Зазнобы

       Найти пугливую кошку не так уж и просто, если ей остро понадобилось спрятаться. Каждый уголок может стать неожиданно самым лучшим укрытием. А то, что его кошка напугалась, Вахит понял еще, когда уходил маму провожать. Он Валеру таким разбитым никогда еще не видел и винил себя, что за языком не уследил. Старался его не обижать, не огорчать, не расстраивать — как маму свою, чтобы сердце не терзать. Валера только кажется человеком огрубевшим, а на самом деле живет, как без кожи: его каждое слово или жест резкий ранит. А он тут…        Но ему в тот вечер еще предстояло узнать, что не он один напугал свою кошку. Мама… Мама всегда его очень любила и заботилась о нем, всегда старалась сделать это деликатно, иначе Вахит пылит и злится, характер показывает… Если мама влезала в его дела, то в основном сильно мешала. Вахит всегда со всем сам справлялся. Он мужчина, а не мальчик. И так происходило у всех уличных мальчишек, у кого дома был порядок или его относительность. Так велось и с этим приходилось только мириться. Домашние люди не знают, как на улице лучше. Они не всегда знают, как лучше и дома. София не знала, как лучше для Вахита. Но чувствовала, что права.        Машина остановилась у маминого дома. Вахит не торопился выходить. Улыбка тянулась сама. Он несдержанно глянул на маму с любопытством и спросил уже ее:        — Как тебе Валег’а?        Мама должна ответить положительно. Ведь Валера замечательный. Он не может не понравиться. Мамам ведь главное, чтобы хозяйственный и добрый — а у него это не единственные положительные качества. Но София закивала растерянно, как всегда кивает, когда не придумала, что говорить, но правду не считает уместной. Вахит улыбнулся чуть шире, поймав ее жест, и они молча поняли, что сейчас лучше сказать правду. София вздохнула, коснулась ласково его плеча, погладила ворот куртки…        — Он хороший мальчик, Вахит, но ты уверен, что он тебе нравится?        Вкрадчивый, ласковый тон сквозил просьбой усомниться в своих чувствах и сказать то, что Софии бы хотелось слышать. Но Вахит не мог.        — Очень. Мам, он не абы чё, да? Я не всех с тобой знакомлю…        — Ну-ну, — голос сына набирал знакомые вспыльчивые обороты. София скользнула рукой к его локтю, придерживая. — Просто мне кажется, что он с тобой из-за денег.        Вздох раздался в салоне тяжелый. Пальцы побарабанили по рулю. Вахит откинул голову на спинку сидения. А какой омега или какая девочка со своим альфой не из-за денег? Такова жизнь. У них всегда будут работы с заработком «на дожить», они всегда будут нуждаться в помощи и поддержке, всегда будут слабее. Особенно тогда, когда появляются дети. И не мама ли учила его этим простым истинам? Ведь она всегда напоминала, что омег надо брать именно деньгами, состоянием, статусом, а не красотой. Вахит и брал, и относился к этому совершенно нормально. И Валеру почти что взял.        В чувства вера была. Разумеется, это тоже очень важно. И Вахит знал, что Валера что-то к нему чувствует. Иначе бы не заботился, не целовал нежно, не показал бы себя никогда слабым… Но состоятельность альфы дает омеге опору, уверенность, покой, а от них уже появляется и любовь, и ласка…        — Я его люблю.        — А я против… Ты тратишь на него страшные деньги. Он пропишется у тебя и всё. Хорошо, если за твою квартиру не придумает тебя посадить…        — Что ты несешь? — Вахит резко повернулся к ней и заставил ее сердце внимательно замереть. Обида уколола ее. Но потерять его ей больнее, чем смириться с каким-то ушлым омегой рядом с ним. И она слушала внимательно: — Мама, я его очень люблю. И либо ты смиг’ишься с этим, либо на пг’аздники будут откг’ытки, а не мы.        — А он тебя любит? — Ядовито вопрошала София, отстранившись от него. — Мне он не нравится, и ваши отношения тоже. И я ему об этом уже сказала. Вот я посмотрю, как он…        Вахит резко ударил ладонями по рулю. София вздрогнула. Вот теперь ему понятно, почему Валера так шуганулся! Надо срочно ехать домой.        — Мам, хог’ош. Я тебя люблю. Но его я люблю иначе и больше. И похуй мне, пг’ости, если он из-за денег… Че у меня их, мало? Минем сөеклем барысын да табармын. Бар. Җитәр. Не обижай его больше.        Редко, когда у Вахита так ярко прокладывалась из-за нее морщина меж бровей. Вахит злился. И это терзало сердце его матери. Ревность рвала, что какой-то омега теперь выше нее. И гордость добрая рвала — ее сын защищает своего омегу даже перед ней. Как когда-то отец Вахита защищал ее. И страх… Кто знает этого Валеру на самом деле? Что он задумал и что ему от Вахита нужно?        