Зазнобы

       Друзей можно и нужно выбирать. Но если уж выбрал — будь добр, не кидай никогда. Даже если очень хочется. Будь добр поддержать, говорить правду, помочь, войти в положение… Вадим знал, что такое — быть настоящим другом. Он знал, что хорошая дружба порой начинается с не самых хороших моментов. Когда он познакомился с Кащеем — грызлись, как собаки за последнюю кость у помойки. Вместе же начали смеяться над собой. Вместе же поняли, что лучше работать вдвоем. Вместе же когда-то выпили, не побоявшись подставы, пожали друг другу руки, заключив, что с этих пор они — братья.        С тех самых пор Вадим поражался тому, какой же Никита дебилоид. И тому, что они все же друзья, а не враги — наживать последних у Кащея выходит легче. Он мастер запугивать, унижать, обижать, кошмарить… Обжигать тех, кто ему дорог. Это Желтый — человек с толстой шкурой и железной выдержкой, привыкший к юмору, к резкому словцу Кащея, когда-то принявший и даже полюбивший это, как любится во всяком друге его недостаток. Привык к нему. А другие люди такого не приемлют. Особенно омеги, которых называют проституткой или шлюхой. Они это никогда не сочтут за шутку. Они запоминают такое надолго и если прощают — можно только надеяться, что простили по правде, можно только мечтать, чтобы это как можно реже всплывало затем, в горячем споре или моменте слабости, как укол или бесконечный, оправданный камень.        Вечер поздний, клонящийся к ночи. Они сидели в кабинете, в доме Желтого. Горела настольная лампа, только она была их светом. Вадим занимался бумагами, когда друг завалился к нему и впервые в жизни причиной его расстройств был не полетевший договор с кем-то, а дела любовные. Никита никогда с ним не обсуждал чувства, никогда не просил совета. Он никогда при Вадиме не чувствовал. И не ценил чувств того, с кем спит. А потому бумаги оказались в миг не важны.        Распивали коньяк среди темных стен дуба и дорогой, вычурной мебели с вензелями и лапками. Алкоголь уже давно не обжигал глотки, те к нему привыкли. Бокал шел пятый. Разговор становился все более серьезным и противоречиво смешным. Ум слегка туманился, от мысли к мысли не метался, а падал. Впрочем, не выдавал тех, которые лучше сохранить в коробочке черепной до завтрашнего утра и самому хорошо над ними подумать.        Одну Вадим не откладывал, а озвучил. Устроился удобнее в кресле, закинул ноги на низкий стеклянный столик между ними и, покрутив бокал в руке, перевел взгляд на Никиту. Тот сидел, согнувшись над своими коленями, и тупил в пол. Только что выдал подробности его с Суворовым отношений. И хотел сам в самом деле услышать правду. Что думает его друг? Тот сперва уточнил:        — Я правильно понимаю, тебе в кой-то веке понравился приличный омега, ты его добился, как получилось, тебя… Кхм, — слова подбирались нелестные, — покупка устраивала. Характер его, как там… Кусачесть. А потом сам же возник и назвал шлюхой, и удивлен, че это он обился?        — Не шлюхой…        — То, что ты его деньгами попрекнул, и есть отношение к нему, как к шлюхе.        — Нет, — отпирался Кащей.        Знал Желтый, что этот сидевший кудрявый черт сразу найдет оправданий себе с сотню. Так будет плести, что концов не найдешь. И отрезал, перебив его:        — Да. Ты долбаеб.        Кащей пылил:        — А что не так? Он же лег за деньги. Шлюха и есть. Очень и очень дорогая проститутка.        Слова Вадима поддели гордость. Никита не мог признать, что не прав. Он отпрял от коленей и лег в кресло, лениво теперь рассматривая носки чужих туфель.        — Он бы просто так не лег. Машины нет, денег нет. Кому-то был должен. Ты не только долбаеб, но еще и слепой.        — Не надо, — отмахнулся Кащей, морщась. — Это я решил не рыться. Ну надо ему было, решил насосать — мне-то какая разница? Сосал что надо… А я свое получил. Познал, — ухмылка на лице блеснула отнюдь не победная.        Непробиваемый осел. Желтый вздохнул незаметно. Не впервые. Улыбка сама потянулась.        — Чего ты боишься?        В лоб вопрос пойдет, как ножик горячий в сливочное масло. Вадим уже мог наслаждаться тем, как Никита прикрыл глаза, прячась. Но ответил честно:        — Тяжести. Вот девочка твоя беременна — не страшно? Жирная точка, чтобы тебя размотать, Вадим…        — Сложностей, — поправил Желтый. Кащей поморщился. — И что? У всех жена и дети — слабое место. Такова жизнь. Не они, так другое. Никит, тебе почти сорок лет. Ты никогда не думал, зачем тебе всё это?        