…зачем ты помогаешь мне?
…не тебе. Ему нужно увидеть вас счастливыми, он образумится. Наверное.
Линвэнь явно не сдержала обещание, рассказывая ему все, но сделала это. Хотелось бы отблагодарить… Да, точно, надо бы. Она не подбирала слов, говорила в лоб и без ноток неуверенности в голосе. Такая твердость просто не подходила сомневаться… Как оказалось, все, что Цзюнь У тогда сказал в кабинете — чистая ложь. Его «тебе нужно исправить ситуацию, а сделаешь ты это в мире смертных» ни на долю не раскрыло, что если и исправлять что-либо, то ему самому, а дозволение покинуть стены безликого города в человеческом обличии — смирение и не более того. — Боже… Колбаса Сань Лан в каком-то полутрансе вышел из злосчастной двери злосчастного кабинета с бумажкой в руках, на которой черным по белому выло выведена куча текста с одним посылом: домовой, чье имя при жизни было Сань Лан, принимает обличие двадцати одного летнего юноши с именем Хуа Чен и возвращается в мир живых, исправляя ошибку. Он думал, что это шанс понять что-то новое, но… В коридоре он наткнулся на Линвэнь. С этой дамой он был знаком давно, еще с момента, когда его отправили по противоположной дороге с успокаивающим «не заблудишься». Он заблудился. Сознание было на уровне трехлетнего ребенка, да и истерика, в которую эта ситуация вылилась, тоже, но менее обидно от этого не стало. Именно Линвэнь тогда объяснила ему все здешние правила, провозившись чуть ли не двое суток и отправила восвояси, периодически заглядывая и давая по шапке за ошибки и рабочие косяки. В тот вечер она позвала в бюро, к себе в кабинет. Тихо, будто это величайшая в мире тайна, а Сань Лан пошел чисто по инерции, не более. Однако как только двери закрылись, она стала серьезнее обычного: оперлась руками об стол, сняла очки, в усталости потерла глаза и твердо произнесла: — Садись. Сань Лан не нашел сил сопротивляться. Ранее воодушевленное настроение сменилось какой-то еле уловимой паникой в перемешку с предвкушением. Мягкий диван с двумя минималистичными подушками и сделанное Линвэнь какао немного эти чувства подбили, но сильно легче не сделали. — О чем ты хотела поговорить? — вместо ответа она не церемонясь забрала из рук папку и пробежала по тексту глазами. Сань Лан особо ее не держал, потому в каком-то смирении пропел. — Да пожалуйста… — Сколько он тебе лапши на уши повесил? — он готов поклясться: эта женщина скорчила такую гримасу, будто прочитала несусветный бред в официальном источнике. — Исправить ситуацию? Кому исправлять, так это ему, господь… Скажи, ты из мирского что-то помнишь? — на что получила отрицательное кивание и вздохнула, осознавая, насколько длинной будет их посиделка. — А теперь слушай внимательно. Абсолютно все, что я тебе сейчас скажу, должно остаться в этих стенах. Растреплешь — тебе эту кашу и расхлебывать, вот в ней-то ты виноват будешь точно. — Что еще можешь рассказать? Там уже рассказывать нечего. — Нечего? Что он тебе там наплел? Думаю, что-то вроде того, что этот малец болеет и твои действия могут иметь двойное для него значение, да? — утвердительный кивок. — И еще, наверное, что когда придешь в мир людей, должен начать общение и сменить фокус внимания? — Ты прослушивала? Ну говорил, да, еще что я смогу какое-то время там пожить. — А не рассказал ли, что ты с этим Се Лянем был знаком семь человеческих лет? — Сань Лан не особо отреагировал, пока в голове не высчитал… Семь человеческих лет, это, получается, практически семь веков их мира. Не хилая такая разница. — Вот-вот, вы встретились, когда тебе было десять, а ему девять, с тех пор не разлей вода, по другому не сказать даже, — она кинула бумаги на стол, достала другую папку из шкафа и села рядом. — Это твоя биография, ну или запись памяти, как хочешь. Я тебе расскажу, отдам и только попробуй шансом не воспользоваться. Я тебя на месте придушу. — Да ты само великодушие. — Не ерничай, — она вздыхает, садится рядом, кладет ногу на ногу и начинает вещание. — В мире людей сейчас две тысячи двадцать четвертый, но началось все… Честно сказать, еще… В тысяча девятьсот восемьдесят седьмом, если мне не изменяет память. Музей. Выставка Гойя. Точнее — Франсиско Хосе де Гойя-и-Лусьентес, чье имя полностью проговаривает разве что ни капли не ценящий свое время искусствовед. Такой же, только без образования, впрочем, уже второй раз проходит по комнатам выставочного зала, останавливаясь у картины разве что на пару секунд, чтобы было времяпрепровождение не таким бесполезным. Иногда секунды перерастают в часы, но нечасто, ведь было так просмотрено всего семнадцать из более четырехсот представленных картин. Снова остановился. Ни телефона, ни часов: время было бы и не узнать, если бы не часы чуть ли не на каждой стене, которые показывают начало седьмого вечера. А пришел он сюда на открытие в восемь. Перед глазами чужое почившее безумие. Как же знакомо. Жаль только, что отчасти, ведь почившим оно станет… Скоро? Наверное, скоро. Людей уже меньше, никто дольше пары часов здесь не бродит, смысла попросту не видит, но рядом становится еще один молодой человек, которого Цзюнь У мельком наблюдает как минимум с полудня. Внимание он привлекает не просто так — явно не испанец. В Мадриде китайцев встретишь разве что на достопримечательностях, и то очень редко, а тут… Он примерно его возраста, одет совсем не примечательно, а все-таки стильно и сдержанно. Ничего кроме этого Цзюнь У и не видит — сразу же возвращается к огромных размеров шедевру на стене, совсем забывая об окружении.«Я проклят. И имя моему проклятию — живопись».