Все это смешалось в страшную злость и обиду. Вахит поставил ее в безвыходное положение, отобрал право слова. Это пугало. Это было ново. Никогда раньше у них не было таких разговоров…        — Знаешь, сынок, я понимаю прекрасно, что ночная кукушка утреннюю перекукует…        — Мам, — строго чеканил Вахит. Таких оскорблений в сторону Валеры он не потерпит. — Хватит.        — … но ты еще мои слова вспомнишь. Мне это все не нравится. Ему можно меня обижать, а я скакать должна?        — А чем он тебя обидел?        — Собой, — вдруг сорвалось с ее губ.        Пора бежать. Слов больше не найдется. София дерганными движениями вышла из машины. Всем своим видом она выражала свое крайнее недовольство выбором сына. Как можно было выбрать такого омегу? Зачем тогда знакомил, если совет не нужен? Дверь за ней гордо хлопнула. Вахит не торопился идти за матерью и выяснять отношения дальше. Ему это все тоже не нравится. Но вестись на поводу Софии не возникало и мысли. Поведется он и что? Только ребенок променяет любовь на мамину юбку. А Валера ему к душе, к сердцу, его сөеклем! От такого отказаться, свои труды все бросить из-за маминых капризов… Да если бы все альфы так поступали, то Земля бы вымерла. Матерям частенько не нравятся невесты, ничего не попишешь! София стерпит. Иного выхода не останется.        Но то, что София так отреагировала и впервые была так категорична — стало для Вахита сюрпризом. Наверное, большим, чем даже то, что он приехал домой и там было пусто. Не доставало Валеркиных вещей, тетрадок… Удивление было пустым, но только лишь потому, что Вахит уже не мог даже злиться. Он устал. Валера человек не простой, мама тоже не ангел. Они его порвут.        Валера ушел — Вахит это понял. Он почему-то этого и ожидал. Но надежда, что тот его дождется и они поговорят, была сильнее. И самое обидное, что слова он вспомнил. Свои. Надо было остаться с Валерой, надо было его пригладить, надо было… Сделать хоть что-то, но не уходить просто так, видя, что ему плохо. Жаль, что Валера все же не кошка — он сам не придет, как проголодается. И лучше не тормозить теперь и его разыскать. Далеко убежать не мог…

***

       Привычки — такая шутка, которая передается из поколения в поколение. Кажется, что одну искоренишь, а поверх или за ней — еще сотня сотен других привычек. И все их обрели за тебя когда-то очень давно, веками назад. Как ходить, есть, ложиться спать, дышать, как бриться, стучать по столу, когда скучно, или нет, как разговаривать, как думать… Можно вставать всегда рано утром, делать зарядку, пить крепкий чай и выкуривать сигарету — как делал тот родственник, о котором только слышал, но которого никогда не видел — и этот набор привычек кажется вшитым, без него день не начинается.        Вова проснулся рано утром, сделал растяжку, выпил крепкий чай — кофе кончился, а денег на него уже было жалко, ему ведь еще отдавать одному кудрявому черту тысячи, и впервые в жизни, затянувшись любимой сигаретой, почувствовал тошноту. Тогда он сделал себе бутерброд, хотя завтраки не любит так рано… И после его уже не тошнило. Сигарета дошла до конца, Вова оставил окурок в пепельнице.        Так делала его мама. Он не помнит ее совсем, но папа говорил, что она всегда так делала. Не завтракала, курила и пила крепкий черный чай утром, после зарядки. Она была балериной и даже выступала в Москве… Дедушка, пока был жив, говорил о ней с теплом, как о родной, говорил о ее любви бегать по утрам. И Вова бегал. Ему всегда говорили, что он на нее очень похож. Флер ее образа будто заставлял тянуться к нему, желать быть на нее всё больше похожим. Быть, как родная мамочка. Она сквозила во многих его привычках, жила в чертах лица, теплилась в кулончике, подаренном ему еще крошечному. Она жила в его любви к желтому. Она всегда была где-то рядом, с ним.        Набор привычек может кого-то раздражать, а кому-то нравиться. Валере нравились привычки Суворова, ведь они во многом перекликались с его: они оба не любили утром разговаривать, оба делали зарядку, оба любили поздно поесть и желательно не кашу, оба придерживались порядка и оба любили потупить в телевизор перед сном.        Привычки можно воровать. Вот Валера украл то, что Вова сидит всегда прижав коленку к груди. Изворачивается на любой поверхности, узкой или широкой, и сидит так. Украл то, как Вова курит, как держит сигарету, как смотрит задумчиво куда-то в этот момент… Украл то, что тот читает газету перед обедом… И украл то, что этот человек гордый. Безмерно.        