Вопрос отражался в уме гулко, становясь единственным в нем. Самое страшное, что думал. Никита открыл глаза, но смотрел со всей тяжбой дум не на друга, а в окно. Там темнота, рвет ветер… Самое страшное, что он осознает, что его жизнь не стоит ничего. В любой момент настанет конец. Безопасность мнима. Идея жить каждый день, как последний, не обременяя себя лишними людьми и ценностями, вроде семьи и детей — глупа. Жизнь обязана иметь план на тот случай, если все-таки завтра суждено проснуться; она обязана иметь какое-то продолжение, цель, заключение. Иначе скучна и разрушительна. У Никиты есть шлюхи, деньги, алкоголь и доступ ко всему недоступному; он с ужасом ловит себя на том, что удовольствия вокруг так много, что его с щекоткой тянет попробовать расчертить пару дорожек и узнать, что движет теми людьми, на которых он заработал не одно состояние.        Желание коснуться наркотика чесалось, отвращало, манило и терзало, и пугало. Ведь за ним ничего. Пустота. Ведь за желанием быстрого удовольствия стоит одна простая правда — Никита сам стал пустым. Его жизнь ничего больше не наполняет. Ни одна цель. Всё получено, всё сделано.        Желание это пугало так же, как желание когда-то серьезно полюбить. Снова. И теперь, имея все доступное и недоступное, Кащей столкнулся с тем, что любовь оказалась недоступной. То, что у всех есть, возникает просто так и повсюду — ему не доступно. Он влюблен в того, кто сам по себе никогда доступен не будет. Не как вещь. Суворов… Самоценен. Не позволяет собой помыкать, даже если должен страшные, если подумать, для обывателя деньги. Не допускает к себе неуважения — и дело не в гордости. Его нельзя схватить и утащить, его нужно пригласить, давая выбор отказаться — и Кащея злит это безумно: он привык к тому, что пальцем манит и все идут; он привык брать игрушки с полки и тащить туда, куда он хочет. Игрушки, если и кусались, то только играясь. Они были безмолвны, они шутили. Он не слышал серьезного «нет», не слышал «пошел вон»… Он не слышал «я», существующее в тех, кто с ним. Его боялись, потому и не кусались так сильно, не кричали о своем «я», не обнародовали его. Боялись потерять его деньги, расположение, подарки; тот кутеж и кураж, праздность жизни, которая с Кащеем всегда. А этот не боится — и это… Возмутительно приятно.        Потому что та обида, которую Никита увидел в чужих глазах, та обида, которая вернулась к нему с «Вяткой», та злоба в переданных словах — это всё к Никите, а не его кошельку, связям, статусу. В нем где-то разглядели человека.        Значит, Никита ему понравился.        Улыбка растянула губы. Пьяная, широкая… Подростковая. Как когда первая любовь подмигивает тебе кокетливо, недоступная, игривая. Любовь — вот новая цель. Зудящая. Щекотная. Болезненная и страшная.        В нем где-то разглядели человека. Интересно, что Вова в нем нашел? Наглость, беспринципность и длинный павлиний хвост? Веселость и шутливость?..        Никита не знал. Но мысли упали пьяно к тому, что он сам нашел в Вове. Будучи на чужой территории, будучи гостем в чужой жизни, приглашенным как будто случайно, он рассмотрел детально все, что дали. Впитал, как в театре, каждую мелочь, боясь никогда больше не оказаться на репетиции птичек. Никита узнал активную неспешность Вовиных будней, подчиненную строгим вещам и графикам. Тогда как в жизни Кащея все происходит быстро и рвано, сумбурно, спонтанно, нестойко и зыбко, ярко, как крутятся вокруг дурака цыгане в роскошных юбках и золоте — так крутилась вокруг него все и он устанавливал в этом текучие правила. А вокруг Вовы все крутилось по заданным правилам, поступательным, предсказуемым, стабильным… Они оба хозяева своей жизни, но совершенно по-разному. Никите нравилось. Нравился ум, красота, независимость, гордость, статность; нравилось с ним быть, нравилось касаться простой жизни, в которой из вспышек-событий — ребенок притащил котят в дом… Ему понравилось это.        Никиту зудело приползти к нему и вымолить шанс снова его жизни коснуться, сплестись с ней и быть в ней таким же важным, как важен этот Валера, котята, балет и танцы по выходным… Никиту подзуживал уже никакой не спортивный интерес познать его, переспать, выиграть спор, сколько то чувство, которого он боялся все эти годы, как мотылек огня лампы поздним вечером: он все равно обожжется, ведь так хочет света… Никита влюбился. Теперь он сдался. Теперь, покручивая бокал в руке, смотря на жидкость в четырех углах его, он признался себе.        Без всяких усилий Суворов, не преследуя нисколько такой цели, залез ему даже не под кожу, а в самое сердце.        — Он меня не простит, — вдруг печально покивал Никита.        И Вадим улыбнулся. Он будто победил в каком-то своем споре.        — Простит, дай ему время. Однажды я назвал его клушей, а не балеруном, так он со мной не разговаривал с пару месяцев и демонстративно платил за всё свои обеды у меня.        Оба рассмеялись.        — И че он будет? Полгода молчать? Э, нет! Я столько могу не прожить. Времечко не спокойное…        — Ну, хочешь понравиться человеку — устрой ему проблемы, которые сам же и решишь. Сделай чудо…        Мысли шлепнулись к сундуку с идеями. Ой, сколько проблем можно доставить Птичке! Человек простой, наивный, неосведомленный ни о чем… Но Никита вдруг не нашел ни одной идеи, чтобы закошмарить своего лебедя. А вдруг, у того нервы слабые? Вдруг сердечко стукнет в последний раз? Вдруг так плохо сделается, что он с собой что-то натворит? Люди на все способны, когда им страшно. Никита знает. И над Володей так издеваться не хочет.        