Печально это все. — Правду говорил. Фантазия, лишенная разума, производит чудовищ, — тихо, но четко проговаривает незнакомец. Голос его оказался достаточно приятен слуху. — Еl sueño de la razón produce monstruos. Сон разума рождает чудовищ, — также тихо и твердо отвечает Цзюнь У, не поворачивая головы. — Когда разум спит, фантазия в сонных грезах порождает чудовищ, но в сочетании с разумом фантазия становится матерью искусства и всех его чудесных творений. — А на испанском? — La fantasía, aislada de la razón, solo produce monstruos imposibles. Unida a ella, en cambio, es la madre del arte y fuente de sus deseos. Довольная усмешка. Меж высоких потолков, белых стен и мраморного пола голос кажется особенно громким, особенно если учесть, что кроме них в этом небольшом зале сейчас нет никого. Будто не в музее, а какой-нибудь консерватории посреди ночи. Еще лучше — под открытым небом, оно и подходит лучше. — Хороший акцент, грех не похвастаться, — молодой человек тоже на своего временного собеседника не смотрит, хотя парнем этим не на шутку заинтересовался. — Ты все его высказывания выучил? — За свою жизнь он сказал слишком много, — и оставляет брошенную собой фразу на размышление тишине. Не «всего невозможно запомнить», а «как бы мы не хотели знать все, большинство реплик и мыслей он не мог разделить даже сам с собой». — Воображение, сочетаясь с разумом, производят не чудовищ, а творения искусства. Чудищ, по всей видимости, создает не воображение и не разум как таковой, а именно его сон, — все-таки подхватывает размышление, стараясь верно формулировать свои мысли. — Разум, в сущности, воплощение бдительности. Он сдерживает навязчивые фанатизмы, что могут овладеть рассудком только во сне, когда нет этой цензуры над воображением, — уже скорее заучено продолжает. Сколько раз это обсуждалось с зеркалом, он и не вспомнит сейчас. — Во сне человек мыслит неточно, размыто и местами поломано, а это позволяет утверждать, что воображение и фантазии захватывают его с головой. Исход, наверное, можно сравнить с опасным вмешательством сторонних сил в систему рационального мышления. — Подобный ход мыслей превратил художественное иносказание в аргумент в пользу незыблемых полномочий «здравого смысла», — подводит к точке вполне себе, если и не точные рассуждения, то прекрасное излагание идеи. — А сейчас эта фраза, увы, используется лишь чтобы подчеркнуть результат необдуманных действий, — вздыхает и тянется руками вверх, стараясь размять спину. Цзюнь У этим небольшим разговором доволен, быть может, он продолжил бы о коррекции смысла выражения в связи с устаревшим переводом, но… — Поистине смелость граничащая с безумием. — А чем смелость не безумие? С чего бы этим понятиям не ютится вместе? В ответ лишь усмехнулись. Речь обоих была тихой: да будь и не так, никто не слышит. В зале он все еще одни. — Мэй Нанцин. — Цзюнь У, — все-таки поворачивает голову и протягивает новому знакомому руку. — Ты живешь здесь? — Нет, приехал только ради выставки. — Ясно. Ясно. Просто «ясно» без лишних слов интерпретировали как «я тоже», что, впрочем, было чистейшей правдой. В тот день они до поздней ночи ходили вокруг до около, каждый раз продолжая обсуждать Гойи: его биографию, творения, но… Каждый раз, когда речь заходила о его болезни, которая, между прочим, и является большей частью следствий и причин, Цзюнь У менял тему. Мэй Нанцин на это лишь закатывал глаза, но не настаивал, кто он вообще такой, чтобы настаивать на разговор с человеком, которого знает от силы несколько часов? — Когда ты возвращаешься? — двери музея закрылись в десять вечера. В это время посетителей нет от слова совсем, а вот некультурная часть города просыпается, посещая бары и своеобразно выливая тяжесть прошедшего дня. Тоже хотелось бы. Цзюнь У интересуется просто… Да, просто. Сам он на руках даже обратного билета не имеет, что уж там о доме или цели визита. — Через два дня начинается учеба, но билетов пока нет. Сегодня возьму, — Мэй Нанцин на ходу пьет купленный в автомате