Ему прислали «Вятку». И большой извинительный букет пышных красных роз. Застал это Валера одним прекрасным утром, случившимся не очень далеко от дня ссоры. Позвонили в дверь, Вова открыл, глянул на две знакомые кирпичные морды и огромную коробку с машинкой. Валера выглянул в коридор с угла кухни, наблюдая за ним, и отчетливо слышал:        — Передайте этому павлину, что мне ничего от него на надо. И веник пусть себе… Вместо хвоста в жопу засунет. Слово в слово.        Валера заулыбался от уха до уха. На крошечный миг ему показалось, что он ребенок двух молодых родителей и свидетель их первой серьезной ссоры. Только Никиту Валера не знал, а потому всецело был за Вову. Вова хороший.        Вернулись в кухню. День у обоих выпал выходной. Валера занялся поиском продуктов… Привычки бывают и непонятными. К примеру, Валера не сразу понял, что Суворов не готовит, а разогревает готовую еду. И не верил, что тот ест ее холодной, если слишком устал. Сам так не мог… Еда обязана греть душу и тело!        — Что ты делаешь?        — Муку ищу…        — Валер… Ты как в прошлый раз все использовал, так она тут и не появилась больше… А тебе зачем?        — Пирог хочу сделать… У меня день рождения.        Признание вышло таким тихим и скромным, будто делиться Туркин совсем не хотел, что Вова даже голову склонил, чтобы ушами поймать каждое слово. До него не сразу дошло. А когда дошло… Он глянул на Валеру и глаза его были похожи на пуговки. Они похлопали пару раз. А потом все тело его откинулось на спинку стула.        — Так, — Вова хлопнул тихо по столу. Строжился смешно, хмурился, улыбку вызывая. — Ты почему не сказал раньше?        — Да я не планировал праздновать…        — Давай одевайся, — резко Вова глянул за окно. Должно быть часов десять дня уже. — Поедем по магазинам. Выбирать подарок. И потом… Поедем в кафе.        Теперь уже Валера хлопал глазами, как детская кукла. Какие магазины? Какое кафе? Он не думал никуда двинуться, хотел отмахнуться, но Вова нахмурился и звучал почти приказно:        — Бегом!        Спорить с его голосом было трудно. Он звучал озорно и настойчиво одновременно, рождал в груди желание поддаться и следовать. Дважды повторять не надо. Валера кинулся в комнату, улыбку пряча, оделся в самое приличное, что у него было с собой — рубашка голубая да джинсы. Вова глянул на него… И улыбнулся, довольный его видом. Рубашки Валере идут. Но главное…        — А сколько тебе лет теперь?        — Восемнадцать.        Всего! Уже! Как раз! Грудь выгнала восторженно воздух и Вова утянул парня за собой в гостиную.        Некоторые привычки передаются из поколения в поколение как традиция. Традицией семьи Суворовых было дарить своим детям золото на совершеннолетие. У Марата вот так появилась жирная золотая цепочка, которую лучше не носить, пока шея дорога. У Вовы — кольцо, которое лучше оставить дома, если хочется ходить с пальцами. Золота у Вовы с тех пор прибавилось. Муж дарил, семья дарила… Сам покупал.        Пальцы у них разные. Но кое-что Вова мог подарить. У него была хорошая золотая цепочка, не слишком тонкая, аккуратная, на какую можно повесить кулон или носить пустой. Когда Вова полез за ней в шкаф, к той полке с шкатулками, Валера сразу понял, что ему вот-вот станет очень неудобно. Когда его пальцы достали косичку цепочки, сердце Валеры пропустило удар, теряясь. А когда Вова подошел к нему, Валере хотелось убежать. Проснуться. Узкие ладони держали на себе золотую змейку, а собственные глаза облизывали их, цепочку…        — Вот. Это то, что я могу тебе подарить. Ты меня врасплох застал…        — Я не возьму, — уверенно отказался Валера.        — Валера, — уговаривал голос, а глаза смотрели на парня, как у тетки на рынке, которая поверить не может, что тебе ее помидоры не сдались. Улыбка у Валеры растянулась до того неловкая, что уже глупая. — Надо брать!        Это очень дорого. Такая цепочка — не одна зарплата. Но Вова купил ее сам, когда не нуждался. И мог подарить без сожалений и лишних мыслей. Подарок ценный, безумно… И еще ценнее для Валеры то, кто его дарит… И еще тяжелее оттого принимать его. Даже если Суворов себе такую еще купит, даже если ему не жалко… Валера не может. Он… Не заслужил.        — Не могу…        — Тебе нужнее. У меня таких много, — сглаживал угол Вова. Врал. — Я же вижу, что нравится…        Улыбка блестела довольная: подловил. Валера же улыбнулся пристыженно, пойманный. Нравится, кому не понравится… Но брать жжется.        — Я всё понял, — проговорил Суворов, что-то явно задумав.        