Долгая дорога домой

Гражданин второсортной эпохи, гордо признаю я товаром второго сорта свои лучшие мысли и дням грядущим я дарю их как опыт борьбы с удушьем © Иосиф Бродский

Леви продолжал мучиться по ночам от боли, если не пил таблетки перед сном. Пробовал два или три раза хотя бы уменьшить дозировку до одной — и всякий раз просыпался в промокшей от пота рубашке, скуля от того, что ногу словно режут по живому. Смотреть на нее, наконец свободную от гипса, было откровенно страшно: шрамы, рытвины, грубые стежки — зашивали в первый раз как мешок с картошкой, криво-косо, на отвали. Вот Леви и не смотрел. Он бы и не трогал ее, но мозг заставлял думать, что прикосновения уменьшат боль. Конечно же, это было не так. Днем он занимал себя тем, что приучался писать левой рукой. Выходило так себе, но сдаваться все-таки не привык, хотя порой, когда снова тревожили мысли: “А вдруг Микаса не ответит?”, Леви с трудом удерживался от того, чтобы не швырнуть ручку на пол, и к ней же отправить бумагу. Злило и то, что теперь не видать ему было прежнего каллиграфического почерка, выработанного за годы службы. Спасибо за него следовало бы сказать Эрвину, который практически сразу после вступления Леви в Разведкорпус и гибели Фарлана и Изабель заставил его выучиться нормально писать. В Подземном городе это не требовалось: Леви умел складывать и вычитать, умножал несложные числа и немного читал. Кенни его подобной “бабской премудрости”, как он сам выражался, не обучал, хоть и вложил в руку пацана перо — да только не то, которым пишут, а то, что вскрывает глотки. Буквы успела показать мама еще в раннем детстве, а цифры учил сам: негоже позволять обкрадывать себя собственным подельникам потому что не можешь посчитать свою долю. Сначала Леви откровенно бесился на Эрвина, но постепенно втянулся. И читать стал бегло, и писать научился. Поначалу делал глупейшие ошибки, но чем больше читал, тем больше становилась насмотренность, а ошибок — меньше. За подсказкой совсем не стыдился идти к тому же Эрвину, и всегда равнодушно относился к недовольным шепоткам за спиной, что какой-то неграмотный выскочка из трущоб вот так заслабо всего за несколько месяцев стал считаться лучшим солдатом разведки. Эрвин это тоже делал отнюдь не из альтруизма: как только Леви выучился писать без ошибок и помарок, Смит без зазрения совести свалил на него бумажную работу. И вот к чему все пришло. Ни Эрвина не поблагодарить, ни письмо нормально не написать. Единственной радостью, наполнявшей эти беспробудно тоскливые и болезненные дни, оставались ребята. Забегали после работы, а порой и до нее. Пик и Энни, присоединившиеся к остальным, стали волонтерами в больнице, помогали там на кухне, и качество еды заметно улучшилось. Иногда Пик втихую готовила что-нибудь отдельно для Леви — сырники из припрятанного жирного творога с капелькой такого теперь дорогого клубничного варенья или оладьи на кислом молоке. Леви всегда делился с Элли. Один раз к нему даже зашла Леонхарт в конце своей смены. Леви тщетно искал на дне души былую ненависть к ней — и не находил. Уставшая, растрепанная, она кивком поздоровалась с тем, чьих людей безжалостно убила несколько лет назад, и кто обещал отрубить ей все конечности одну за другой. Леви кивнул в ответ, настороженно следя за Энни: чего хочет? Она протянула ему какой-то крепко побитый жизнью пухлый блокнот. — Я на днях впервые прикоснулась к вещам, которые на мне были в… дни Гула, — голос Энни был хриплым, кажется, будто она впервые за весь день открыла рот. — Сунулась в карман куртки, что дала мне Ханджи после того, как мы отбыли из порта, и меня колотило от температуры во время регенерации, и нашла там это. Леви открыл блокнот и застыл. Ряды неаккуратных букв, которые порой было сложно разобрать, множество схем и таблиц, простенькие рисунки, почти шаржи: Эрен в форме титана, Армин после превращения в Колосса, сам Леви во время уборки с косынкой на голове и на лице. Этот блокнот был с Зоэ всегда, и когда заканчивались страницы, она просто подшивала новые. — Подумала, вам эта вещь будет нужнее, — совсем тихо и неуверенно сказала Энни и поплелась к двери. Указательный палец на ее левой руке был забинтован — порезалась, наверное. Леви слышал на днях, пока ждал в больничном коридоре своей очереди на процедуры, беседу проходивших мимо Энни и Пик: обе жаловались друг другу, что никак не привыкнут к отсутствию регенерации. — Леонхарт. Моментально обернулась, тускло сверкнула печальными голубыми глазами. Леви вдруг подумал: ей ведь тоже снятся кошмары каждую ночь. Наверное по-своему даже страшнее, чем ему. Простое “спасибо” застряло в глотке. Как сказать это человеку, причинившему тебе столько боли в прошлом? Благодарность Энни словно приравнивалась к предательству павших. — Это было верным решением, — нашелся Леви, и Энни чуть приободрились, улыбнулась уголками бледных губ на прощание и неслышно закрыла за собой дверь. Остаток вечера Леви провел, кропотливо разбирая заметки Зоэ, написанные графитным карандашом — только это позволило им уцелеть после купания в реке. Дитрих уже позволял ему читать самому, но понемногу, тревожась, как бы не начало падать зрение в левом глазу, однако сегодня Леви не было дела до запретов: он бережно переворачивал деформированные от воды листы, не пропуская ни словечка. Поначалу очкастая в основном писала о своих химических экспериментах, немного — о возможной модернизации оружия из Марли, до которой, впрочем, так и не дошло, хотя планы у Ханджи и Оньянкопона были грандиозные. Чем ближе Леви был к концу блокнота, тем чаще встречались записи более личного характера, словно для Ханджи это был еще и дневник. А может, так оно и было. “Завтра вылетаем в Марли. Микаса совсем замкнулась, Армин сильно нервничает. Больше всего пугает Флок: слышала, как он с нездоровым блеском в глазах рассказывал товарищам за обедом, что научился бросать громовые копья хитрым броском, который разносит в щепки все на десять метров вокруг, и ему не терпится опробовать это на каменных домах в гетто. Мне кажется, мы еще хлебнем горя с его энтузиазмом”. “Забрали Эрена. Потеряли Сашу. Какой же из меня дерьмовый командующий”. Леви понадобилось время, чтобы заставить себя читать дальше. Ханджи не раз пыталась поделиться с ним своими мыслями о