кофе. Теперь он в теплом кардигане, но руки почему-то все равно мерзнут. Они идут. Куда? Да сами не вкурсе. Мэй Нанцин, наверное, в отель, по крайней мере, Цзюнь У был в этом уверен, но… — А тебе вообще куда? У меня денег было только на два билета, так что я в аэропорт. «А я…» тут же хотел пролепетать Цзюнь У, но понял, что закончить не смог бы. Это уже третья по счету страна, в которую он едет… Просто потому что, не более. Деньги копит по ходу дела, все пожитки — рюкзак за спиной, в наполнении которого действительно важны только таблетки. Кстати о них… Он забыл их выпить. — Гойя. До аэропорта минут сорок пешком, ты же не на такси? Можем продолжить, — Цзюнь У на ходу снимает с плеч кожаный рюкзак, достает из них блистер и закидывает в себя несколько белых плоских пилюль. Мэй Нанцин на это не реагирует никак, хотя видно, что интересно. — Как думаешь, что это было? Уже темно. Стоит сказать спасибо за божеское освещение по практически всему городу. Это не мощные электрические прожекторы, а обычные, но красивые резные фонари с теплым освещением. По заборам вальяжно ходят коты, размахивая своими пушистыми хвостами. Они тоже любители ночи. — Склоняюсь все-таки к синдрому Сусака. Как по мне, куда проще верить и депрессивные эпизоды, галлюцинации и паранойю, если они исходят из основного. Быть может, сифилис, но эту теорию отвергли давно, все-таки не было ни расстройств личности, ни деменции. — А ты знал, что в его роду у деда по линии матери была шизофрения? — Цзюнь У спокоен, хотел, наверное, просто высказать свое эгоистичное желание. Блистер упал вглубь рюкзака, заменяясь в руке на потрепанную сигарету. — А две тети по отцу наблюдались в отделении для душевнобольных Сарагосской больницы. — Шансы наследственного заболевания велики, но те же симптомы и у перечисленных мною болезней, так что… — он остановился, когда Цзюнь У закурил. — Терпеть не могу курево. — Это дешевое курево. Еще хуже. Этим же вечером Мэй Нанцин улетел. Просто купил билеты на ближайшее время и скрылся в облаках. Как оказалось, учится он в Токийском университете культуры на искусствоведа. Видимо, планы купить билеты в Китай немного меняются. Цзюнь У пересчитал все свои деньги, понял, что купить билет он сможет только через пару дней работы в нескольких кафе, вот только… Работать он мог нормально в Китае, а здесь хер он без знания языка кому-то сдался, поэтому было принято вполне разумное решение найти самые дешевые билеты, дождаться минимальных цен и все, проблема решена! Не хватало каких-то восьмидесяти долларов, не велика разница. А самое бредовое — план сработал. В Италии праздников много, на следующий день был какой-то не то национальный, не то еще какой-то, — Цзюнь У даже не удосужился узнать название — и цены сильно упали на дневные рейсы. Какая-то странная мания. Просто хотелось увидеть этого человека еще разок. Япония — штука новая и неизведанная, один только аэропорт чего стоит. Денег нет от слова совсем, так что и до города пришлось добираться на своих двоих. Разок получилось взять попутку, вернее… Добрые люди сами остановились и подвезли: часть пути удалось сократить. Домики, в основном, низенькие и частные. По обочине дороги много разных ларьков, сами улочки узкие и уютные, но по мере приближения города здания увеличиваются, ровно как и количество людей. Было принято вполне разумное решение взять карту в одном из магазинчиков, а глаза мимолетом успели пробежаться по… Кхм, весьма внушительным ценам. Цзюнь У уже невольно сравнил цены и понял, что жить на окраине Франции или Италии намного дешевле, но да ладно, он в любом случае будет ютиться здесь до того, как накопит на билет. Быть может, в родной Китай, но кто знает, чего в следующий раз захочет разум. Не без помощи прохожих, Токийский университет культуры и искусств все-таки был найден. Пора ранней весны, так что долгие поиски с утра выдавали лишь уставшие ноги и урчащий желудок, но такое Цзюнь У не берет, слишком уж часто за этот год он оставался на произвол судьбы без копейки в кармане. Здание