Слова не нужны. Иногда лучше показать. Он просто надел украшение на Валеру. Подвел его к зеркалу во всю стену, а то услужливо отражало его крепкую фигуру, прекрасный рост, улыбку дрожащую: не верилось ему, что цепочка так легко легла на его шею… Вова расправил ворот его рубашки, кудри пригладил краше и проговорил на ухо уверенно:        — Тебе очень идет. Так красиво смотрится… Прямо для твоей шеи, Валера. Будет поблескивать, все будут любоваться… Очень круто! М?        Валера не удержался. Растянулся в широкой улыбке и голову опустил, мелко качая. А голос продолжил:        — Вот, а вторым — на улыбку твою смотреть будут. Ну? Всё. Теперь твоя. Я ее не возьму обратно.        Цепочка жгла своим весом, своим теплом, подцепленным с чужих рук. Валера коснулся ее кончиками пальцев и оттянул слегка. Рассматривал себя и шею свою через зеркало… И зафыркал, не веря, что всё правда. Что ему такое подарили, но принял, согласился, кивая нерешительно. Красиво. И правда — очень красиво смотрится на его шее. Благодарность расцвела в груди мгновенно пышным цветком, щекотала его изнутри. Глаза потеплели, горло сжал комок… Никто ему таких подарков не делал. И чем только он так Владимиру понравился? Оборванец уличный… А его так в этом доме любят, как в родном не любили. Так любят… Как… Ай! Вспоминать недавнее больно. Валера не вспоминает.        А благодарность пластырем всё лечит. Она не нуждается в думах и размышлениях, чтобы себя выразить. Валера повернулся от зеркала к Владимиру и стиснул его в своих сильных руках. Он показался совсем тонким в них, совсем мелким, но таким родным… И обнял Валеру в ответ не менее крепко. Любя. Прижал к себе и покрутился с ним, всю радость свою выражая. Вова ведь знает, что чужих детей не бывает. Знает, что они все всегда дети…        В таких подарках есть две заботы: прежде всего — ребенку будет, что продать в голодный год. А вторым делом уже красота. И когда Туркин закивал, принимая подарок, облегчение обняло грудь Вовы. Теперь у Валеры есть что-то весомое, есть ценная вещь, которая его в трудное время спасет. Вова не знал, что она спасала уже сейчас. Вова не мог знать, что она тут же стала бесценной для Валеры.        Привычка сквозит и в праздниках. В том, как к ним относятся, готовятся, проводят, какое послевкусие ожидают. Валера не привык праздновать свой день рождения. Он не помнит, чтобы его отмечали в его детстве. Он помнит, как праздновали одноклассники: приносили в класс шоколадные конфеты и всех угощали… И ему всегда хотелось хоть раз так прийти. Но такие конфеты стоили дорого, они просто были не по карману ни ему, ни его родакам. А карамельки носить было зазорно. Кому они нужны? Однажды Валера испек вместо конфет печенье к своему дню рождения. Он хотел внимания, поздравлений, улыбок… Но печенья те вышли жуткими на вкус: он переборщил с содой, горечь топила язык. И так никого и не угостил. Он помнит, как ему впервые кто-то подарил подарок. Это был Андрей и теплый шарф. Валера до сих пор его носил, несмотря на то, что тот полысел и заносился…        Он помнит, как всегда хотел красивый стол на свой праздник. Трезвых родителей. Приятную обстановку. И ему не обязателен был подарок… Он помнит, как каждый свой день рождения просыпался рано-рано, ожидая чуда. Пока не сгорел и не перестал предавать этому дню столько значения. Главного чуда никогда не случится — его никто не полюбит и не согреет.        Некоторые вещи приходят, когда их совершено не ждут.        Котят доверили сердечной соседке. День у них обещал быть длинным, и ожидания он оправдал полностью. Магазины не пестрили товарами. Но Валера видел, как Вова договаривается и на прилавке появляется что-то из-под полы. И не вмешивался, хотя мог сам. Ему было приятно, что кто-то делает это за него. Заботится. Так ему купили несколько теплых кашемировых кофт и модные джинсы. В них Валера и пошел с Вовой сперва в кино. А потом и в кафе. Ноябрь день этот отметил мрачным, полным свинцовых туч и холодного ветра, грязи, замершей под ногами, и снегом… Но он был самым светлым и теплым, какие только у Валеры были. По-простому веселым. Вернувшим его туда, в очень близкое, как оказалось, детство, когда ребенка ведут в кино и когда ему покупают мороженое, балуют, поздравляя объятиями с тем, что он родился.        Валерий Туркин сегодня родился. И кому-то сегодня стал очень нужен, мил, важен… Кому-то, чьи глаза карие смотрят и теплом светятся изнутри, его улыбку видя. У него такого никогда не было. И от столького тепла хотелось вокруг Вовы прыгать счастливым щеночком, ведь ноги пружинило и в груди столько легкости и искр было, будто он — огонек бенгальский, если не фейерверк!        