том, что Смит ошибся с назначением, но ему не хотелось слушать: она сводила все к сопоставлению с Эрвином, а Леви этого не любил — в его глазах Смит был несравненен, и ставить их с Зоэ на одну ступень ему казалось странным и неправильным по отношению к памяти о нем. Не потому, что он считал Ханджи хуже, просто… Эрвин Смит был вот такой, а Ханджи Зоэ — совсем другая. Поэтому он всякий раз огрызался, и она замолкала, обиженная. Вот че не давал выговориться? Видел же, что ей погано. Кроме Леви у нее после Сигансины близких людей и не осталось. Подружилась, конечно, с Оньянкопоном, когда добровольцы приплыли к берегам Элдии, но понять всю боль Ханджи мог только тот, кто прошел через то же самое, что и она сама. Например, Леви. Конченый, блять, мудак. “Леви сегодня выдвигается в заранее обговоренную с Закклаем локацию вместе с Зиком. Я всецело доверяю ему, но совершенно не доверяю Зику. Он может придумать, как вывести коротышку на эмоции, и тогда все полетит к чертям. У меня очень плохое предчувствие “. У Леви оно тоже было. Ввинчивалось в позвоночник каленой иглой, дуло в ухо, шевелило выбритые волоски на затылке, шептало неразборчиво с того самого момента, как он затащил объятое паром туловище Зика Йегера на дирижабль и пнул в дальний отсек. Этим он с Зоэ не поделился. А может, и стоило. Хотя что бы поменялось? Все равно отправился бы в лес с этим выблядком, только еще людей дали бы побольше с собой, чтобы прям вот наверняка. Наверняка. Леви зажмурился, стиснул правую ладонь до ноющей боли в отсутствующих пальцах. Это был один из самых частых его кошмаров, от которых перестали спасать даже таблетки: падающие с деревьев титаны, что еще каких-то две минуты назад были его отрядом, строили планы, глупо шутили, придумывали, какой можно состряпать ужин из продуктов, оставшихся в палатке с провизией. Жуткие, нечеловеческие улыбки, приветливо-голодные глаза и слюнявые пасти, готовые рвать, кромсать, терзать — конкретно его, Леви, тело. Зик ведь так пожелал? Они и рвут. Кромсают. Терзают. По сей день, даже мертвые, без громадных зубов, одним своим приходом в неспокойные сны, от которых прошибает холодный пот и хочется зарыться в подушку и кричать. Не тело — душу. Так гораздо больнее. “Закклай убит. Кто следующий? Я? Леви? Добровольцы?” Пытаясь представить, что чувствовала Ханджи в этой ситуации, Леви горько усмехнулся. Одна ведь там практически осталась. Ладно сто четвертый — эти привыкли держаться вместе, стайкой, охраняя друг друга, и смерть Саши их наверняка только сплотила, но Ханджи, хоть и была для них достаточно близкой, все равно оставалась при этом командующей. Другой уровень ответственности, другой уровень тревожности во время принятия очередного судьбоносного решения. И уровень одиночества при этом тоже совсем другой. “Еле оторвались от йегеристов. Они стреляли в воду, гнались вдоль реки на лошадях. Поняли, что Леви выжил. Я зашила его раны, но боюсь представить, в каком состоянии внутренние органы. Вода в реке была просто ледяная — меня знобит и лихорадит, Леви тоже горит. Но он все еще жив, хоть и едва дышит и не приходит в себя уже несколько часов. Упрямый засранец. Как я без него, если умрет?" "Не смей умирать, Леви”. Прочитав запись, сделанную слишком кривым и вихляющим почерком даже для Зоэ, Леви аккуратно отложил блокнот в сторону и надолго уставился невидящим взглядом в стену. Непрочитанными осталась лишь пара записей, но Леви не мог заставить себя прикоснуться к ним. Он всегда считал, что друг из него мягко говоря так себе. Толкать красивые ободряющие речи не умел, ему проще было накинуть на плечи куртку и сунуть в дрожащие руки чашку чая — или чего покрепче, по ситуации. А людям порой были нужны именно слова, и вот тут Леви остро чувствовал собственное бессилие, пока внутри душила злоба на себя за то, что он такой. С годами вроде привык, договорился с собой, что меняться уже поздно, а потом ему в руки безжалостно сунули коробку с полуслепыми кутятами и сказали: “Знакомься, Леви, это — твой новый отряд, ребята из сто четвертого”. Чего с этой мелюзгой делать, он слабо представлял. Одна ненавидела его так, что между ними вибрировал воздух во время редких разговоров, второй чуть не в рот заглядывал и единственный старался выполнять его приказы по уборке, третий настолько напоминал Эрвина, только с не выгоревшей душой, что резало в глазах, четвертая вообще оказалась особой королевских кровей. Остальные просто… были живыми. Жи-вы-ми, блять. Надежда, вера, отвага — все это яркими огнями горело в глазах ребят, несмотря на все уже пережитое ими. Ему, мертвецу тридцати лет от роду, дали живых детей, которых до одури хотелось именно такими и сохранить. Удалось ли? Да конечно же нет, Леви и тут обосрался. Он даже не успел толком свыкнуться с тем, что у него на шее теперь сидит и болтает ножками целый выводок желторотых птенцов, как погиб Эрвин, и жизнь переменилась настолько, что даже Леви стало не по себе. Стало страшно. Те четыре года пронеслись галопом, растоптав все, что казалось целым. Разведчики добрались до подвала и открыли правду, но та оказалась не ярким пламенем, разогнавшим холод долгой ночи, а едкой копотью от почти дотлевшего факела. Избавились от титанов, но со знанием, что это все — бывшие люди, элдийцы, как и они сами. Выбрались за стены и дошли до моря, но на языке осела горечь от осознания, что по ту сторону целый ненавидящий их за одно лишь существование мир. Все, о чем мечтал Разведкорпус, исполнилось, но через задницу. Ханджи, на которую свалилось одним разом вообще все бремя этого мира, устала, безумно устала. Казалось, приход добровольцев должен был приободрить их всех, но мысль о полноценной войне Парадиза со всем миром, обогнавшим остров по развитию на добрую сотню лет, черным вороном села на плечо четырнадцатой командующей Разведкорпуса, заставляя ее сгибаться все ниже и ниже под гнетом долга. Справиться, спасти, защитить, не облажаться. Кто сказал, что сверхответственность — это только про Леви? Кроме него, Ханджи больше некому было довериться, поговорить открыто и честно, узнать мнение со стороны — она правильно поступила вот тут? А что бы сделал он? “Да ничего, отъебись, очкастая. Командующая у нас ты, а не я, вот и командуй”. Наверное, Зоэ было обидно сравнивать его отношения с Эрвином