университета от нынешней архитектуры сильно отличается. Он больше похож на старинный кирпичный замок, своим цветом явно дополняя окружающую зелень и до боли в глазах контрастируя с бетонными четырехэтажными домиками, в которых из необычного разве что балконы. Студентов практически нет, видимо, в пятом часу у многих идут пары. Вот только практически — тоже что-то, и именно этих немногих ребят Цзюнь У решил расспросить. Начинать с девушек было явно огромной ошибкой, ибо их «ох, Мэй-Мэй! Да, он на кафедре искусствоведения, пары должны сейчас быть» очень хромает в соотношении важной информации и писков восхищения. Когда в спину Цзюнь У они крикнули бойкое «эй, а ты не к нам переводишься, красавчик?», то он чуть ли не мантру начал читать, что нет, ибо такого наплыва не выдержит. Ясен пень, что на таких ему посчастливилось наткнуться, но легче от этого не стало. Вглубь университета без пропуска его вряд ли бы пустили, но на лестнице ютиться точно никто не запретит. Расписание висит огромным листом на всю стену, так что в попытках скоротать время Цзюнь У глянул и него. Двадцать лет это второй курс, гуманитарные науки… Либо у него сейчас философия, либо мифология, тут уже смотря какая группа. Ожидание заняло минут сорок, постепенно студентов стало больше, они потоком вышли из внутренних дверей, но знакомого лица разглядеть не удалось. Цзюнь У решил спросить еще двух студентов, один из которых весьма уверенно ответил, что он сейчас сто процентов идет в библиотеку. Ладно, еще одно испытание… Найти библиотеку оказалось попроще, ей отвели небольшое здание на заднем дворе ВУЗа, а там… Да, точно: сидит и что-то усердно читает. Встречу Мэй Нанцин принял весьма спорно. Зацензуренная нецензурная лексика шепотом раздавалась в стенах библиотеки, пока они не вышли. — Я все понимаю, но скажи на милость, ты какого черта в Японию полетел? — он все в том же бежевом вязанном кардигане и светлых джинсах, с милым пучком на длинных волосах и очках с красивыми цепочками-украшениями на дужках. — Хотел еще раз встретится, это преступление? — Дурень, я кому номер телефона оставил… А, точно… Цзюнь У даже не заметил его. Вернее, даже не помнит, как и когда это произошло… Впрочем, его настойчивость восприняли как сталкерство лишь сначала, а сейчас, наверное, как жуткую настойчивость и прилипчивость. Они идут в кафе. Просто… Под слишком милое бухтение Мэй Нанцина из разряда «мне учится надо, а я тут с тобой…», они плетутся в какое-то заведение за горячим кофе и продолжением разговора. Цзюнь У таких мест отродясь не знает, все-таки в Японии ни разу не был, но Мэй Нанцин, долго не думая, ведет в свое любимое. Цзюнь У еще в самолете дал себе обещание: ни за что не«А там посмотрим»
Тайны выходят наружу, истинные личины обнажаются, ссоры и молчание переодически терпят нервы, но… Мэй Нанцина ловит ступор, когда в чужом кармане находит таблетки. Невольно забивает название в поисковик. Просто… Просто ломается все. «А там посмотрим» переходит сначала в недельное избегание, а потом и в «почему ты мне не сказал?».«Потому что мне было страшно. Ты бы ушел»
«Да. Я бы ушел, но сейчас не уйду. Смирись, дурень»
Дурень смирился, но на разговор его вынудили в любом случае. В день, когда они поняли друг друга, они долго молчали. Почти неделю. Время, чтобы все обдумать и решить, что они слишком молоды, им нет смысла бояться. Выходит, бесстрашие — тоже безумие. Смелость — безумие. Все для них чертово безумие. Приходили поздно, уходили рано. Все. Этого достаточно, чтобы немного даже забыть, кто как выглядит. Когда впервые за долгое время Мэй Нанцин пришел и сказал робкое «тебе сделать кофе?», и Цзюнь У слишком счастливо ответил также робко «да, если не торопишься», все началось заново. Как оказалось, до счастья оставались пара теплых фраз, кофе с соленой карамелью, высохший тортик, полшага и… Объятие, наверное. Следующей осенью он успешно поступил. Университеты разные, но это не мешало им вместе сидеть в библиотеке и говорить шепотом о разном. Специальность Цзюнь