Но тот, благо, сам горазд себе проблем устроить. Желтый потянулся разлить им новый бокал, как пришло время трезветь. В его кабинет постучались, а затем, по разрешению, пролезли головой. Лысенький щуплый мужичок с именем, как у крокодила из мультика, тянущимся, слегка противным голосом сообщил волнительно:        — Там позвонила Ваша невеста, Вадим Сергеевич, из отделения милиции. Попросила паспорта привезти и денег. Сколько дать?        Вадим приоткрыл рот. Сперва он был удивлен. Да так сильно, что нижнюю челюсть можно было подвязывать за веревочки. Соображал. Его ресторан не могли взять менты — он все купил, со всеми договорился, и особенно хорошо перед шумными мероприятиями должен был договориться обо всём Колик. А потом растянулся в открытой улыбке, в глазах блестя одобрительно и влюбленно. Разберутся, как так вышло и почему его любимая женщина в милиции…        — Ну наконец-то она хоть что-то натворила, — начал хохотать Вадим счастливо, доливая коньяк в бокалы. — Минем юлбасар!        — А паспорта, — опомнился Никита и оглянулся на мужичка, — это чьи еще?        — Наташеньки и некого Суворова Владимира. Я такого не знаю, вот за него, наверное, больше денег надо?        — Никаких паспортов, — отмахнулся Вадим. — Деньги возьми на взятку менту, кто у них там? Старший лейтенант сидеть должен. И скажи машины заводить, поедем…        — … царевен вызволять, — подхватил Никита, смеясь теперь тоже.        Ой, Вова! До чего шикарная птица!

*

       В назначенный день всё было готово. Условились так: чтобы отвлечь людей от самой главной кражи — нужно в ресторане устроить переполох. Для того Вова договорился со своими знакомыми танцорами и актерами театра, вместе их всех было больше полусотни — от такого количества и количества гостей Алсу зал рискует лопнуть сам по себе. Вове главное, чтобы лопнуло внимание бдительных охранников, а гости — мелочи. И чтобы это случилось, придумали артисты так: мужчины и женщины поменяются одеждой. Красочные женские платья украсят мужские фигуры, а строгие черные костюмы и обязательно шляпы с нелепыми галстуками — женские. И все не только для того, чтобы их могли порассматривать и персонал, и охранники, и гости… А чтобы Алсу и Наташа тоже переоделись в мужское и в один момент выплыли с гущей ярких гостей на улицу. На свободу!        Так и сделали. Время на часах подбегало к назначенному. За окнами слышались хлопки первых машин и музыка первых каблуков, на которых неумело удерживались мужские ноги. Слышались шутейные смешки. Наташа и Алсу скрылись в туалете. Обе девушки ощущали себя, как школьницы, обманувшие мать: ушли в приличном платье на дискотеку, улыбаясь уважительно, а сами еще в подъезде переоделись в вульгарщину и с чувством нервного, веселого, как от щекотки, напряжения, побежали в ДК!        Переоделись. Пышные платья остались на тумбе у раковин. За дверью уборной послышался плеск голосов, гам музыки, цокот туфель на разный лад и гогот толпы. Девочки переглянулись и несдержанно прыснули со смеху. Но их еще ждал герой комедии, который вызволит их из лап злодейских…        Вова постучал в туалет в нужную минуту. Ему открыли дверь уже не две девушки, а два молодых человека в строгих костюмах, широких им в плечах и тем выдающих, что их сняли с чьего-то конкретного мужского плеча; и черных шляпах. Наташа и Алсу спрятали под ними волосы, отчего теперь были похожи на двух подростков со смазливыми мордочками. Вова улыбнулся восторженно, увидев их такими.        — Какие вы милые! А штаны подрезали?        Его глаза упали на брюки, те были по размеру. Но вот девочки отвечать не торопились. Они его рассматривали… Рассматривали внимательно, еще держась… А Потом как захохотали, что всякий умный охранник бы их сразу нашел и вернул на праздник! Но им везло сегодня.        Вова стоял перед ними в пестрой искусственной шубе, в которой на улице смертельно холодно, а в помещении до безобразия жарко. Полы ее были раскрыты и под ними виднелось лиловое платье с нелепыми рюшами и широким поясом там, где у дам симпатичная талия, а у мужчин стройный прямой силуэт. Взгляд их, смеющийся и оттого уже влажный от слез, спускался ниже. А там были, похоже, черные чулки на острых ногах и осенние туфли на каблуке, хорошо хоть черного цвета — были бы красные, смех бы с таких черевичек девочки не остановили до ночи!        