и их отношения после ее вынужденного повышения. Их связывали годы совместной службы, это странное взаимодействие даже можно было назвать дружбой, хотя Леви всегда закатывал глаза, когда Ханджи называла его своим другом. Быть другом, а не коллегой — лишняя ответственность, а ему и так хватало. И к чему привело его сычевание? Да к тому, что Ханджи была совсем одна. Но при этом сохраняла веру в него, и до последнего оставалась рядом. Никогда бы не подумал, что читать ее записи будет настолько больно. Не только из-за чувства утраты, но еще и от осознания собственной никудышности. Медленно выдохнув, Леви снова потянулся к блокноту. Дочитать, дорвать себе душу, отодрать этот пластырь с гнойной незаживающей уже несколько недель — куда там, лет, — раны. Не справится, что ли? “Эрен пробудил Гул земли. Мы на пути в Одиху. Ребята разбиты, не понимают, как быть дальше. Конни совсем потерянный после битвы в порту, а у меня для него нет ни сил, ни слов. Понадеялась бы на его товарищей, но убийство тех, с кем столько лет служил бок о бок, подкосило каждого. Мы объединились с марлийцами, вроде пока даже не переубивали друг друга. Леви очнулся, оклемался немного, собирается сражаться вместе с нами. Когда этот ад закончится, отыграюсь на нем за все годы издевок: у меня конечно тоже нет одного глаза, но хотя бы все пальцы целые. Заготовила с десяток шуток, и все их этот мрачный коротышка, разумеется, сочтет тупыми и плоскими. Ужасно хочется увидеть его лицо, когда я их все ему выдам одну за другой. Готовься, Леви”. Сейчас Леви готов был выслушать все ее шутки, вне зависимости от их бестолковости. Просто слышать голос Ханджи. Просто видеть, как кривятся в улыбке сухие потрескавшиеся губы и в карем глазу играют лукавые искорки. Просто тихо радоваться про себя, что она живая. Но Ханджи мертва. А вот он зачем-то жив. Следующая запись была последней. И Леви долго и трусливо собирался с духом, чтобы прочитать эти несчастные пару строк. “Мы в порту Одихи. Слегка потряхивает от волнения. Механики Адзумабито вот-вот закончат наладку летающей лодки. Все уже надевают УПМ, пора и мне. Как говорит Оньянкопон — с богом!” Леви захлопнул блокнот. Хотел отшвырнуть в сторону, но в итоге бережно положил в ящик тумбочки. Все-таки это единственная память о Ханджи. Последние слова она написала за считанные минуты до своей гибели. Ушла, как истинный разведчик, ярко вспыхнув крыльями напоследок, как феникс в одной из марлийских книжонок. Вот только феникс потом возрождался из пепла. А от Зоэ и этого не осталось. В ее записях мерещился призрак надежды, но не она сама. Лишь слабая попытка надеяться. Они все там были такими, в той летающей лодке: ни один не думал, что выживет, все готовились сдохнуть, но все же отчаянно цеплялись за свою жизнь, чтобы спасти тысячи чужих. Леви даже не знал, рад ли тому, что прочитал это. Ему вдруг стало так же горько, обидно и зло, как было в первые дни, еще в той больнице недалеко от Салты. “Прощай, Ханджи”, так и застрявшее на пересеченных шрамом губах репейной колючкой — не сплюнуть и не проглотить, не изранившись в кровь — превратилось в “Прости, Ханджи”. Сухой цветок, стоявший на грязном подоконнике в грязной палате вдруг совершенно некстати — а может, и кстати, кто ж разберет — вспомнился Леви. Толку лить драгоценную воду на корни, которые давно то ли усохли, а то ли сгнили? Но стоял же. В красивом горшке, сука, стоял. Чуждая деталь в той обшарпанной комнате. Пустой сосуд из-под воды на прикроватной тумбочке заставлял Леви злиться лишь сильнее: и на себя, и на то, что не может просто встать и дойти до кухни набрать себе стакан, чтобы влить его в пересохшее горло. Звать медсестру не хотелось. За все проведенное тут время он так и не свыкся с этой необходимостью. Стучать в стенку Элли? То еще изуверство. У него хотя бы обе ноги, а у нее — только одна. И плевать, что из двух ног у него одна нерабочая, хоть бери да тоже отрезай. И в глотке продолжало першить, а горечь все так же разрасталась внутри как плесень, отвоевывая орган за органом, кость за костью. За окном темно — в душе Леви темнее. Он снова вспоминает всех, кого потерял за удивительно долгую для разведчика жизнь. Не был бы Аккерманом — подох бы раньше. Или нет? Маму вот пресловутая аккерманская кровь не спасла, так она и сгинула в том борделе, впиталась в тонкий матрас, проела кислой гнилью и без того трухлявые доски. Леви раньше маму часто вспоминал, но с годами мысли о ней затянуло радужной пленкой, как от разлитого в воде топлива. Да, в ящике стола хранился портрет мамы, нарисованный наверное еще до ее побега в Подземный город, но смотреть на нее с каждым разом становилось все больнее, и Леви уже не мог сам сказать, когда в последний раз брал его в руки. Сейчас он помнил лишь то, что Кушель была красивая и черноволосая. Кажется, высокая… или нет. Может, ему, мелкому, это просто казалось. Худая до болезненности. Он даже тогда своей крошечной детской ручонкой мог спокойно обхватить ее запястье. Глаза ее помнил. Серые-серые, и все равно ярче окружающей их серости Подземного города. Знал бы тогда такое слово, сказал бы — серебристые. Из уголков глаз разбегались маленькие морщинки: эта деталь тоже намертво въелась в память, не вытравишь. Как она порой смеялась над его проказами и никогда-никогда не ругала, и тогда морщинки становились глубже, а в глубине усталых глаз загорались крошечные огоньки. Леви был готов хоть весь день дурака валять и строить из себя посмешище, только бы мама смеялась. Но гораздо чаще она плакала, забиваясь в угол, и говорила Леви не смотреть, пока в деревянной бадье смывала с себя холодной водой чужой пот, слюну и сперму. Он ненавидел каждого приходившего к ним в комнату. Ненавидел эти грязные руки, сальные волосы, гнилые зубы и едкую вонь из похотливо кривившихся ртов. Ненавидел, когда мама с немой тоской во взгляде целовала его в макушку и просила отвернуться — в который раз за день? Ненавидел, когда на прикроватную тумбочку с облезлой краской летели жалкие медяки. Сама мысль о том, чтобы пользоваться деньгами, за которые пользовали маму, казалась ему отвратительной, но иного выхода у них не было. Никчемный сын. Леви понимал, что шестилетний голодный мальчишка точно не смог бы спасти маму, но от этого не становилось легче