Домой они добрались поздно. Замок щелкал легко, приглашающе. Губы болели от бесед, уши горели, согреваясь с холода в тепле подъезда, отмирали с улицы пальцы. Руки устали нести ношу покупок, но лучше такой ноши ничего точно быть не может! Валера нетерпеливо вбежал в коридор, заставляя собой Вову улыбаться. Такой счастливый… Вова давно таких счастливых людей не видел. Как ребенок… Ребенок. Вова себя в восемнадцать помнит — ни грамма взрослости. Облака розовые, влюбленность нежная, учеба любимая и планы на будущее просто волшебные… Всё было совершенно невесомым тогда. И сейчас оно точно такое же для Валеры. День выдался действительно теплым и волшебным, и Вове безумно понравилось быть волшебником, который может сделать для кого-то чудо. Ему казалось от чувства собственного довольства происходящим, что грудь его гораздо больше, чем клетка из костей с парой легких. Что там не органы, а светящееся мягко счастье.        Раздевались. Телефон раздался трелью. Суворов попыхтел, снимая ботинки. Он не успел взять трубку — Валера, не раздевшись еще, взял первым. Что-то слышалось из шумного динамика, но в ответ тот ничего не говорил. Лицо его, веселое, сменилось на досадливое… В трубке он слышал голос Вахита, такой болезненно близкий, терзающий, почти родной ему... Он слышал вопрос, сказанный с чувством неудобства:        — Вов, пг’ивет. А Валег’а не у тебя, случайно?..        Зима его обыскался. Он уже везде был: у Андрея был, в ресторане был — но у того выходные, был у института, но не поймал... Был даже по адресу его родителей, спросил — там его не было уже очень давно. Валера не отсвечивал и они даже спросили у Вахита, не мент ли он, зачем ищет? Умер сынок или украл что?.. Зима головой покачал. И зацепился в мыслях за последнюю догадку... Вова Валере очень понравился.        И, судя по молчанию в трубку, Вахит угадал. Валера у Вовы. От души отлегло, дыхание смешком вырвалось из груди. Живой! В тепле и хороших руках. Он улыбнулся в трубку и продолжил:        — Валег’а, это ты. Вова не молчит никогда. С днем г’ождения... Валег’, возвг’ащайся? Я не хотел сказать там ниче такого... — Впервые Вахит жалел, что он на слова не горазд. Особенно, когда так надо!.. — И мама не хотела тоже...        Губы дрогнули, в горле застряло какое-то слово, не оформленное в звук или букву... Валера убрал трубку от уха, так ничего не сказав.        — Кто это?        Вова подумал, что Никита. Может, ему передали утреннее послание, кто знает? Но трубка легла на аппарат. И Валера отмахнулся, принимаясь снимать ботинки:        — Вахит.        — Сильно поругались?        — Лично — нет, — признался Валера. — А так… Он меня с мамой своей познакомил.        София Яновна — чудесная женщина! Но судя по лицу Валеры — не всё Суворов про нее знает. Туркин глянул на него, ощутил его цепкий, пытливый взгляд… И раскололся:        — Я ей не понравился. Вот и всё. А че я буду там крутиться, если я ей не нравлюсь? Вот я и свалил.        — Ну… Валер, знаешь… Мой папа не нравится семье моей мачехи. И его семья тоже была против нее. Но они выбрали друг друга без оглядки и счастливы. Я к тому… Что если человеку ты дорог… Он выберет тебя, а не чужое мнение. А Вахит… Он всегда был парнем своей стези.        Рука его дотянулась до руки Валерия и обняла ее. Но та плавно отпрянула. Валера замотал головой. Нет уж. Он не собачка, чтобы туда-сюда бегать. Владимир всего не знает. Жаловаться ему будет похоже на детское ябедничество, да и говорить всего не хотелось; не хотелось опять разныться, жалости не хотелось — хватит. И стыдно. Стыдно быть согнанным, стыдно признать, что он доверился кому-то, что прикипел, привык, влюбился и что больно. Там не его дом, а Вахит — не его человек. Нет у них никакого будущего и изначально не было. Они просто трахались и всё. Всё, чем Валера Вахита покорил, ума не приложив никакого.        — Не хочу больше. Я устал. Позвонит — скажи, что я не у тебя. Пойду котят заберу…        А то, что влюбился… А как же иначе? Кто не влюбляется в тепло, ласку, нежность?.. Но надо иметь гордость. Хоть какую-то. Закончить это, перестать быть таким жалким, прикипая к каждому, кто окажет теплоту и внимание — он устал. Пора бы уже запомнить, что у Валеры всегда будет только он сам. И больше никого.        И Вова. Где-то в украденных привычках, новых кофтах и золотой цепочке, памяти. Им Валера всегда будет окружен сквозь эти мелочи.

