальше от себя чашку, словно та могла его укусить. — Оньянкопон. Леви вздрогнул, услышав знакомое имя. Боялся все это время спрашивать о судьбе их отважного товарища, а ребята и сами не говорили. Вот он и решил, что тот не пережил жесткой посадки их летающей лодки. — Так он жив? А чего молчали? Армин виновато уткнулся взглядом в свои руки, колупнул заусенец на большом пальце. — Он чудом себе ничего не переломал, и как только оклемался, сразу отправился на поиски своей семьи. — И как? Преуспел? Армин покачал головой. Леви медленно выдохнул. — В общем, он на Хизуру, учится у выживших механиков ремонтировать самолеты. Их же совсем мало уцелело, надо сохранить каждый. Он рассказывал, что Елена сейчас там же. Она меньше всего интересовала Леви, но сейчас мысль о каждом выжившем человеке согревала его душу, сшивала ее, изувеченную и изодранную, по кусочкам. — Они оба передавали вам привет. И этот чай, — Армин не сдержал усмешки. Леви ответил кислым взглядом. — И кое-что еще, капитан… Погода в край испортилась, дожди стали постоянными. Ребята пропадали сутками напролет в лагере, ища способы укрепить палатки и не допустить их протекания, выкраивая по вечерам минутку заглянуть в больницу, а сам Леви изнывал от безделья. У него в палате частенько находились Габи, Фалько и Элли, но общения уже было мало. Тело, даже такое слабое, требовало действий, а Леви не мог ничего ему дать. Из-за погоды Дитрих настаивал на постельном режиме, даже на прогулку нельзя было выбраться. Оставалось лишь снова дуреть в четырех стенах. Леви продолжал закидываться таблетками. Злился на самого себя за безволие, договаривался с собой перед сном, что вот эти точно будут самыми последними, но утром, тихо ненавидя клятую боль, бесполезное тело и собственную слабость, снова тянулся к пузырьку. Две утром, две в середине дня и четыре перед сном. Леви понимал, что становится зависимым, но не знал, как выпутаться из этого. В середине ноября в палату ближе к вечеру широкими шагами зашёл Армин, который выглядел… счастливым. Загадочно улыбаясь, он сел в ногах Леви, следом зашли уставшие после рабочей смены Конни и Жан. — Чего это с ним? — кивнул Леви в сторону Арлерта. Парни пожали плечами, заинтригованные не меньше. Армин обвел всех сияющим взглядом, и достал из-за пазухи вскрытый конверт. — Ребята, это письмо. — Сами видим, не тупые, — закатил глаза Жан. — От кого? В груди Леви дернулось измученное долгой неизвестностью сердце. Неужели… — От Микасы. По палате раздался строенный вздох облегчения, Конни всхлипнул, Жан расплакался, закрыв лицо ладонями. Леви один остался внешне спокоен, хотя больше всего хотелось присоединиться к ним. Следующие несколько минут Армин зачитывал вслух ее письмо, где она спрашивала обо всех. Даже о Леви. Он удивленно вскинул голову, услышав свое имя. Думал ведь, что ей без разницы. Тем более после того, что случилось у крепости Салта. Но нет, интересовалась, как его здоровье и стало ли ему лучше. Рассказывала, что добралась до острова, похоронила Эрена там же, где собиралась, и сейчас в безопасности. Это обнадеживало, но Леви все равно переживал: что там, в растерзанной душе у Микасы? Как она спит по ночам? Мучает ли себя бесконечным чувством вины? Да и “в безопасности” тоже понятие очень размытое. Леви хотелось верить, что Микаса с хорошими людьми, которые в обиду ее не дадут, что она досыта и вкусно ест, долго и хорошо спит, и проводит свои дни за интересными занятиями. Одним словом — живет, а не существует. Как бы узнать… — Я ей напишу, — твердо сказал Конни. — И я, — поддакнул Жан. — Обязательно, — одобрительно кивнул Армин. — Мы все. Да, капитан? — Это лишнее, — отмахнулся Леви. — Просто скажи ей, что я в порядке, и все. — Нет, вы ей сами напишете. Вернее, кто-нибудь из нас поможет, — Армин скользнул взглядом по изувеченной правой ладони. — Она спрашивает о каждом, включая вас. Ей важно прочитать именно ваши слова. — Армин, конкретно эта твоя идея — дерьмо полное, — Леви не сдается, гнет свою линию, но Армин теряет терпение. — Я все еще ваш командир. Забыли? Могу и приказать. — Ах ты скотина малолетняя, — покачал головой Леви, и в палате грянул дружный хохот на три голоса. — Ладно, хрен с тобой, запрягу завтра кого-нибудь из малышни, все равно они вечно торчат здесь. Сперва он обратился к Элли, но та с жутко виноватым видом призналась, что читает по-элдийски хорошо, а вот пишет ужасно. “Ошибка на ошибке, ну где вы видели, чтобы в письме любимой женщине их было больше, чем признаний в чувствах?”. Леви как можно строже ответил, что не собирается никому и ни в чем признаваться, но Элли так выразительно на него посмотрела, что он лишь отмахнулся от наглой девчонки. Пришлось дождаться прихода Грайса и Браун-младшей — те заявились уже к обеду. Фалько сразу согласился. Раздобыл у медсестер бумагу и ручку и, пока Габи искала на открывшемся недавно рядом с лагерем рынке чай взамен закончившегося, старательно выводил слова, что ему диктовались, складывая те в неуклюжие по мнению Леви предложения. Черт его знает, как Микаса отреагирует на этот аукцион невиданной щедрости. Ладно друзья, но он? На самом деле он просто ужасно боялся, что она не ответит ему. Так ясно представил эту картину: они вчетвером в его палате, Армин торжественно вскрывает конверт… и достает оттуда три письма. Для себя, для Конни и для Жана. А для Леви письма нет. Ни строчки, ни слова, ни буквы. Ни-че-го. Как месть — тишина в ее ответе. Заранее стало обидно. Откуда вообще пришли все эти непрошеные эмоции? Столько лет проживал их умеренно, по кусочкам, по чуть-чуть — и на́ тебе, прорвались, окаянные. Без них было как-то проще. И мертвее. Когда Габи принесла чай и они с Фалько убежали по домам, пока не стемнело, а Леви остался один, он, глядя на сложенный пополам лист, который пообещал забрать Армин по готовности, позволил себе наконец в полной мере осознать: Микаса жива. Жива. Жи-ва. Облегчение затопило каждую клетку, поднялось могучей волной, как это случается в море. Море же, соленое, бесконечное, текло по щекам и подбородку, по шее, капало на колени, укрытые одеялом. Закрыв лицо руками, Леви плакал — впервые, кажется, не горько и отчаянно, а с почти детской радостью, улыбаясь сквозь слезы. Только сейчас он понял, насколько все это время страх за Микасу мешал ему жить — даже просто дышать. Успокоившись, Леви развернул письмо и бегло просмотрел. Замер, увидев внизу две строки, которые точно не диктовал. Еще одна малолетняя скотина! Пригрел змею. Заставить, что ли, завтра переписать? Впрочем, Фалько написал все как есть. Пусть будет. Даже если Микаса сочтет Леви слишком жалким. А сам он решил, что попробует переучиться на левую руку. Вдруг Аккерман все же ответит? Не ждать ведь ему всякий раз прихода Фалько, или еще кого. Так в послевоенной жизни уже-не-капитана Леви появилась первая четкая цель.