ни-ког-да. Смерть Кушель стала первой могилой на личном кладбище Леви Аккермана. Как много там сейчас таких, как она? Он сбился со счета уже давно и не хотел знать точное число, скольких он оставил там знакомых, коллег и друзей. Ненужный друг — просто потому что друзей у него и не осталось больше. Хотя если так подумать, у Леви вообще никого не осталось. Досрочно освобожденный от самых близких, он был надежно предоставлен самому себе, невзирая на полдюжины преданных отродий под боком. Недавно от Хистории на имя каждого из них пришла внушительная сумма в благодарность за сделанное, и Спрингер с Кирштайном наперебой галдели, рассказывая о том, что когда лагерь будет нормально функционировать, они наконец купят на эти деньги свое жилье и уедут туда. Жан мечтал, что заберет к себе Пик, а в домиках неподалеку будут жить их родители, Конни тоже представлял себе, как вернется в Элдию и увезет оттуда маму, чтобы подарить ей после нескольких лет мучений в теле титана комфортную и достойную жизнь. Леви не думал ни о чем, ему не хотелось задумываться о будущем. Знал одно: жизнь скоро разведет их в разные стороны. Они навещали его с искренним рвением, он это видел и ценил, но не будут же ребята вечность вот так рядом с ним торчать? Да и он тоже… не будет лежать в больнице до скончания времен и тоже обзаведется своим жильем. Наверное?.. Снаружи раздался стук костылей, а затем дверь в палату бесшумно отворилась. Элли выглядела растрепанным воробьем, смотрела слишком серьезно: ни дать ни взять старуха в детском теле. — Можно я тут… посижу немножко? Леви молча кивнул, и она прохромала к его кровати, залезла и оперлась спиной о изножье. В свете ночника на щеках блеснули влажные полоски. — Чего ревешь? — нахмурился Леви. — Кошмар приснился? Элли шмыгнула носом, стрельнула взглядом. — Ага. И замолчала. Только таращилась на него хмуро исподлобья. Леви не торопил. — А вы много смертей видели? — спросила наконец. — Много. — А когда умирал кто-то дорогой вам? — Было и такое. — А так, чтобы вы при этом ничего сделать не могли? Леви только языком цокнул и отвернулся. Эта малявка что, душу из него решила дотрясти окончательно? — Они постоянно умирают в моих снах, — выдохнула Элли. — А я лежу рядом придавленная куском стены, понимая, что от моей ноги остались лишь ошметки, и ничем-ничем не могу им помочь. Бабуля рядом истекает кровью, а я даже не могу до нее дотянуться, чтобы за руку взять и успокоить. Младшая сестричка с переломанным позвоночником, еще живая. Я плохо запомнила, но кажется, ее швырнуло на каменные ступени, когда дом начал обрушаться. А она маленькая совсем была, могла только плакать, а не говорить. У меня ее пронзительный плач первые дни в ушах звенел, не прекращая. Пожилая соседка, госпожа Эйнрих, ее муж тут лежит, через три палаты от меня — она осталась мертвая на третьем этаже, придавленная рухнувшей балкой, а господина Эйнриха уволокло вниз во время обрушения лестницы, но он был в сознании, правда, раненый… наверное, в состоянии шока, слышала, так говорят врачи. Потому что все пытался встать и к ней пойти, а лестницы уже не было, и у него была вывихнута нога. И он ее все звал, а она смотрела немигающим взглядом, и кровь из носа и рта: кап, кап, кап. И братик мой погиб. Я даже не видела его тела, оно под завалами осталось. Просто потом родителям в больнице сообщили, что его нашли. А они мне сказали. Мама так кричала… Леви поймал себя на мысли, что хотя рассказ Элли звучал ужасно, она больше не плакала. Просто смотрела прямо на него и говорила. Безжалостно, спокойно. Леви не понравилось это спокойствие, он знал, что под ним скрывается глубокое отчаяние и вызревающая буря. — Мне жаль, что ты через это прошла, — ровным голосом ответил он, когда Элли умолкла. — Такие вещи ненормальны в принципе, но когда с ними сталкивается мелочь вроде тебя, это совсем паршиво. Мир несправедливая штука, и ты узнала это слишком рано, но дальше будет легче. “Че, правда?” — Вы ужасны в поддержке, — фыркнула Элли и свернулась прямо поверх одеяла в уютный клубочек, морщась, когда культя елозила по ткани. — Это да, — согласился Леви безо всякой обиды. Вскинулся тут же: — Ты тут спать собралась? Серьезно? — Одной страшно. — Утром, когда твои родители придут тебя навестить и обнаружат спящей в палате взрослого мужика, станет еще страшнее. Причем нам обоим. — Мне все равно, — отозвалась угрюмо Элли. — Они постоянно ругаются между собой, как не стало Кита и Теи. Братика и сестрички, — пояснила коротко, и Леви кивнул. — Друг друга обвиняют, что недосмотрели, обвиняют врачей, что ногу мне не сберегли, обвиняют спасателей, что брата вовремя не вытащили, вдруг бы выжил. Мама обвиняет элдийцев, что все это из-за них и титанов этих дурацких. Ей не нравится, что я с вами общаюсь, потому что вы элдиец. — Логично, — дернул Леви плечом. Что тут еще скажешь? Всегда хочется найти виноватых. А тут все кажется простым и таким понятным. — Мне кажется, они разведутся, — голос Элли впервые за все это время дрогнул. — А я так боюсь этого. Я очень боюсь еще кого-то потерять. Когда не стало бабули и брата с сестренкой, у меня словно половину сердца вырвали. Потеряю еще хоть кого-нибудь близкого, и совсем сойду с ума от горя. Леви снова молча вызверился на себя, что не умеет утешать. Вот что сказать десятилетней девчонке, которой пришлось слишком рано повзрослеть? Он уже сказал. По факту, вроде бы, да все не то. А где отыскать нужные слова, когда внутри оглушительная пустота и перекати-поле? — А вам кошмары снятся? — воробьиные пальчики терзали край одеяла, пушистые рыжие ресницы дрожали, пряча потухший взгляд. — Нет. Это я им снюсь. Элли хмыкнула. — Вы забавный. — Отлично, завтра нацеплю дурацкий колпак и покачусь веселить жителей лагеря. Резко посерьезнев, девочка села так, чтобы быть прямо напротив Леви. Он внутренне поразился: когда допустил такое сближение? Где дал слабину? — Кстати, о лагере. Там ведь мои мама и папа сейчас живут. И как только они оборудуют палатку всем необходимым и утеплят ее как следует, меня выпишут. Наверное, довольно скоро. — Дерьмовое решение, как по мне, — Леви даже не обратил внимания, как осуждающе изогнулись девичьи брови, когда он выругался. — Зима уже в задницы подгоняет, а вы собираетесь жить в палаточном городке после множества