***

       Жизнь людей светских и высоких кругов всегда подлежит особым правилам. Здесь нельзя разбрасываться уважением, смертельно бывает его не проявить. Алсу правила любила и всегда четко их соблюдала. Она вообще была очень правильным человеком и, наверное, именно поэтому и выбрала юриспруденцию, как свою стезю. Это мир правил, с которыми можно играть.        Алсу всегда хотелось знать правила, чтобы их нарушать. Но ей никогда не доводилось в самом деле нарушить хоть одно. Она родилась и сразу была, как ей говорили родители и старшие братья, серьезным пупсом с милым личиком. Она никогда не бузила, росла тихой и скромной девочкой, никогда не доставляющей своим родителям никаких проблем. Когда она выросла, она была неприметной хорошей девочкой в детском саду. А в школе отличницей, но ни в коем случае не выскочкой и не подлизой. В институте она была комсомолкой, а на работе — ответственной и хорошей сотрудницей. Ей на ум только приходило нарушить правило, похулиганить, но редко то удавалось и было таким безобидным, что хулиганство это не назовешь и проделкой, и даже хитринкой…        Алсу не отличалась яркой внешностью и не украшала себя особенно никогда одеждой. Она никогда не ходила на неправильные дискотеки, никогда не была на квартирниках, никогда не слушала плохую музыку и боязно брала запрещенные книги в руки. Она знала наизусть все правила и потому только больше, казалось, боялась их нарушить. Но студенческие годы иногда накладывают свой отпечаток. На последнем курсе ей повезло устроиться в ресторан. Так один из ее старших братьев, бывший омегой, решил помочь девочке наконец стать чуть более самостоятельной, взрослой и отцепиться от родительской руки. И закрутилось… Работа в ресторане не сделала ее более неправильной. Но каждый, кому стоит коснуться красивой жизни хотя бы с изнанки, а к тому же заиметь пару приятелей для сплетен, начинает свой путь в маленькую неправильность. Алсу слегка расслабилась. И чуть-чуть хулиганила. Алсу узнала, как следует отстаивать свои интересы с начальством и коллегами; она узнала, как неправильно-правильно общаться с посетителями; она узнала, какой на самом деле у нее не уступчивый характер. Она узнала, что правила должны и обязаны нарушаться, иметь слабину, лазейки и «но». Особенно хорошо она это узнала, когда Вадим увлек ее в свой опасный, острый, темный мир, дал к нему прикоснуться, дал найти ему оправдание.        Но она так и не узнала, как это — быть оторвой. Она хотела, но так боялась приблизиться. Или не имела времени. Откладывала. Имея все возможности, зная, что из передряги ее вытащит любимый мужчина, Алсу боязно откладывала план побыть оторвой на завтра… И завтра… А теперь… Она беременна. Она выходит замуж. Ее свадьба будет правильной. И после нее ей нужно будет продолжать быть собой, хорошей и правильной женщиной. А после родов — быть еще лучше, чтобы быть примером своему ребенку…        Ужас охватывал ее. Ей начинало казаться, что она на самом деле не хочет замуж. Что Вадима она не любит. И все это вокруг происходит только потому, что она беременна… Только потому, что «благоприятный день» вдруг оказался благоприятным не для секса без резинки… Только потому, что Вадим слишком порядочный, чтобы бросить девушку в положении. Что, если он ее не любит на самом деле?        Все это глупости. Конечно же Вадим ее любит. И стал любить еще больше, узнав, что его любимая женщина беременна. Ведь это такая награда… Она выбрала Вадима, доверилась так сильно, выбрала оставить его ребенка… Желтухин ликовал, будто выиграл лотерею! И старался свой выигрыш обезопасить, уберечь, окружить большей заботой и теплом…        Все это глупости. Конечно же Алсу его любит. Просто она боится. Ведь все это навсегда. А «навсегда» имеет вес с тонну, не меньше! И пугает своей тяжестью, своей величиной, монументальностью… Навсегда. Навечно…        Кошмар. Радость. Ужас. Безумие.        Безумие — соблюдать все правила. А им нужно. Ведь Алсу и Вадим находятся в тех кругах, где нельзя тихонько отметить свою радость; где и в дальнее путешествие не всех пошлешь, ведь потом может прийтись пожать тому же человеку руку. Ни свадьба, ни девичник с мальчишником не обойдутся без людей, которых они едва знают, но которым нужно оказать уважение. Не обойдутся без приглашений, которые они обязаны прислать, но на которые им не обязаны отвечать. Но если их не прислать — сочтут за оскорбление и не захотят дальше иметь дела. Все цеплялось за «дела». За то, что Вадим зависим от многих людей. А они от него. А у этих людей есть свои женщины и омеги, и те тоже имеют значение — с ними хорошо Алсу дружить или приятельствовать. Их надо обязательно пригласить. А Алсу не хотела. Она не любила шумные компании, вечеринки, незнакомцев — как бы ее это не тянуло попробовать, всякий раз она пробовала и терялась, она уставала, а вместе с тем ощущала себя лишней, неуместной в любом большом кругу… Вадим разрешал ей не дружить, пусть. Но на девичник сказал приглашать. Потерпеть. И, при желании, устроить вторую часть, в интимном кругу.        