Это его так одели в театре актеров. Он же организатор преступления! Обязан выглядеть шокирующе, а не просто подобающе хулиганскому мероприятию. А Вова что? Ему не впервые, его во что только не одевали в стенах его родного театра балета! Он разрешил над собой поиздеваться. Ему даже бус навесили в три ряда, а вот волосы оставили чистыми: дерзкая шуба и простенькое платье просили все же легкой прически, а не зализанной каски из сахара вместо лака и волос. Лак нынче дорог…        — Вова… — Глотая смех, давила Наташа, — ты где такое отыскал? Ой, мама… А шляпка есть?        — Ветер унес, — язвил Вова, отчего девочки зашлись снова смехом. Он закатил глаза и цокнул, но совсем беззлобно. — Ниче вы не понимаете в искусстве!        — Куда уж нам уж…        — Всё, бегом! Они сейчас устанут!        Его сильные ладони прихватили девочек под локти и вытянули в узкий коридор, а там — в толпу артистов, ждущих их нарочно рядом, чтобы быстро смешались с толпой. Гуща окружила их, заставила плясать; она издавала заводящие зал звуки, привлекала внимание и жила будто сама собой. Окружая троицу, гуща танцоров, актеров и прочих проказников выпустила их с парой-тройкой своих в свежие лапы первого мороза. Ветер обдул маняще приятный, за спиной остался утомительный шум и гам, пафосные лица женщин и омег важных лиц, необходимость правильно держаться, быть вежливой и хорошей… Алсу вдохнула полной грудью совершенно обычный воздух Казани, но ощутила его распирающим грудь изнутри.        Кучка кружила на улице еще немного, пока троица не нырнула в машину. Внутри уже сидел нужный им человечек. Машину машиной назвать тяжело… Это повидавший виды Запорожец. Больше похожий на ведро с гайками, чем авто. Но им главное доехать!        За рулем был Юра. У Вовы много знакомых из творческой среды. Иногда он не особо знает человека, но знает того, кто его знает. Юру Вова знал хорошо, они когда-то учились вместе, провели несколько студенческих лет, как пара по танцу. Грудь к груди дышали. Только Юра в один момент увлекся алкоголем и музыкой, а не спортом и танцами, задумал быть музыкантом и не простым, а бунтующим и несогласным с режимом, свободным и честным! Он несколько раз попался ментам, за приводы его исключили. Освободившееся время он потратил на музыку и поиск себя. И, судя по перегару, дешевым сигаретам и тому, что машина заведена не ключом, а двумя проводами, Юра до сих пор себя ищет. Устраивает квартирники, особенно рад отплаченным, особенно тем, что с алкоголем и не абы каким, а хорошим. А еще красивым женщинам и омегам рядом — им почему-то нравятся бунтари и такие вот музыканты… Впрочем, внешность Юры недурная: брюнет, хорошо сложен, глаза голубые… Но лицо его всегда казалось Вове масляным, неприятным.        Уж если Кащей черт, так не скрывает этого. Лукав, гибок, изворотлив, но строг, по-своему справедлив и четок. И своей сути не стесняется, себе не изменяет. Юра не был таким. От него невольно ожидалось что-то грязное. Если бы Вова не знал его, то счел бы гадким. Но он знал и потому доверял.        Юра был тем человеком, о котором Вова в самом деле знал очень мало, и еще меньше спустя столько лет. Он не знал, что тот в него был когда-то очень сильно влюблен, что чувство кипело и распаляло его грудь, заставляло руки бессонной ночью писать ему стихи и дрожать перед решимостью хоть одно каким-нибудь тайным образом передать музе. Они так и не были узнаны Владимиром, но их слышали десятки или сотни других людей. Они жили в памяти и все еще… Все еще в памяти и сердце жила эта любовь к нему. Юра рассмотрел внимательно Вову, его стан, его профиль, снова внутри все трепетало перед ним. Он посмотрел на руки и с радостью злой отметил, что кольца больше нет.        Юра боялся признаться Вове в чувствах. У того был этот его муж, который мужем стал еще задолго до свадьбы. Все так его и звали, и знали — муж Вовы. На дорогой машине, с шикарной улыбкой, сильной фигурой и низким голосом, спокойный и будто даже отчасти безликий. Без Вовы никто его мужа не представлял. Но и Вову знали только с мужем.        Юра боялся мужа. Боялся, что его отмудохают за его чувства. Боялся смеха музы.        И день их свадьбы Юра запомнил надолго, как самый худший день своей жизни. Вова, сам того не зная, разбил его сердце. С тех пор Юра постоянно пытался ему помешать жить. Ведь многое можно сделать, когда тебе доверяют. Никогда на тебя не подумают. Вова и не думал никогда, что его партнер по танцу мог, к примеру, в самый последний момент перед важным туром украсть его билеты на поезд и паспорт.… Он не мог подумать, что это Юра заставил их руководителя усомниться в нем и лишить его возможности ехать в Москву и учиться у лучших. Это из-за него карьера Вовы слегка сдвинулась, из-за него носились грязные сплетни.        