травм, с ослабленными организмами. Ты и вовсе калека, — безжалостно заключил он, зная, что Элли не обидится: девчонка удивительно взросло воспринимала свое нынешнее состояние. — Вдруг не выдержишь холода? — В больницу продолжают поступать люди. Здесь заканчиваются места. А я восстанавливаюсь хорошо, так чего меня тут держать почем зря, занимая койку? На новый дом у нас денег нет, но палатка тоже сгодится. Поджав губы так, что шов больно сдавил кожу вокруг, Леви упрямо покачал головой. Отстойно. А еще ему эгоистично не хотелось оставаться без Элли. — Я буду навещать вас, — словно мысли прочитала, послала короткую улыбку. — Ладно. А теперь топай к себе, Светлячок. А то завтра и впрямь проблем не оберемся. Ловко слезла с кровати, оперлась о костыли и упрыгала. Ненадолго — вернулась с рюкзаком, из которого достала бутылку воды и протянула Леви. — Вот, держите. Вы ж гордый, никогда о помощи не попросите, — махнула головой в сторону пустого стакана, показала язык в ответ на удивленный взгляд Леви и тогда уже скрылась за дверью. Леви снова остался один, да только в этой тишине как всегда царапалась под сердцем вина и в горло вгрызалась голодным зверем совесть. На усталых плечах — длинные когти. Кажется, уже прорвали рубашку и проткнули насквозь кожу, как же этого никто не видит? Утро не принесло облегчения. Ночью снилась Ханджи, снился Эрвин, снились Петра и Саша. Мик. Нанаба. Фарлан. Изабель. Даже Эрен приходил. Черт его знает, что они говорили Леви, если вообще говорили: он не помнил таких мелочей, хватало лишь ощущения липких взглядов в затылок, пока он лежал на боку, отвернувшись от окна и стискивая пальцами больное колено — снова отчаянно надеялся, что эта боль поможет справиться с призраками, обступившими кровать бывшего капитана. Хорошо хоть Микасы среди мертвецов нет. Хорошо, что она жива и в безопасности. Это ведь так? Неизвестность привычно пугала, ответное письмо — хотя бы весточку для ребят — ждать еще было рано, и это тоже изводило Леви. Но он снова после завтрака вернулся к бумаге с ручкой и выводил корявые, острые буквы, пока не заныли пальцы. Почти смешно: раньше мозоли были из-за рукоятей УПМ, теперь — из-за ручки. Габи и Фалько иногда приходили с Райнером, и Леви поначалу не мог понять, какого хрена он тут забыл: друзьями они никогда не были, еще будучи Бронированным Браун поубивал кучу скаутов, а Леви едва не прикончил его самого. Да, сражались бок о бок на спине Прародителя, да, вместе остановили Гул земли, но это не сделало их ближе. Но потом Габи с жутко загадочным видом шепнула, что кажется, двоюродному брату нравится одна юная медсестричка, и все встало на свои места. Райнер заходил к Леви с визитом вежливости, здоровался, опускал на тумбочку свежую выпечку или какую-нибудь еще снедь, и уходил, пряча за широкой спиной очередной букет. Его избранница иногда навещала и самого Леви: у Эстель была самая легкая рука на уколы, она никогда не донимала его с ненужными расспросами и разговорами, узнавая лишь необходимое, и всегда была безукоризненно опрятна. Невысокая, широколицая, с короткими темно-каштановыми волосами и почти черными глазами, она могла показаться совсем неприметной, но после ее прихода становилось как-то легче и светлее. Леви понял, что именно это и зацепило в ней Райнера. Тот нехотя под напором сестры признался, что познакомился с Эстель в лагере — кажется, все местные сейчас жили и работали на два фронта: строящийся лагерь для беженцев и забитая до отказа больница в нескольких десятках метров от него. Жили. Работали. Любили. Двигались вперед. Леви видел, как постепенно загораются глаза у всех его бывших подопечных и их товарищей. Армин появлялся под руку с Энни, Жан приводил Пик, Райнер уходил домой не один, а дождавшись со смены свою Эстель. Конни правда с этим не спешил, да и ему не до того было: все писал Хистории, заваливая вопросами и предложениями о том, как можно вывезти маму с острова. Ответ был один: пока не пройдет зима — никак. Пассажирские суда начнут курсировать лишь в середине апреля. Или даже в мае. Несмотря на то, что близка была уже календарная зима, вернулось почти что октябрьское тепло. Чаще всего погода стояла солнечная и безветренная, и Альберт уже не возражал против возобновления прогулок. В один из таких дней к Леви после работы завалились, кажется, все. Потрудившиеся на славу, довольные собой, пахнущие дымом: пришла партия небольших печей, которые должны были обогревать палатки. Проблемой теперь стало топливо, вернее, его количество, стремившееся к нулю. Лесов осталось мало, вырубать их было бы кощунством, а спускаться в уцелевшие шахты за углем было слишком опасно. Оставшихся запасов дров не хватило бы на грядущую зиму. Райнер притащил огромный термос с кофе, и когда все устроились в беседке, разлил напиток по эмалированным кружкам. Перед Леви тоже опустилась кружка, и когда тот хотел прошить бывшего Бронированного колючим взглядом, в котором читалось бы все его отношение к этой горькой гадости, рядом встал металлический термос на пол-литра. — Это че? — нахмурился Леви. — Это чай, — пояснил Райнер. — Ты ж кофе не пьешь. Он единственный из всех спокойно обращался к Леви на “ты” и по имени, в то время как его собственные мальчишки до сих пор не могли побороть вбитую в темечко долгой службой в армии субординацию. За столом снова оживленно обсуждали, чем топить в холода. — А никакие болота не уцелели? — спросил Леви, подперев голову ладонью и наблюдая за тем, как бесятся Габи и Фалько, играя в догонялки по больничному саду. Элли, прижимавшая к груди страшилу Габриэль, с жадностью и грустью во взгляде тоже наблюдала за ними. — Есть отдаленная местность, не тронутая Гулом. Там почти все покрыто болотами… вы имеете в виду, топить торфом? — вскинула голову Пик. Леви кивнул. — А это отличный выход из ситуации, между прочим. Он, конечно, вонючий, но сейчас не то время, когда можно запросто воротить нос в поисках других вариантов. Фалько тем временем подкараулил Габи, выскочил из-за дерева и, подхватив ту на руки, закружил, пока девчонка хохотала и визжала, радостно жмурясь. Элли обреченно выдохнула и отвернулась, поджимая губы и старательно рассматривая речку за кованым забором. Леви бы дорого отдал за простую возможность постоять на берегу в одной рубашке, спрятав