У показалось интересной, но жаль, что стабильность — его слабость. На следующий год он перевелся на факультет детской литературы, а еще на следующий год — на редактуру. Все эти три года они… Были вместе. Это были лучшие три года. Еще через год Мэй Нанцин выпустился, они приняли решение переехать в Китай, чтобы Цзюнь У мог снова попробовать новую специальность и вместе арендовали их квартиру. Общую… Наверное, это и есть дом. Мэй Нанцин устроился преподавателем и подрабатывал в местном музее живописи, Цзюнь У совмещал учебу и работу в кафе, переодически уходя на больничный, чтобы морально восстановится. В общем, все слишком хорошо. Но периодически становилось хуже. Мэй Нанцин не мог нормально работать, ведь… Дома дорогой человек может быть в любом состоянии. Все больше ночей он проводил в изучении, все чаще настаивал на приемах у психиатра, все чаще пропадал где-то, чтобы«Сон разума рождает чудовищ»
Чудовища — свои собственные мысли. Они страшнее дьявола и судьбы.
Сон — не подвергающаяся контролю секунда, что может убить и воскресить, потому под глазами мешки, от слез темные круги и, кажется, первые морщинки. Первая несдержанность со стороны всегда стойкого организма. Мэй Нанцин приходит каждый день. Каждый чертов, будь он проклят, день, но за эти чертовые и проклятые дни он благодарит, ведь их могло и не быть вовсе. Они могли закончится там, перед зеркалом. Перед разбитым зеркалом. А каждый раз все хуже… Иногда Цзюнь У в этой белой усмирительной рубашке не может даже связно говорить: просто в каком-то трансе ложиться на колени и спит. Как раньше. И Мэй Нанцин все шепчет……люблю тебя. Знал бы ты,
как я тебя люблю
И целовал. Гладил эти запутанные кудрявые волосы, стараясь не смотреть на выпирающие скулы и ключицы, но роняя очередную слезу брал за запястье, прижимая ко лбу: прости. За все прости. Когда его малыш просыпался, то устало тер глаза и все с той же пустотой в зрачках уходил в эти стены. Чертовые белые стены. В одну из встреч Мэй Нанцин понял, что Цзюнь У никогда не спал и все прекрасно слышал. Когда был… Наиболее похожим на себя прежнего, наверное, он прошептал перед дверьми честное и горькое: «прости. Прости за то, что я испорчен». Будь они дома, Мэй Нанцин бы переубедил всеми силами, назвал бы его любимым дурехой, потрепал бы по волосам и отправил бы пить чай, но сейчас… Он устал. Дьявольски устал. Три месяца прошли, точно как и зима. Цзюнь У стал… Другим. Теперь «прости» — слово, что слышится в стенах их квартиры все чаще. Разбитые чашки, ожоги от кофе, случайно поцарапанная кожа… За все это «прости». От него не легче. От него больнее в сотни раз. Все вокруг пропахло таблетками, спиртом и мятой. Мятный чай — единственное, что может как-то перебить это все. Теперь настоящего Цзюнь У нет. О нем напоминают только старые фото и личный дневник. — А помнишь, как мы встретились впервые? Десять лет назад, получается… Тебе всего девятнадцать было, да и я всего на год старше, ничем ведь кроме искусства не интересовался, я говорил тебе? Думал, что всю жизнь в книгах и картинах проведу, а тут ты. В тех потертых джинсах и растянутой белой футболке, я еще думал, что ты мерзнешь, — гладит по волосам, вспоминая пору юности. Они еще молоды, но… Те годы останутся навеки в сердце. — Я так испугался, когда тебя в библиотеке увидел. Таких сценариев себе надумал, но все равно с тобой пошел… Это юношеское бесстрашие, что уж. Хочется продолжить. Рассказать о каждой секунде, которая распирала своим «люблю…», пересказать каждый проверенный вместе миг и все мысли, что ютились тогда в голове. Все мысли, что вслух высказаны не были, но… — Скажи, ты жалеешь? Как гром среди ясного неба. Тихо и томно, будто эти слова ничего не значат, но они бьют сильнее любого кнута, сильнее розг. — Я думал об этом, — рука продолжает гладить, но останавливается, ложась на щеку. Мэй Нанцин немного наклоняется и касается губами лба. — Я люблю горы, поэзию, искусство и тебя. От меньшего к большему. Я никогда не буду об этом жалеть, дурень.Ни-ко-гда.