Вторую часть… Ведь это нужно думать! А у нее уже не было никаких сил думать. Она не хотела никакой второй части. Она не хотела терпеть и первую. Она хотела просто девичник! Неправильный, безобразный, хулиганский девичник! И она знала, кто ей его устроит. У кого котелок соображает на беспредел..? У Вовы. Наташа так часто щебетала про него и их веселое время вместе, что не иметь его в виду было невозможно. Вадим пару раз обмолвился, что Суворов человек шутливый и компанейский. В конце концов, Алсу помнит сентябрьский банкет и загудевших гостей сразу, как Вова появился в ресторане. Суворов должен знать толк в вечеринках!        Не было сомнений, чтобы к нему обратиться. Алсу только не знала, как и где его выловить. Но в этом деле у нее было два помощника: Андрей и Валерий. Пианисты в ресторане на время праздников и дней подготовки к ним были не нужны, их в ресторане не было. А вот официанты за ставку помогали с оформлением. Валера — золотце! Помогал активно, со всей ответственностью. И не только с декорациями. Алсу и попросила его после работы показать Вовин адрес. Чем спасла парня от трудных дум… У него развернулась беда: Вахит решил его подловить у ресторана. Он всё думал, как прошмыгнуть и свалить. Главный вход закрыт. Персоналу вообще велено через него не ходить, не портить картинку. А с черного входа ждал Зима. Валера на обеде увидел его машину, когда вышел покурить. И понял, что ему сегодня придется либо спать в ресторане, либо быстро драпать, чтобы не поймали. Второе позорно — коллеги увидят и не поймут. Первое странно, в ресторане и не поспишь нигде особо…        Так что помочь он охотно согласился. В компании с кем-то покидать заведение проще, а тем более с директором — даже уважительно. Директорам отказывать в мелочах и крупностях не принято. Валера, пока шел к машине, с трудом не оглядывался на уже знакомую. Он прыгнул ловко в машину Алсу, вместе с ней на заднее, глянул мельком на водителя и охранника, и устроился. Тачка крутая, импортная, в Казани таких, может, штук пять, и все у пары владельцев. Одному из которых Марат рожу разбил. Пахло здесь неожиданно хорошо. Охранники Желтого в основном беты. Они не перебивали вишню Алсу и запах кожи сидений. Валера глянул в зеркало заднего вида и с чувством вины мазнул по мелькнувшей там машине Вахита. Сердце ворохнулось. Но гордость хладила. И Валера цеплялся за нее отчаянно. Пусть он не собачка… Но ему так хотелось выбежать и сесть с Зимой, так хотелось снова оказаться рядом с ним, запах его ощутить и ластиться… Так хотелось унизиться. Так хотелось понравиться его мамке, чтобы только с ним быть…        Влюбился. Впервые. Сильно так, как на зло! Всем сердцем своим, всей душой. И злиться долго не мог, обида держалась теперь из сил последних, из той гордости, какая у Валерия вообще есть. Всё крошилось о сильное, всеобъемлющее чувство влюбленности. Нежной, первой, искренней… Никто так ему еще не нравился, никто не казался таким родным. Ничей запах так не манил, не казался ему безопасным, спокойным. Никто еще не был с Валерой так долго, никто не был к нему так близко, никто не знал о нем так много. Всё это впервые, а потому так ценно, так важно, имеет такую величину, что, отнимая, кажется, будто в груди пусто становится. Пустоту эту жадно хочется заткнуть, заполнить, а не выходило, ничем. Ни трепом каким, ни делом любимым, ни чужой любовью, заботливой, родительской. То было совсем другое. Валера чувствовал отчетливо, что никто и ничто ему Вахита не заменит.        Больно так влюбляться. Опасно. Потом остаешься, как дурак, с руками пустыми, слезы глотаешь, прячешь, отмахиваешься… А всю жизнь оно болит, болит… И никто это не залечит. Никогда.        Валера не торопился от себя отнимать ни теплых воспоминаний в уме, ни их физических напоминаний. Он в них нуждался. Он весь день держался, держался… А вечером срывался и открывал сумку с вещами. Доставал ту теплую кофту, которую отдал ему Вахит от себя. Она вся им пахла, до последней ниточки. Теплым, солнечным табаком… И он утыкался, краснея в щеках, в нее носом, жал к себе, вдыхал грудью украдкой, боясь, что когда-то так весь запах и кончится, и срывался. Вдыхал полнее. Будто хотел в себя этот запах впитать…        И считал себя таким жалким. Таким слабаком. Хотелось себе прописать хорошенько, чтобы сопли эти вытряхнуть. Но не помогали даже тренировки.        