руки в карманы, ощущая прохладу от воды и слушая шум волн, катящихся к берегу. Но все, что ему оставалось — лишь смотреть издалека. Элли была удивительно тихой весь вечер. И следующий день тоже. Леви в чужие души лезть не привык, так что терпеливо ждал, когда девчонка сама разговорится. Долго ждать не пришлось. После привычных посиделок с Габи и Фалько, когда те ушли, Элли повернулась к Леви с отчаянием в зеленых глазах. — Фалько так любит Габи! Уверена, он любил бы ее даже без одной ноги. Или без двух. Вообще любую бы любил! Леви тяжело вздохнул и потер глаза пальцами — ну, вот оно. Ничего не сказал: немой вопрос повис в воздухе душным маревом. — И Габи его любит. И тоже любила бы любого, — продолжала рассуждать вслух Элли, царапая ногтем обивку на кресле в пустом холле, где они распрощались с Грайсом и Браун-младшей. Замолчала. Палец соскользнул в дырку, проделанную ногтем, мерзко утонул в свалявшейся вате, и девочка сморщилась. Вскинула на Леви мрачный взгляд, капризно нахмурилась. — Почему вы со мной не разговариваете? — Потому что я тебя слушаю. — Так я не хочу, чтобы меня слушали! Я хочу, чтобы со мной говорили! — Элли хотела было топнуть ногой, но лишь дрыгнула привычно укрытой под юбкой культей и ойкнула, слишком сильно потянув остатки мышц и связок. Леви перекосило. Не от отвращения. От несправедливости этой сучной жизни. — О любви я говорить не мастак. Ты не к тому обратилась. — А о смерти? — А о ней просто не хочу. Тебе самой ее не хватило за последние недели? Элли надула губы и отвернулась, но ненадолго. Повернулась снова, взглянула на Леви глазами, полными слез. Ему тут же захотелось провалиться сквозь землю: никогда не знал, как правильно на подобное реагировать. А детские слезы — это вообще стихийное бедствие, шансы выжить при котором близки к нулю. — Меня такую никто никогда не полюбит! И в рев. В коридор вышла медсестра, вытянула шею, присматриваясь. А Элли рухнула животом на мягкий подлокотник кресла и зашлась в плаче. Леви бессильно запрокинул голову, разглядывая потолок над собой. Вот че, сука, делать? — Что это с малышкой? — поинтересовалась женщина, подойдя ближе. — Вечер ведь, потише что ли, а. Там в палатах люди уже спать готовятся. — Малышка наконец осознала в полной мере всю глубину задницы, в которой оказалась, — отозвался Леви. Повернулся к продолжавшей реветь Элли, покачал головой. — Слышишь, мелочь. Не мешай старику Эйнриху спать. Да и остальным тоже. Элли никак не отреагировала, лишь тощие плечи, укрытые веснушками, начали вздрагивать еще сильнее. Медсестра переглянулась с Леви, подняла девочку на руки и понесла в палату. Леви ничего не оставалось, кроме как подхватить забытые костыли и двинуться за ними. Он никак не мог привыкнуть к своему креслу: в больнице были лишь уже видавшие виды модели, где-то заедали тормоза, где-то прокручивались колеса, а его кресло только делали по заказу Армина: Оньянкопон, узнав о беде бывшего капитана, пообещал спроектировать конструкцию, в которой будет максимально удобно находиться, создал чертежи и отправил через Арлерта инженерам с подробными пояснениями. Леви тогда попросил передать благодарность товарищу, но про себя с тоской подумал, что раз все так серьезно, значит, никто не верит в то, что он сможет однажды снова ходить. Он и сам в это не верил. Элли плакала еще долго. Леви впервые был в ее палате, ждал, пока успокоится. Вдруг задумался: он что, единственный, для кого выделили целую одиночную палату? Потому что здесь ютились еще четверо детей, все из разрушенного дома. Изначально их было семеро, но один так и не очнулся после операции, а вторая умерла от кровопотери. Дети не спали, косились то с тревогой на Элли, то с опаской на Леви. Это она была к нему привычная, а для них он был всего лишь жутким мужиком с мрачной исполосованной рожей. — А почему Элли плачет? — робко спросил наконец один мальчик. — Дурная потому что, — ответом на эту фразу Леви стало унылое завывание, которое, впрочем, быстро пошло на спад. — Придумала себе хер… ерунды какой-то. Элли резко выпрямилась на кровати, куда ее положила медсестра, свирепо сверкнула на Леви покрасневшими глазами, шмыгнула опухшим носом. — Это не ерунда! — Полная ерунда. Сама про Габи и Фалько говорила: эти двое любили бы друг друга любыми. Ты чем хуже? Думаешь, для тебя не найдется тот, кто примет такую, какая ты есть? Ну если вдруг кто и не примет, значит, нахрен не сдался он тебе. Другой появится. Посмелее и понадежнее. Элли заметно притихла, только носом продолжала едва слышно шмыгать. Дети в палате смотрели все еще искоса, но уже с… одобрением? А чего он такого сказал-то? — Правда? — Правда. На меньшее не вздумай соглашаться, ты заслуживаешь лучшего в этой жизни. Дети окончательно осмелели и теперь внаглую рассматривали Леви уже без страха или неприязни. Он и раньше ловил на себе их любопытные взгляды в больнице или на прогулке по саду, но все издалека и мельком, а теперь они сидели все вместе тут, в одной палате — не сбежать и не укрыться, разве что под кровать от него прятаться. Но только никто не спешил. — А вы, оказывается, хороший, — вдруг проговорила совсем мелкая девчушка лет семи. Через весь лоб у нее тянулся огромный рваный шрам — видимо, во время обрушения дома распорола кожу. Она с неприкрытым интересом рассматривала шрамы на лице самого Леви. — А то родители пугали: элдийский дьявол, элдийский дьявол. — Он и есть, — строго отозвался Леви, зыркнув на нее бельмом. Не сработало, даже не вздрогнула мелюзга. Твою-то мать… — А вы думали, чего я с ним общаюсь, — фыркнула Элли, от недавнего отчаяния не осталось ни следа: сплошное самодовольство. Последние слова Леви то ли мимо ушей пропустила, то ли проигнорировала специально. — Говорила же, нечего слушать предков, ничего они не понимают! — Да ну тебя, — буркнул он, стушевавшись окончательно. — Спать ложись, Светлячок. Вы все. Поздно уже. — Спокойной ночи, господин Леви! — раздался нестройный хор детских голосов. Новый день казался удивительно сносным, даже почти без болей, и Леви не мог отделаться от мысли, что точно должно произойти что-то плохое. Обязано просто. Спокойные дни не бывают просто так, он берет их взаймы у сволочной Судьбы, и та потом трясет с него тройную плату за каждый час, проведенный в комфорте и без лишений. Леви