Все пять лет он любил. Они любили, наверное, если в побочках — в одном из сотни пунктов — не прописана невозможность любить и ощущать. Второе, к слову, есть… Перефразировано, но есть.Скажи, у меня получается? У меня получается любить тебя? Я вообще способен любить…?
Они очень сильно устали. Весна, а он, дурень, простыл… Все счастливы: плетут венки из одуванчиков, радуются первому солнышку, рабочие принимают рутину немного проще, школьники влюбляются и строят интриги, по вечерам слоняясь по улицам и обсуждая то, насколько он или она прекрасны… Вернее так говорит он, до боли и слез родной и любимый человек этого дуреня. И каждую весну болеет душой. Не только эту. Так, кажется, есть и будет всегда, покуда весна не станет последней. Мэй Нанцин уехал. Работа не ждет. Его любимый глупыш мирно спит, даже от скрипа двери не проснулся. Однако каждый раз, уходя, ему страшно, ведь после тех раз, когда он находил его… Сломленного окончательно, вина сжигала полностью. До пепла. Студенты как обычно бойки, но тихи. Эти дети используют жизнь на полную, забывая, что иногда она может ломаться. Слава всем, что это их настигнет нескоро, по крайней мере, Мэй Нанцин на это надеется. Сегодня всего четыре пары, а потом он может зайти в магазин по дороге домой и… И будет очередной вечер в отрицании. Он не может больше смотреть в эти пустые глаза. Глаза, все еще старающиеся любить. В глаза, которые все еще любит он сам. Объяснять новому поколению искусства историю — его давняя исполненная мечта, что является и его отдушиной в какой-то мере. Когда учит, старается абстрагироваться от… Всего. Перерыв на обед, снова пары, написанное мужу сообщение-напоминание о таблетках, заполнение отчетов и дорога домой. До квартиры пешком буквально двадцать минут, до заката еще дольше, потому по дороге он успевает забежать в магазин за яблоками и шоколадкой, а только потом уже продолжает путь. Погода какая-то мерзкая… Конец зимы — самая слякотная пора, влажность жуткая, да еще и мокрый снег срывается. Когда до дома остается буквально пять минут, охватывает сомнение. Обычно тихая улица теперь кричит чужими шепотками и… Сиреной скорой? Здесь много домов, все хорошо… Вот до дома пара десятков метров, он буквально за поворотом и… Толпа. Все кричат и шепчут, будто празднество какое-то, именно такое ощущение. А Мэй Нанцин не может даже дышать. Ему страшно.…прошу, нет…
Празднество, да?
Секунды, кажется, растянулись на века. Долгие и невыносимые века. На лице его улыбка. Честная и искренняя, которую Мэй Нанцин не видел, наверное… Больше четырех лет? Видел только вымученную и уставшую от всего этого, не более того. Тело тоже устало, это ощущается. Да и оно само пропитано насквозь этой безысходностью, Мэй Нанцин и это чувствует. Окно их квартиры открыто. Из их спальни, кажется… Да, точно, спальня. А ведь он спал. Тихо и мирно сопел, пока… Пока что?…прошу, прости…
…молю, не уходи…
Черный пакет. Просто… Черный пакет на каталке. Просто снег, наверное, не дождь. Не его любимый дождь. Дождь прекрасен. Под ним они впервые поняли друг друга, впервые поддались всему круговороту мгновенных чувств, которые, увы… Нет, исхода они не переписали, но время до него сократили счастьем. И все вокруг — напоминание. Дождь этот, блеклый закат, теплый мятный чай, свитер, в котором он всегда грелся в промозглое утро… А скоро осень, будут и листья, и лужи с отражением звезд, и горячий приторный кофе. И еще сотня мелочей, которые никогда — никогда — не дадут забыть. Мэй Нанцин часто задается вопросом: смог бы он отказаться от него, если бы знал, какие испытания выпадут на их долю? Если бы знал, чем это все закончится? Смог бы сказать, что не пойдет в кафе в вечер, когда ради него пролетели полмира? Смог бы остаться в библиотеке, если бы в одной из книг порылась их собственная история? Смог бы пропустить мимо глаз эту яркую улыбку вперемешку с грустью реальности, если бы знал, от какого сумасшествия убережет обычное «хватит, чего прицепился»? Смог бы отказаться от счастья вперемешку с невыносимой болью, если бы понял, что в какой-то момент боль заслонит все? Задавал себе эти вопросы, прекрасно зная ответы. Не смог бы. — Прости меня… — сгибается над могилой с цветами сирени. Его любимой. — Прости, что ушел… Цзюнь У стоит за спиной и плачет.…прости, что я ушел. Это я виноват.