Но Вова всегда стойко выносил свои проблемы. С гордо поднятой головой и прямой спиной. А жизнь Юры пошла под откос. Он так ничего и не добился. Оставил свою мечту — Вову… А тот все так же живет, оказывается, счастливый такой, горя не знает. Все еще блистает. Блистает ярче, чем кто-либо из тех, кто когда-то его осуждал за спиной. И Юре противнее всего это видеть. Но он согласился помочь по старой дружбе. Он согласился устроить праздник его подруге. Собрал людей, приготовил музыку, со слюной во рту получил и оформил алкоголь, переданный Суворовым, и жрачку. Все просто, хотя люди сели в машину не простые… Он согласился, зная, что сегодня сделает нечто, что горе Вове в жизни прибавит.        Запорожец тронулся с места и довольно резво переодел расстояние до нужного адреса. Когда мотор заглох, Наташа спросила:        — А соседи не будут ругаться? Концерт дома — это же громко.        Юра фыркнул насмешливо. Он собирался выбираться. Бросил:        — Это расселенная коммуналка. Никто ниче нам не скажет.        Девочки весело пискнули. Скоро за ними хлопнули двери машины, а через еще миг открылись двери в желтую от смол курева квартиру с черным потолком, рваными обоями, смесью запахов дешевого, обрюзгшего быта и ароматов гостей. Девочки все смотрели на то, как Вова смешно ходит на каблуках, и посмеивались над ним, как мыши над котом, боясь его гнева. Вова же шел и все слышал, но был занят теперь Юрой. Тот придерживал его, помогая идти. И ввел первым в полную людей гостиную.        — А вот и наши главные гости, для кого мы все тут сегодня собрались, — громко оповестил его голос, а рука обвела народ и легла Вове на грудь. Шуба щекотала ее. А нос щекотал запах роз. Юра улыбался увлеченно.        — Вова, — Суворов протянул руку для рукопожатий, но все смотрели на него удивленно, а когда позади появились две девочки в мужских костюмах, начали посмеиваться. И он ответил им: — мы с цирка сбежали.        Признание заставило всех открыто рассмеяться и люди охотнее, расслабленнее потянулись со всем дружелюбием жать им руки.        Квартирник не всегда обязан располагать возмутительными песнями, подрывающими веру в коммунизм, светлое будущее и любовь к родине. Но Юра не был тем музыкантом, который поет песни «Секрета», Пугачевой или уважает труды Кобзона. Если бы он был таким, то сидел явно бы не на старой табуретке, скрипящей уродливо от его веса. Он исполнял рок, писал свои песни и музыку, мечтал о славе и грезил моментом, когда будет скандально популярен…        А еще его песни слабо слушали. Люди пришли веселиться, а не слушать душераздирающую музыку о слезах боли. Они танцевали, пели без чужих струн, выпивали. И всему виновник Вова — кому, как не ему, еще танцевать и заводить? С Алсу он затеял «пляску», радуясь тому, что им дали место развернуться. Гости разошлись в круг по углам зала и наблюдали за их танцем. Наташа начала хлопать знакомый интуитивно мотив народной музыки. И Алсу наконец ощутила то горячее чувство неловкости, что становится неприятно, которое может создать Вова и о котором говорила ей Наташа: он действительно будто заигрывает, особенно, когда танцует. То внимание, то чувство, те жесты, которые он оказывает, ожидаешь увидеть от альфы. Но сейчас… Сейчас не ожидаешь их увидеть и от омеги в платье, рюши которого трясутся от каждого движения, привлекая интерес глаз. Вова подступался к ней, играя плечами, глаза его искрили, как у черта… И тело само поддалось, прогоняя чувство нелепое, неумелое, и пошло ему на встречу. «Пляска» так же сложна, как и проста, ее можно исполнять, умея ноги поднимать и прыгать. Вова подхватил ее под локоть, выбирая самый простой прием, и закрутил, прыгая, а она вместе с ним. Чувство разгорелось на двоих, смех Алсу становился все больше и больше. Ей уже не было страшно от большого числа народу, ей не было неуютно от внимания, ей не хотелось убежать. Здесь все для нее, здесь она — законный центр! И сейчас, как глоток чего-то нового, чего с ней никогда еще не было, это заставляло выкинуть все мысли из головы и поддаваться моменту.        Момент сделал Алсу проказницей!        Когда гости напились, когда Вова уже был прилично пьян и тянул вторую сигарету, напрочь провоняв дымом всю одежду, Юра взял паузу. Он передал гитару вдруг Суворову, подмигнув, и выскользнул из зала. Суворов увидел, что тот куда-то убегает. Хлопает дверь входная. Мысли пьяные не зацепились ни за что. А вот руки обняли инструмент и глаза шально блеснули. Вова тут же спросил гостей:        — Чего хотим? Пока беспредельщика нет — выбираем!        Ребята тут же окружили его и подкидывали песен. Вова, благо, не пай мальчик, никогда им не был, иначе бы не знал песен запрещенных групп. Не знал бы, что такое квартирник, прям как Алсу. Он умел быть хорошим и послушным для папы или мужа, врать умело и никогда не признаваться, что он ночевал не у подружки, что его привлекает новодел в искусстве или что он с легкостью бы в свое время отказался быть комсомольцем, балетным — и существовал бы вот в таких квартирах так же органично, как мох в лесу. Как Юра здесь. Эта жажда к свободе в Алсу Вове была знакома. Когда-то он был таким же. Когда-то благодаря этой жажде он не потерял Марата — стоило тому связаться с улицей, как старший брат неожиданно его понял и взялся защищать.        