Машина остановилась у адреса. Вместе с Алсу и охранником они поднялись наверх. Валера постучался. Владимир сегодня дома… Он все думал про кофту, ему не терпелось отложить свои мысли о собственной слабости и носом уткнуться в кофту сегодня снова… Жалкий, жалкий, жалкий! Где же его гордость? Владимир бы так не сделал никогда. Он вон какой… Строгий, серьезный и в своих решениях твердый. Всё не прощал за что-то там своего Никиту…        Жалкий. Валера всерьез так думал, пока им не открыл дверь Владимир в той черной рубашке, от которой разило запахом костра. Так пах Никита.        — Ой, — сорвалось с губ Суворова, когда он увидел целую делегацию вместе с Валерой. — Я столько не ждал!        Руки потянулись себя обнять, ладони широко расправить и скрыть как можно больше кусков рубашки, будто бы это могло его спасти от маленького позора. Валера, видя Суворова таким, сдержал улыбку. Ему вдруг стало очень легко. Не жалкий… Слабость — не жалко, не низко. Слабость может быть и у безмерно гордых людей. Как Владимир.        Щеки потеплели. Скорее бы разобраться с визитерами и улечься со спокойной душой в спальне с кофтой.        А Вова… А у него было оправдание на рубашку и слабость. Он не скучал, ни в коем случае! Случайно получилось… Случайность многому оправдание. Он почему-то, не зная, зачем и почему, думая рубашку с брюками сложить и как-нибудь потом передать через Наташу, удержал черный хлопок в руках, дорогой и плотный, и не удержался, надел. Он приятно касался кожи. И насквозь пропах Никитой, его запахом костра. И от веса ли или от запаха… Но плечи расслабились, распрямились. Стало хорошо. Спокойно. Никаких нервов, напряжения, суетливости. Вова не заметил, как весь день в ней проходил. А теперь ощущал себя неловко. И очень неудобно… При Алсу в таком положении он не планировал оказаться никогда. Впрочем, он никогда не думал, что окажется в нем: не то что бы они закадычные друзья, они даже не знали друг друга близко, только мельком, по самым вершкам, из-за Наташи.        Алсу оставила охранника за дверью квартиры. Вова оставил Валеру за закрытой дверью кухни, где состоялся приватный разговор. Разумеется, Валера подслушивал. Зачем ему такие очаровательные лопоухие уши, если не для того самого?!        На столе нарисовалось две кружки с чаем. Пепельницу отправили на холодильник. Беременные не выносят курева и у Алсу, хотя она не проронила и слова, не желая теснить хозяина квартиры, морщился носик против ее воли. Сели они друг напротив друга. Алсу, подбирая слова, описала ему свою маленькую прелюдию перед просьбой:        — Я всегда была очень хорошей, понимаешь? — Ей кивнули. Она распалялась: — Как дура какая-то, монашка! А я хочу хоть разок подышать свободой. Я в отчаянии. Я теперь беременна, мой девичник будет жутче некуда, а свадьба — одно сплошное «надо»… Никакой свободы мне не дано! И не будет до родов, после родов… Вообще. Понимаешь? — Ей снова кивнули. Тон ее голоса был полон жалобы. Но следующее она сказала серьезно, смотря Вове прямо в глаза: — Я хочу, чтобы ты меня украл с девичника. Пожалуйста. Давай придумаем что-нибудь крутое? Я всё оплачу!        Вова поперхнулся чаем и долго кашлял. Он? Украсть? Человека?! Беременную женщину, женщину Желтого… Да это же лучше, чем самая дебильная мечта идиота! Пока Вова кашлял, мысли его тряслись вместе с головой. Откашлявшись, он заулыбался так, как Алсу понравилось: заговорщически!        — Украду. А что хочешь?        — Что угодно, — охотно на все подписывалась и телом, прильнувшим к столу ближе, и голосом, и лицом девушка. — Я даже на квартирнике никогда не была!        — А хочешь?        Мысли запрыгали на уме. У Суворова длинные руки, когда надо устроить праздник. Были бы они полезны в другой беде…        — Хочу, — с придыханием кивнула ему уверенно Алсу. Она толком не задумалась над ответом. Квартирник — мероприятие опасное. За такое могут и посадить! Конечно же она очень хотела хоть разочек там побывать!        — Тогда, — губы его растянулись в широкой улыбке, — будет тебе девичник. Только… Что скажем Вадиму?        — Ничего, — почти испуганно воскликнула Алсу. — Он из-за этой беременности надо мной трясется, как курица над яйцом. Вовочка, — она взяла его за руку, из-за чего на стол почти легла. — Давай всё между нами? Я убежать хочу и от охраны… И от него… Если честно, — она уже шептала, — мне кажется, что я его не люблю…        В голубых глазах ее блеснула паника. Вова понимающе улыбнулся. Память вернула его на годы назад, когда он сам выходил замуж. Как это было страшно и как желанно одновременно… Он без труда ее успокоил:        — У меня с мужем так же было. Ты просто боишься, Алсу. Уверен, он боится тоже, но любит.        Она закивала. Светлые кудри рассыпались по плечикам ее, а задумчивое лицо обретало те серьезные черты, которые часто строили ее. Что это она так нервничает? Наверное, всё из-за гормонов…        — Вадиму ни слова, — напомнила она. — Это секрет.        Вова с проказой в лице закивал. Будут тише мышек!