многострочия

— Ксавье Торп! То, что осталось от её сердца, ухает камнем на дно. Уэнсдей не опустив голову смотрит, как миротворцы ведут к сцене знакомую долговязую фигуру. Боковым зрением она не без злорадства подмечает, как весь, от остроносых туфель до выточеных гладких скул, напрягся мэр Торп. Ха, даже забавно. Удача действительно никогда не на их стороне. Только на стороне Капитолия. И Капитолию всё равно, свой ты щенок или чужой. Шоу — вот, что имеет значение. Шоу и страх, насмешливо шепчущий на закорках, что каким бы богатым, хитрым или лояльным правительству ты ни был, однажды придут и за тобой. Вот он, ярчайший пример её цинистской доктрины. Ксавье Торп, сын мэра: выглаженный по случаю дня Жатвы пиджак, ткань дорогая, синий бархат; бледное вытянутое лицо совсем посерело от страха, его аристократические черты никогда не знали и не узнают копоти шахт или зловонных отходов окраины Шлака; длинные ноги одеты и обуты в точную копию отцовских нарядов от капитолийских дизайнеров. Идёт ровно, не трясется, не рыдает, хотя бегающие болотно-зелёные глазки и выдают ужас, но держится, не тюфяк. Уэнсдей знает о Ксавье немного: в основном в школе он тихо сидит позади неё и большую часть свободного времени таскается либо с ребятами из богатого района, либо один со своим блокнотом для рисования. Ксавье меланхоличен и задумчив, часто витает в облаках. Уэнсдей такие не нравятся, — доморощенные романтики; голодный живот рисунками не накормишь. Они никогда не общались, разве что пару раз обменивались просьбами на уроках. Их пути никогда не пересекались и не пересеклись бы, если бы не Капитолий, — слишком разные оси существования. Но тем лучше. Будет не жалко его убивать. Ксавье поднимается негнущимися ногами на скрипящую сцену, и Уимс бодро подхватывает его под локоть, притягивая ближе к Уэнсдей, на ходу щебеча в микрофон: — Замечательно, замечательно! Какой видный юноша! Последний трибут 76-х Голодных игр, Ксавье Торп! Аплодисменты ему! — никто не хлопает, что, впрочем, энтузиазма Лариссы не убавляет. — А теперь, трибутам полагается пожать друг другу руки! Уэнсдей поворачивается к Ксавье и застывает напротив, протягивая ладонь. Лицо — ничего не выражающая маска. Она уже в Играх, уже на арене; попала туда как только Уимс прокричала её имя со сцены. Теперь она торопится освоиться, помня, что шоу — вот что важно. И сейчас Уэнсдей должна продемонстрировать выдержку, готовность, показать камерам и через них — всему Панему, что она не боится. Ни Игр, ни Капитолия. Ни тем более этого снулого художника перед собой. Взгляд Ксавье обращён на неё со странной эмоцией, напоминающей испуг, но испугом не являющейся. Скорее… сожалением? Тоской? Он сглатывает и опускает взгляд, неловко пожимая её ладошку своей большой узкой рукой и тотчас убирает её в карман. Слабак. Уэнсдей подавляет желание вытереть мокрую от его пота руку и отступает на вежливый шаг, снова поворачиваясь лицом к толпе, смотря перед собой пока играет гимн Панема, на зелёные холмы горизонта, где ещё сегодня утром она завтракала свежим хлебом. Главное смотреть вперёд. Только вперёд. Прикосновение руки Ксавье Торпа остаётся на ней до самого конца гимна.