чувствовал неотвратимо грядущую беду каждой мурашкой на озябшей без шарфа шее. Потер ее рукой, пытаясь согреть, вспомнил свои привычные шейные платки — единственную более-менее нарядную деталь гардероба, которую мог позволить себе. Как выстирывал их по вечерам, крахмалил желатином. Не сразу научился, поначалу портил ткань. Как бы сейчас ему пригодился хотя бы кусочек шелка! Леви закутался получше, натянув капюшон пальто, что принесла Габи, по самые брови и вгляделся в спокойную поверхность реки. Несмотря на пасмурную погоду и прохладу, ветра не было, и можно было без проблем рассматривать перевернутый мир в отражении на воде. Вокруг никого не было. Тишь да гладь — даже собаки, вечно носившиеся за забором и подъедавшие остатки обедов, что готовили кухарки в лагере, куда-то подевались. В больничном саду тоже никого не было: редкое удовольствие. Никто не шаркал ногами, не скрипел колесами. Ну разве что сам Леви. Он подкатил кресло вплотную к забору, всмотрелся в реку, по которой пошла рябь от внезапного сильного порыва ветра. Этот же порыв сорвал капюшон с головы, растрепал волосы, швырнул в глаза горсть песка. Леви выругался, потер веки, пытаясь избавиться от рези за ними, снова вскинул голову, расслышав чужой смех и дробный топот. Лихо перепрыгнув через невысокую оградку, вдоль набережной бежали дети в высоких резиновых сапогах и дождевиках. Один держал воздушного змея, остальные с гиканьем неслись следом. Самая последняя девочка задержалась у кромки воды, остановилась, разглядывая горизонт. Совсем мелюзга: лет пять на вид. Растрепанные черные волосы до плеч, худенькие ноги, выглядывавшие из-под юбки и прятавшиеся дальше в зеленые резиновые сапожки. Леви пару раз моргнул, прогоняя наваждение и дурные мысли. Девчушка надела капюшон желтого дождевика на голову, затянула завязки, спрятав волосы, и ему сразу стало легче. Она сделала пару шагов в воду, топнула ножкой, засмеялась, глядя на брызги. Еще одиг шаг в глубину, еще. Она точно проверяла, насколько глубоко сможет зайти, не набрав полные сапоги. В висках Леви словно бу́хал набат, каждая клетка тела вопила о близкой беде. Он вцепился беспалой ладонью в прут забора и изо всех сил крикнул: — Эй! Девочка обернулась, посмотрела на него удивленно. Поскользнулась о что-то на дне, сделала два неаккуратных шага вперед, пошатнулась. И с головой ушла под воду. Леви застыл. И мир вокруг тоже, кажется, остановился. Больше не было ни удалявшихся детских голосов, ни топота ног по гальке, ни шума ветра в ушах. Больше вообще ничего не было. Раздался крик о помощи. Леви не сразу понял, кто кричит: девочка показалась всего на секунду, судорожно хватанула воздух, ударила ладонями со скрюченными пальцами по воде, словно пытаясь за что-то зацепиться, и, отчаянно булькнув, снова скрылась из виду. Она точно не кричала. И вокруг никого не было, ее друзья далеко уже убежали. Даже не заметили, что девчонки с ними больше нет. Только через пару секунд дошло, что это его собственное горло разрывает вопль. Кажется, он никогда еще так не кричал. Это было все, что он сейчас мог. Все, что ему оставалось. Сам не понял, как оказался на земле: кресло с вращающимся колесом лежало на боку, в и без того больное колено впивались мелкие камни, а он даже не замечал этого, сдирая в кровь ладони о грубую поверхность прутьев забора, за которые цеплялся. Его услышали: дети бежали назад. Уже без змея, с растерянными лицами. Уставились на Леви огромными глазами, и тут за их спинами снова булькнуло. Они оглянулись, заорали от ужаса, бросились в воду, да только ни один из них, видимо, не умел плавать. А Леви умел. Когда-то. Только сейчас это не имело никакого значения. И он ничем не мог помочь. Леви мог только смотреть мертвеющим взглядом, как на его глазах тонет маленький ребенок, а он, Сильнейший, блять, солдат человечества, теперь не больше чем жалкий и бесполезный кусок говна. За его спиной тоже крики, шум, звуки тяжелого топота по направлению к забору. Двое санитаров и Дитрих перелезли прямо через кованую ограду, не тратя времени на калитку в дюжине метров отсюда. Один из санитаров раздевался на ходу — халат полетел на гальку. Прыгнул в воду, туда, куда указывали пальцы ребят, окаменевших от ужаса. Дитрих, пока ждал его, крутанул головой на Леви, обежал его быстрым взглядом, нахмурился. Девочку нашли. Леви отсюда слабо видел, что происходило, понимал только, что Альберт делал ей искусственное дыхание. До него доносилось его отчаянное “Давай же, ну давай, дыши!”, становившееся все громче. Казалось бы, хуже быть уже не может, но вот раздались женские вопли: подоспела молодая женщина, растрепанная, в переднике. Видимо, работала и жила здесь, в лагере. Кинулась было к дочери, но второй санитар вовремя перехватил ее и теперь крепко держал за локти и успокаивал, что-то тихонько говоря и не позволяя взглянуть туда, где Дитрих пытался вернуть ребенка к жизни, а несчастная мать вырывалась и кричала, кричала, кричала. Леви дышал с перебоями, игнорируя подкатившую к горлу тошноту, вглядываясь в спины людей, загородивших от него Альберта и девочку. Неужели… она..? — Умерла. Время смерти… — Альберт выпрямился и встряхнул усталыми руками, которыми несколько последних минут давил на хрупкую грудную клетку, пытаясь убедить Костлявую не тянуться жадными лапами к той, кому еще слишком рано за край. Дальше Леви уже не слушал. Дальше мир смешался для него в сплошное серое пятно, состоявшее из широких мужских спин и крошечных детских фигур, и единственное, что прорывалось из этой серости, даря хоть какие-то краски — бесконечный женский крик. Отчаяние, боль, безысходность. Моя девочка. Моя девочка. Моя девочка. Люди разошлись в стороны, и прежде чем мать упала на колени рядом с телом дочери, окончательно захлебнувшись рыданиями, Леви успел увидеть побелевшее личико, которое облепили черные мокрые волосы и гадкие водоросли. Закрыл глаза, задержал дыхание. Сколько он сможет не дышать? Сколько ему надо, чтобы вообще больше никогда не дышать? Он бы наверное просидел так до скончания времен, игнорируя адскую боль в колене и в разорванном в клочья сердце, закрыв глаза и представляя, что больше не существует, что обернулся прахом, пылью, ничем, но плеча коснулась чужая рука, и Леви дернулся. — Тише. Это я. — Дитрих присел рядом, пачкая