Хочет обнять и обнимает. Честно и крепко, но ответа не ощущает, впрочем, никогда больше и не ощутит. До отвратительного грустно, но слезы уже все вылиты и впитаны землей. На земле этой был возведен город. На трупах, если точнее — на одном-единственном трупе, что стал им еще при жизни. Труп этот пишет письма, читает еще живые и родные строки, совершено забывая, что смертное возмездие — и не возмездие вовсе. В своем личном городе Цзюнь У жил всегда: город его сознания всегда с ним, в его мозгу, коже, легких и… Мыслях, да. Идеальный город, где все друг друга любят, где хотя бы после смерти могут обрести покой. Не религиозный и всеми желанный Эдем или что там еще наплели за миллионы лет существования бога, а просто… Мир, да. Его идеальный мир. Свод законов был придуман в попытке не поселится снова рядом, ведь… Все умирают. Цзюнь У боялся, что в какой-то момент просто не сможет перестать обнимать корчащегося от скорби по нему Мэй Нанцина. Стало хуже. Намного хуже. Как оказалось, даже мертвому нужна терапия: могила боли за собой не унесет под землю. Так пять лет прошло. В скорби и страхе. Все письма прочитаны и пропитаны слезами. Все письма в душе порваны и сожжены, но тело все еще цело: без единой ранки или ожога. Очередное письмо. Цзюнь У уже не знает, чего ждать. Наверное, вообще ничего не ждет. Знает, что только сделает хуже, но все равно читает, подтверждая свою полную мазохизма натуру.»…мой глупыш, точно…»
Его глупыш, точно. Его глупышу нашли замену. — Что вы задумали? — дверь в кабинет открывается без стука. Линвэнь не привыкла церемонится. — И сколько уже выпили? Цзюнь У головы не поднял. Виски обжигает горло. Легче, наверное. Жаль только, что будто бы и не изменилось ничего. — Эй? — рядом падают бумаги, какая-то папка и небольшая стопка файлов. И как она это все унесла… — Отреагируйте хоть как-то, что произошло? Цзюнь У молчит. — Вас не было почти два месяца, где пропадали? — уже не выдерживает и хватает за руку. Просто немного трясет. На нее устремляется взгляд… Убийственный, пустой и уставший. — Владыка, вы не в себе? — Что это твое «в себе»? Скажи, как я могу быть в себе? Тихо. Вымученно. Нет больше ненависти и агрессии, которые, наверное, были. Точно должны были бы быть. — Я любил его, — Цзюнь У встает. Опирается руками на стол, немного шатается и улыбается. Это истерический оскал. — Люблю. А он… Тоже. Он не должен был быть там, скажи, какого черта судьба решила подшутить? Какого черта ей не хватило его страданий со мной! Он много кричал. Линвэнь просто слушала, ведь… Что ей еще остается? Орал во весь голос о том, каким же гнусным был его эгоизм, какой ненавистью он был пропитан в тот момент. Ему нужен был приемник. Человек, который может быть заменой в момент, когда он действительно мертв, что бывает чаще, чем всегда. Вот только… В мир мертвых просто так не попасть. Пути два: собственное желание или ритуал. Коль человек не может смириться с собственной смертью, он ютится в шелке меж реальностью и небытием, покуда не принимает решение: или получает упокой, или держаться за прошлое и обрекает себя на вечные муки, вечную жизнь. Благодаря этому варианту город полон. Ритуал? Он проще и позволяет взять под свой контроль буквально любую желанную жизнь. Каковы требования? Душу ничего не должно держать. Убиты должны быть родственники, знакомые и все дорогие люди, причем так, чтобы не было желания отомстить. Потому этому аду подвергаются дети: с ними легче. В попытках избежать душащей реальности, Цзюнь У проводил часы в мире людей, желая найти кого-то… Чистого, честного и светлого. И нашел же.…прости…
…эгоист ли я? Да. Ты счастлив, а я нет, так почему бы тебе не поделиться?..