Так что в его доме можно найти среди пластинок с послушной музыкой и записанные на рентгеновские снимки «Наутилосов», «Секрет», «Кино» и небольшой список заграничных групп, наличием песен которых на снимке своих коленок и лодыжек Вова очень гордится. Но такой коллекцией ни в коем случае нельзя хвастаться в Советском Союзе!        Предложений было много. А ум зацепился за свое. Вова занес руку и готовился исполнить что-нибудь из «Наутилусов», но Алсу вдруг попросила его:        — А ты можешь «Алису» сыграть?        — «Секрет»?        — Да.        — Ваше желание — закон для наших джунглей, — пьяно рассмеялся Вова.        Снова хлопнула входная дверь. Юра вошел в квартиру и застал их, застал Вову, наигрывающим на гитаре. Инструмент лежал в руках, как родной, но сама обстановка и то, как дорого в ней выглядела троица, казались комичным. Такое и во сне не придумаешь увидеть. Суворов мастер удивить. И Юра залюбовался им таким, как когда-то давно. Бунтарскую натуру в Суворове не спрятал даже брак. Снова хотелось попытаться взять его в свои лапы… И вдруг он ощутил пот в ладонях и глянул на входную дверь. Она заперта на один оборот замка. Квартира на первом этаже, комната полна народа, остальное — пусто. Внутри сильно накурено, народ весь пьяный… Он определено подставит не одного человека. Но что сделано — то сделано. Юра нырнул в зал, как коршун навис над Вовой и с ядовитым сахаром в голосе растянул:        — Эту безвкусицу из детсада и на моей гитаре?        Алсу стало неудобно. Она поняла, что над ее вкусом насмехаются. И хотела уже отказаться, но Вова, резковато из-за алкоголя, повернул к нему голову и нахмурился смешно. Дыхание его, горькое, обжигало Юру.        — Ты че ахуел? Это наш праздник. На своем и будешь выебываться.        Спеси в Юре и тон его, начальственный, и вид сбавили.        — Давай помогу наиграть…        Мужчина прижался к нему со спины, дыша тяжело. Водка их дыхание сравняла. Вова терпел чужие руки на своих, чужую грудь за спиной, жар чужой щеки у шеи… Влюбленному мужчине всегда хочется касаться объекта своей любви. Юра использовал свой шанс, свое время, ведь они вряд ли встретятся еще хоть раз вот так, они люди разного мира, а еще у Вовы впереди большое приключение… А Вова ощутил вдруг в груди капризную тоску и будто бы угрозу из-за чужого альфы рядом с собой так близко. Ему хотелось, чтобы его так касался Никита. Чтобы он напоминал, как играть «Алису» на струнах. Он подпевал своим грубоватым голосом, похожим на голос Волка из «Ну, погоди!», зажимая меж зубов сигарету… И чтобы запах его, не кажущийся гнетущим, окутал с ног до головы.        Тоска еще никогда не была капризной. Вове хотелось этого прямо сейчас. Как будто это желание существует отдельно от него и дышит своим. Увлекала только песня. Особенно, когда Юра от него отлип. Стало легче дышать и Вова с азартом и весельем пропел до конца. Горло, расслабленное от алкоголя, текло голосом, рассыпающимся о стены… Песня сменялась, голос сыпался, Вова снова был в центре внимания, играя любимую музыку Алсу и Наташи, перебиваясь своей и возвращаясь к хитам от присутствующих. Он блестел, как на сцене, как обычно блестит в большой компании, привлекая к себе внимание, и радовался одному — сегодня два самых главных зрителя счастливы, сегодня он снова волшебник для кого-то, кто захотел побыть ребенком на миг.        Так бы голос и лился, если бы в дверь не постучали грозно, громко. А из глубины коридора не послышалось:        — Атас! Менты!        И вся гуща гостей вдруг полилась к единственному выходу из комнаты — окну. Юра дернул первым, открыл умело створку и сиганул на улицу. А уже порядком напитые девочки и Вова сообразили не сразу. И оказались быстро пойманы верными слугами закона и государства! Пойманы грубо, бесцеремонно, как самые настоящие враги родины лапами красного зверя. Задержанным дали только сдернуть куртки. А затем всех пихнули в машину, неожиданно вместительную и большую для случайного рейда. Но все происходило так быстро, неслось, как лента кино, порезанная кусками и склеенная неряшливо: обрывочно, кратко, вспышками, что не было времени думать. И способности тоже: водка уже так хорошо прихватила мозги, что только и оставалось плыть по течению. Только одно Вова отслеживал четче: с ним все же беременная женщина, беспредела в ее адрес допустить нельзя. Но Алсу и Наташа плыли так же, выбрав не сопротивляться. Только когда первую особенно грубо схватили за руку, вытаскивая из машины у отделения, она от возмущения воскликнула:        — Да вы хоть знаете, кто я такая? — И глянула на мента с неумелой претензией. Она еще никогда не прикрывалась фамилией мужа, не знала, как это делается. Но видела, как делают это другие женщины, у них работало. Тот на нее так ровно глянул, будто она мушка, что Алсу стушевалась. А слова сами срывались с уст: — юрист по гражданским делам. У нас есть право на телефонный звонок!        — Будет тебе, — хмыкнул насмешливо мент, подталкивая девушку к отделению. — Юрист, а, юрист! Ты что тут забыла, дура?        — А мы веселились, товарищ прапор, — вспыхнул Вова. — Что, запрещено?        — Маргинальным элементам, — мент осмотрел Суворова с ног до головы, — и педерастам слова не давали.        — Я артист!        Всех закинули в обезьянник. Трое осмотрелись с неподдельным интересом. Они еще никогда не были за решеткой! Вова был по другую сторону, а внутри даже не стоял, брата забирая… Вот так вот и радует жизнь сюрпризами и неожиданными открытиями! Первое впечатление им показалось очень даже уютным: стены голубые, лавочка широкая, даже просторно… На них и остальных места хватило вполне. Впервые они были теми, на кого заполняли бумажки задержания, впервые они были теми, кого оставляют «до выяснения обстоятельств» на срок трое суток — в лучшем случае. Алсу распорядок не понравился и она, пьяненькая, ерничала:        — А можно я вот сейчас позвоню? А то я еще в туалет очень хочу и трое суток никак…        Все засмеялись, кроме ментов. Но не с таким поддерживающим смехом ей было обращать внимание на их кирпичные лица. Вадимочка бы сейчас тоже смеялся, он любит, когда она пьяненькая: сразу такая расслабленная и смешная становится! До дрожи в груди мило на нее такую ему смотреть.        Алсу дали позвонить. Она не торопилась привлекать Вадима. Она же не совсем дурочка: дозвонилась секретарю, Гене, попросила «на рукопожатие», то есть взятку, паспорта и ничего Вадиму не говорить — вкрадчивым пьяным голосом. Тот уступчиво обещался слушаться. И она была уверена, что никакого Вадима не будет, когда за ними приедут.        — Жалко, — сетовала она, вернувшись, — там шляпы его остались…        Теперь они соображали, что потеряли и шляпы во время плясок, и сбили носки своих ботинок… Глаза скользили по ногам, метнулись к туфлям Вовы — те в хлам. Но, благо, хоть шуба цела и на месте, и платье. Их ему еще в театр возвращать. Туфли бы тоже, да за такие носочки его по голове не погладят. Придется заплатить.        Но какое же удовольствие расплывалось у всех троих в груди. Они ощущали себя друг с другом едиными через одно только чувство. Радость. И восторг. Ребяческий восторг. Ведь трое никогда-никогда в таком не были и не оказывались!        — Вова, спасибо тебе, — Алсу прильнула к его плечу. Мех щекотнул ее нос. А губы тянулись в нежной, благодарной улыбке. — Ты просто волшебник!        — Да ладно…        Вова прямо застеснялся. Обезьянник не входил в план девичника… И он ощущал себя виновато, ведь Алсу бы хорошо проводить время в покое. Но она чувствовала себя прекрасно, как для беременной. Думая об этом, он обнял ее, прижав к себе ближе.        — Волшебник-волшебник, — вторила Наташа, улыбаясь от уха до уха. — Самый лучший!        — Ну хорош…        Улыбка уже тянула и его губы. И уже становилась благодарная. У него бы без них тоже не было истории, о которой не расскажешь даже Марату: он же всю жизнь ему будет это припоминать… Только что-то меж бровей морщинка засела и рука сама потянулась согреть живот. Иногда низ ныл. У него это бывает порой, после выкидыша были осложнения. Вова привык терпеть или пить таблетки. Носил с собой блистер постоянно, иногда съедая его за раз полностью — выступления или тренировки. Болеть в балете… Не самое любимое дело танцоров. Только таблеток с собой не было.        Но терпеть долго не пришлось. Девочки бы продолжали, смущая его, заваливать комплиментами, но дверь в отделение с улицы хлопнула, впустила ледяной ночной ветер и щуплого, сутулого мужчину, довольно серенького и незаметного. Он снял шляпу и прошмыгнул сразу к окошку полицейских. Алсу шепнула громко: «Это наш Гена!» — и Вова понял, что сейчас их спасут из капкана закона.        Так и было! Решетку открыли, они ручейком вынырнули и расплылись в таких шкодливых улыбках, что позавидовали бы Вовины котята, регулярно ему подносящие сюрпризы… Но настрой их сбило страшное:        — Вадим Сергеевич вас ждет, быстрее-быстрее, — волнительно обозначил Гена. — Алсу Ренатовна, Вы зачем же убежали? Мне из-за Вас охрана ухо на телефоне стерла… Вы хулиганка, — сторожился он, как заботливый отец. — Это еще хорошо, что он не сразу узнал, а то бы вообще с ума сошел, ай-ай…        И сердечки у троих дрогнули. Они переглянулись. Ой, что сейчас будет… Ой, какой же Вадим страшный в гневе…        Вздохнули. Делать нечего. Надо идти.        