и без того изгвазданный и порванный в нескольких местах от перелезания через забор халат. Осмотрел его бегло, взглядом зацепился за колено: Леви сам не заметил, как сдавил его. Но не пытаясь сдержать боль, а делая ее лишь сильнее, невыносимее, нестерпимее, словно наказывая самого себя. Почему “словно”? Дитрих цокнул языком, покачал головой. Поднял кресло, поставил его ровно на колеса, помог Леви подняться и сесть в него. Достал самокрутку из кожаного черного портсигара, закурил. Протянул тот Леви, но он мотнул головой. — Зря. Всегда должна быть хоть какая-то разгрузка, — выпустил облако дыма, повернувшись так, чтобы то не летело в сторону Леви. Покосился на него, пожевав губы. — Знаете, вы мне напоминаете меня же, только молодого. — Я старше вас, — безжизненно отозвался Леви. Стесал кожу на ладонях в кровь, и теперь их саднило и жгло, но это его совсем не волновало. — А к смерти относитесь так же, как относился я, когда только пришел в больницу — молодой, зеленый и неопытный, готовый всех спасти, не спящий по несколько суток, чтобы все было только под моим контролем. Все мои пациенты: каждая жизнь и каждая смерть определяли меня. Так я думал. На самом деле это ошибочное суждение. Чужие смерти вас не определяют. Вы просто не можете всех спасти, понимаете? — Есть разница между “не могу спасти всех” и “не могу спасти вообще никого”, — Леви задрал голову, рассматривая затянутое тучами небо. На лоб упала первая капля дождя, на щеку — вторая. — Судя по рассказам Армина и его товарищей, вы спасли достаточно. — Это не вам судить, — получилось грубее, чем хотелось, но уж как вышло. Леви терял терпение и последние силы, желая лишь одного: скорее уползти в свой угол и больше никогда не показывать нос из этой темноты, которая его уже почти сожрала. — Не мне, — покладисто согласился Альберт. Докурил, затушил окурок и убрал его в карман, чтобы не мусорить на территории. — Но вам это делать тем более неправильно. Вы сами себе и судья, и прокурор, и палач, а адвокатов на этот процесс, кажется, не пустили. Леви не отозвался. Он хотел бы больше вообще никогда не говорить. В палате его осмотрели, наложили на колено повязку, щедро пропитанную пахучей мазью, перевязали ладони. Он не реагировал на неприятные ощущения при прикосновении чужих рук, послушно выполнял все просьбы вроде “Повернитесь вот так” или “Выпейте вот это”, и Дитрих, стоявший в углу, сложив на груди руки, хмурился все сильнее, наблюдая за ним. Наконец, после всех манипуляций его оставили одного. Предложили ужин, но он отказался, и уговаривать его не стали. Дверь закрылась, накрепко отсекая Леви от остального мира и оставляя на растерзание его собственным демонам. Но их не было. Все не было и не было. Пока наконец до него не дошло: единственный демон тут — это он сам. Перебрался из кровати обратно в кресло, крутанул колеса в сторону окна. Там уже смеркалось, но предметы стремительно таяли, плавясь, как мягкий свечной воск от огня. Леви моргнул. Еще раз. Глаза были совершенно сухими, слез не было и в помине. А деревья, лавочки и фонтан за стеклом все меняли, меняли, меняли свои очертания, пока не сложились в совсем другие: мертвое детское личико с совершенно беззащитным заломом тонких бровей и крошечным носом-кнопочкой, на котором, Леви отчего-то был в этом уверен, хоть и не видел сам, была целая россыпь веснушек. Он так явно представил себе каждую капельку воды на ресницах, которые больше никогда не поднимутся, что захотелось заорать во все горло. Оно саднило: накричался уже сегодня, сорвал связки. Леви вцепился в подлокотники с такой безжалостностью, что дерево затрещало под все еще сильными пальцами. Картина перед взглядом сменилась: Леви представлял себе несчастную мать. Он надеялся, что она не одна. Если рядом будет муж, возможно, пережить горе будет легче, поделив то на двоих. Но что, если она одинока, и ей не с кем это бремя разделить? Что, если она придет сегодня в опустевшую холодную палатку, в это жалкое подобие дома, где больше никто не назовет ее мамой, и так теперь будет всегда? Изо дня в день, изо дня в день — пустота. И все потому, что он не справился. Он не смог. И больше никогда уже не сможет. Ненависть, отвращение, горечь, обида, злость — сколько есть в этом мире эмоций, способных не просто подточить человека изнутри, а полностью растоптать, столько их и обрушилось сегодня на Леви. Он вспоминал каждого, кого однажды не спас. Вспоминал, как в него летели кружки, подсвечники и чужие кулаки, когда он доставлял очередную похоронку, говоря из раза в раз привычное, отрепетированное до оскомины на зубах “Мне жаль”. Мне жаль. Мне жаль. Мне жаль. Столько раз повторенное “Мне жаль”, что смысл этих слов давно уже потерялся, забылся, растаял в дымке. Ему не жаль. Ему пусто. Всегда было пусто. Человек состоит из воды на восемьдесят процентов. Леви Аккерман состоит из вины на все сто. За дверьми палаты огромный мир, полный жизни и смерти, отчаяния и надежды. Но не здесь, в этих четырех бетонных стенах. Здесь лишь пустота. Переполняла Леви, расплескивалась по комнате то ли тьмой, то ли плесенью, но совершенно точно чем-то поганым и больным. Спина давно затекла от долгого сидения в кресле, в колено будто снова вгрызалась змееголовая тварь, несмотря на сделанную примочку, но Леви по-прежнему почти не замечал этого, словно его тела не существовало. Просто констатировал как факт. За дверьми палаты шум, чей-то плач, грохот каталки по старой плитке, приглушенные крики. Кажется, Леви услышал голоса Жана и Конни, но что им здесь так рано делать? Они всегда допоздна работают в лагере. Услышал чью-то истерику, и узнал голос Энни. Сердце трепыхнулось встревоженной птицей: что уже успело случиться с ее отцом? Она недавно упоминала, что господин Леонхарт стал все чаще жаловаться на блуждающие боли и в целом сильно сдал за последнее время. Сейчас любая новая потеря, даже кого-то казалось бы незначительного и совсем не близкого добила бы Леви. Дверь распахнулась с такой силой, что отскочила от стены и едва не зарядила в лоб Спрингеру, замершему в проеме с вытаращенными глазами. В них — такая бездна ужаса, словно он только что с очередной вылазки вернулся, а не в лагере беженцев работал. — Блять, — еле вымолвил Леви, чувствуя очередную беду. — Что? — В Армина стреляли.