— Я убил его родителей. Друзей у него не было… А он оказался болен. Таким сюда нельзя, — сглотнул, понимая, что говорит о себе. Он не должен был этого начинать. — Скажи, что я натворил? — Вы сломали его жизнь, — Линвэнь все также стоит, не поднимая головы. Если притронется, кто знает, чем это обернется. — Вы сломали их жизнь. Да. Истина. Горькая истина. Видеть чужое счастье — боль. Невыносимая боль. Чужое горе сквозь призму счастья — еще хуже, это невыносимо. Его Мэй Нанцин, его любимый, его единственная реальность избавилась от обузы, а теперь собственноручно обрекла себя на то же самое. Цзюнь У желает умереть на месте ради вселенной, в которой он заслужил эту любовь, в которой он сам может любить. Чтобы снова говорили это глупое «я тебя люблю просто потому что это ты, дурень, не смей так думать» и целовали в нос. Хочет, чтобы любимый все еще человек не страдал, не страдал из-за него. Хочет стереть годы и заменить на новые… Где он не едет в Милан на выставку, где он не предлагает дойти вместе до аэропорта, где он забывает и все-таки покупает билет в Китай… Где он испаряется. Где Мэй Нанцин находит счастье, где уходит от страданий в его лице. Хочется версию, где он, Цзюнь У, быть может и не счастлив, но Мэй Нанцин, это солнце в слякотном грустном городе, прожил жизнь как оно и должно было быть. Где на его долю не выпало столько мучений, и неважно, сколько из-за этого пришлось бы пережить… Этому никчемному и эгоистичному душевнобольному без права на существование. — Он хотел как лучше, наверное, — Линвэнь завалила очередную чашку чая, поставила ее на стол перед застывшим Сань Ланом. — Он считал, что это правильно, потом и пожалел. Я тогда впервые увидела его слезы, — садится рядом и кладет свою ладонь на немного дрожащее плече. — Прикрывал это заботой о тайне, будто один человек может все сквозь призму галлюцинаций разгадать и растрепать живым. История длинная. Жестокая. А самое глупое: основанная на незнании и непонимании происходящего. Одно искаженное представление, и реальность разрушилась. — Он не мог смотреть, как Се Ляню становится легче, хоть и понимал, что из-за этого Мэй Нанцину станет проще, — она откидывается на спинку стула и завершает. — Он запутался. Это его не оправдывает, но… Покажи наконец, что люди могут быть счастливыми. Он должен это увидеть. Сань Лан просто ушел. Должен стать тем, кем был бы, не произойди всего этого. Двадцати шести летний юноша с неоконченным высшим, квартирой на окраине, длинными волосами и высокомерным взглядом. Вот он, Хуа Чен. Он должен сделать их счастливыми. Должен вернуть их… Просто их. Тех детей, что бегали по крышам и радовались мелочам за чашкой кофе. Сань Лан хотел что-то сделать. Вернуться в кабинет и… Что? Воздать по заслугам? Тому, кто и там будет остаток своих мертвых дней страдать угрызениями совести? Он знает, что дядя Мэй самый добрый и честный человек, хоть может и накричать, и подзатыльник дать… Он, наверное, никого в этой ситуации винить бы не стал. Все ошибаются… Так бы и сказал, обнимая. — Хуа Чен? — дверь машины, что он осознанно на запирал, открылась, и из нее вышел явно сонный Се Лянь. — Чего ты тут? Нам еще долго ехать? — Гэгэ? Думал, ты спишь, — он отталкивается от стены, достает из пакета банку сладкого кофе с сэндвичем и протягивает. — Я остановился, чтобы передохнуть немного. Думаю, доберемся через пару часов. — Спасибо… — смотрит на этикетку напитка и улыбается. — И откуда ты все знаешь? — но в машину Се Лянь не идет, а подходит все к той же измученной стене кафе. — Может еще постоим? Такой приятный ветер. Ветер действительно приятный. Вечерний, ночной, несущий немного ностальгии и крупицу надежды. Как оказалось, близкими люди могут стать и за каких-то три дня. Будто со вчерашнего вечера прошло очень много лет. Можно начать все сначала. Снова вместе гулять, обниматься ночи напролет, слушать не отрываясь нескончаемые истории и снова доверится. Снова поверить. Снова внушить доверие, позволить доверять. Сань Лан все-таки помнит… Подросток, что лишь несколько раз решился надеть яркую одежду и всего разок покрасил волосы, всего одну прядку, но таким счастливым был. Се Лянь, с которым он мог часами висеть на телефоне и продолжать, даже если кто-то уснет, ибо истории работают как колыбельные. Но они выросли. Должны вырасти. Хорошо, что ничего не поменяется: хоть пятнадцать, хоть двадцать пять, у них впереди еще вся жизнь.