Вышли на улицу, как на эшафот. Ледяной ветер скользнул под одежду и пальцами колючими вызвал крупные мурашки по коже. Вздрогнули. Ногами деревянными стучали о пол, затем о камень крыльца. Остановились. Напротив дверей стояло две известные машины. А на двери каждой опирались мужчины. Желтый и Кащей курили, переглядываясь со смешками, будто без слов понимали мысли и всякую шутку друг друга. Серебристый свет луны перебивался оранжевым от фонаря отделения. И весь поток поглощали пятна черных деревьев двора, черные машины и мужчины в черных плащах… Алсу и Наташа сразу головушки склонили, увидев Вадима. Они знали, что его злого лучше не раздражать, слов никаких не говорить, он поорет и перестанет… И вместе, марионетками, двинули к его машине. Вадим скрестил на груди руки, лениво затягиваясь. Подошли неторопливо, головешки подняли и перебивчиво звенели:        — Это случайно…        — Это вообще все я придумала…        — Вадимочка, не злись, родной…        — А хочешь…        — Всё, — рассмеялся Желтухин утробно, мягко. — Хватит-хватит… Прыгайте в машину. Дома поговорим.        Девочки скользнули к дверям машины. Садясь в свою, Алсу оглянулась на Вову и одними губами прошептала: «Спасибо!». Суворов заулыбался. Он провожал их взглядом. И не торопился вернуть его к Никите. Увидев его, он сразу же ощутил комок в горле. И все его капризные печали застряли там вместе с обидой. Тот сам помог на себя посмотреть, подойдя ближе. Свет оранжевый обнимал их, чертя лица честными. Никита решился обнять его, а Вова позволил. Все, как летом, когда позволил себя касаться, быть рядом… Холодная, обидевшаяся птичка… Никита лукаво голову склонил, пряча вину. И вместе с тем глаза его облизали стройную шею, бусы, рюши… Шубу.        — Птица моя, а че ты так вырядился, как…        — Проститутка?        Вова вскинул брови и посмотрел на него остро. Никита дрогнул в груди. Такой разгоряченный в своем желании добиться новой цели — любить, Никита вдруг, перед самим объектом своей любви, ощутил себя мальчишкой, боящимся ступить неверно.        — Виноват, ну, виноват… Прости дурака. Володя, я же… Уважаю тебя, — не осмелился признаться Никита в настоящем.        — Врешь. Не хочу говорить с тобой. Пусти, я домой пойду…        Руки не торопились его выпускать. Но Вова из них вынырнул. И зацокал в сторону, мало ему известную. Как-нибудь доберется, но с этим человеком… Нет, больше дел иметь не будет никаких. Никогда. Только Никита не торопился от него отстать. Можно идти и молча, но рядом. Идти за ним ведь Вова не запрещал? Нет. Никита и пошел следом, любуясь силуэтом его со спины. До чего Вове хорошо в шубе… Машина Желтого проехала мимо, бикнув им, а машина Кащея ехала медленно позади них, подсвечивая путь не ярко.        — Хватит идти за мной…        — Нам в одну сторону, — рассмеялся Никита.        Улыбка предательски растянулась и на лице Вовы. Черт кудрявый… Смешной, гад!        — Ты мне надоел…        — Вот ты уже и говоришь со мной…        Подловил. Вова зыркнул на него, надулся и отвернулся, шаг ускорив.        Только успел сделать пару резких шагов и каблук предал его самым драматичным образом: треснул и отвалился. Вова вскинул руки вверх от испуга, проглотил воздух и упал на асфальт. Никита тихо цокнул, но к нему подбежал быстро. А тот уже успел разлечься звездой. Голова Никиты, склонившаяся над ним, заставила Вову хихикать. Кудри его подсвечивались желтым светом фар, лицо тенями рисовалось слишком взволнованное.        — Птичка, ты в порядке?        — Да. Я так и хотел, если что.        — Я понял… Давай, вставай…        Никита взялся поднимать его. Царевну свою легко на плечо взвалить, он хотел его покатать, как ребенка, но Вова жалобно попросил:        — У меня живот болит, осторожно…        — О как… Ну, расскажи, — кряхтел Никита, поднимая его на руки, — как вечер прошел… Как это вы убежали?        Руки его, крепкие, взяли Вову уверенно. Знакомый вес не тянул их. А запах роз снова кутал в себе. Обнимал, ласкал… Рука чужая пятерней зарылась в волосы, благодарно поглаживая… Никита уркнул.        И всё же был трусом. Не мог ничего сказать. Тишина резала. Момент казался до больного подходящим для всяких важных слов. Глаза карие вдруг увиделись теплыми… Никита замер у дверей авто, ожидая, когда им откроют… И Вова не торопился делиться рассказом о сумасшедшем деньке… Он поделился самым важным и болезненным, что таил в себе все эти долгие, но мелькнувшие быстро, дни:        — Я скучал.        Тихо, робко, но в то же время так сильно, голосом мягким…        — Я тоже. Вов…        Слова боялись обнародовать всю правду. Никита боялся панически того, что чувствовал. А Вова был смелее него. И проще: просто поцеловал в уголок губ, щекоча нос резким запахом перегара. Его нос в ответ тоже щекотнул, но перегар помягче.        — Ты пил, что ли, — нахмурился Вова, отстранившись.        — А мне это щас кто говорит? Педераст после чекушки водки?        — Без дюшеса, кстати…        — Так это был не детский утренник у вас…        Птичку усадили заботливо в машину. Следом устроились рядом. Всё самое главное озвучено. Жестом или словом… Оно есть.        Никита обязательно своего добьется. Добьется Вовы.