Проповедник

Глотку обжигает полынной горечью, но Чэн глотает сразу, махом — стараясь не задерживать пойло на языке дольше, чем на секунду. Потому что ещё пара таких секунд — и из хренова сомелье, он превратится в обычного сплёвывающего под стойку бара деревенщину. Не — здесь так не принято, серьёзно, но такое случалось. Джо такое не любит и предупреждающе пялится на каждого, кому наливает дерьмо, в котором хоть немногим больше пятнадцати градусов. С каждым глотком — ошейник нагревается, раскаляется до бела, и явно ведь должен от такой температуры расплавиться калёным железом по кадыку. Расползтись уродливыми выпуклыми шрамами — красными, вздутыми, отвратительными на вид. И Чэн эти шрамы не прикрывал бы даже. Это были бы шрамы победы. Но колоратка не плавится и не стекает железом по горлу. Лишь новые зияющие вовнутрь шипами пускает, а Чэн их предусмотрительно промывает алкашкой — ну, чтобы не загноились случайно. Чтобы ни сепсиса, ни ещё какой херни, что происходит с ранами, которые не обрабатывают вовремя. Виски тяжёлым валуном жидкого огня скатывается вниз по пищеводу, и удивительно — что не прожигает в нём дыры, которые вылезут чернотой копоти наружу. Прямо на сутану, выжигая в ней уродливые тлеющие дыры. Хотя, Чэну было бы плевать — в нём дыр и так уже много, пусть и невидимых. Так схуяли ему беспокоиться, если появятся ещё и заметные чужому глазу? Это четвертая рюмка, поэтому если его сейчас действительно прожжёт изнутри — Чэн даже с места не встанет, и не будет стряхивать с себя пепел. Полумрак у Джо приятный — не то, что в церкви, где спрятаться от фонарей да свечей негде. Джо с обстановкой вообще решил не париться и вывесил на потолок всего-то два зелёных продолговатых подвесных светильника. Да и те как раз над обшарпанным бильярдным столом, у которого вечно толпятся ребята, пытающиеся нагреть друг друга на деньги. По стенам вразброс неоновые надписи с рекламой пива, которого никогда нет в ассортименте. А кое-где даже затёртые временем и бледными следами сгибов — плакаты с бейсбольными командами. Один из них заламинирован и висит как раз позади спины красотки Челси — рядом с высоким шкафом, где пылятся бутылки свежего, и не очень алкогольного ряда. На этом единственном — автограф самого Майка МакФарленда, уроженца Канзаса, гордости штата. Пусть эта гордость и ни разу не посещала в этом штате — крошечный городок Маундридж, в коротком Джо и построил этот бар. Ну ещё бы — кому вообще захочется посетить какой-то засранный округ посреди полей кукурузы и пшеницы, где погода непостоянная — то дожди хлещат, то солнце пытается выжечь землю, и спалить к хуям идеальные одноэтажные домишки идеальных горожан. Тут пахнет плотным сигаретным выхлопом и окислившимся пивом. Тут сырой от хмеля душняк, от которого холодный пот, которым до этого тело схватило — сменяется влажным. Он стекает по шее Чэна так же, как капли конденсата скатываются по ополовиненному стакану его виски. Где-то там, посреди маслянистого осадка — по боковинам бьётся круглый кусочек льда, которым Чэн позвякивает специально. Ну, чтобы молчание между ним и чужаком не казалось настолько интенсивным. В этот раз Чэн не сидит за самим баром и не флиртует в Челси, которая весело взмахивает ему рукой в который раз. И он — в который раз лениво отвечает ей тем же. Он выбрал столик подальше, где полутьма сгущается сильнее. Где тени выстилаются по лицу Би. И вроде бы — при таком освещении всегда кажется, что тьма спецом выделяет изъяны. Выбоины подростковых прыщей или шрамы от неудачных уличных драк. Ну хотя бы, сука, морщины — или ещё какую херню, которая портит лицо, старит его на десяток лет. Он выбрал неправильный столик, потому что тьма, видно, чужака любит. Тьма его за своего принимает и отказывается недостатки выдавать. Тьма скрывает от Чэна то, что и так стеной и световыми годами было упрятано — ну заебись теперь. Хотя, может это алкоголь так на Чэна влияет, и он просто не замечает каких-то несовершенств. Потому что, судя по всему — перед ним сидит само, ебать, совершенство, которое портит только безразличный взгляд, которым Би мажет по людям. Он скользит по ним явно без интереса, не разглядывает даже. Всё равно, что он пялился бы на одинаковые деревья где-нибудь в лесу. А потом он резко переводит взгляд на Чэна. Уже не скучающий. Уже не отсутствующий. А такой, каким смотрел на него в той сраной кабинке, где Чэн привык прятаться. Пристально Би смотрит — почти навылет. Бьёт проницательным взгядом до истошного вопля нервов, зудящих по всему телу, и посылающих импульс в руку. Иррациональный такой, из-за которого Чэн сначала стол по привычке корябает ногтем, а потом и вовсе отбивает по нему пальцами не то мелодию, не сигнал SOS. — Ну и? — и голос у Би какой-то металлический после нескольких рюмок. Густой и настолько же крепкий, насколько и топливо, которое тот себе заказал. У Чэна уже по крови вискарь разогнало здраво. Настолько, что ему кажется, что собственные пальцы по столу бьют сильнее, чем надо. Перебивают негромкую музыку из старых шипящих колонок Джо. Удары становятся громче. А может — это сердце так оглушительно ебашит от таких вот взглядов, под такие вопросы — хуй тут разберёшь. Он лишь морщится на Би и вскидывает с недовольством голову: чего и? Би глаза закатывает — и нихрена в его лице не меняется. Только зрачки исчезают. А потом возвращаются снова. И глаза такие же белые, как и склера. И повторяет он теперь, как для тупого — вкрадчиво настолько, что глубоким голосом пространство трещинами ломается. Расплывается грязными-пятнами-людьми и зелёным светом где-то по периферии, которым помещение заливает: — Как тебя в эту дыру занесло? Чэну кажется, что трещины не перестают подползать ближе, даже когда Би свою акулью пасть захлопывает и ответа ждёт. И сужается всё. Сужается до мелкой аномальной зоны, где люди-пятна остаются где-то во вне. Вне досягаемости. Не позвать на помощь — не услышат ведь. Не подать сигнала — зона ведь аномальная. Из неё сигналы и не дойдут, как не доходят молитвы до бога. Чэн оказывается в клетке с акулой. Чэн оказывается там, куда войти можно, а вот выхода нихрена нет. Чэн в ловушке. И ловушка эта, бля, необычная. Ловушка одним лишь пронизывающим насквозь взглядом. Нихуя себе фокусы у залётного. Нихуя себе Чэн уже нахлестался, раз такие глюки ловит. Он смаргивает почти пьяно — медленно и вяло. Так же медленно облизывает губы, на которых мешается привкус крепкого табака и горечь виски. Медленно — а вот это уже специально — поджигает которую уже за вечер сигарету. Чэн тянет время, потому что ответ у него один. И именно его ему обсуждать не хочется. Именно им его снова в прошлое швырнет, и выбираться оттуда будет гораздо труднее. Труднее ведь — правда. Труднее будет руку Би найти, чтобы за неё удержаться. В этой злоебучей аномальной зоне, кроме Би и проплывающих где-то далеко людей-пятен — никого нет. Труднее будет через весь стол перегибаться, чтобы эту ледяную руку своими пальцами опутать, ведь лежит она у Би ровно у края стола. Небрежно так лежит, расслабленно свесив пальцы куда-то вниз. И Чэн уже заранее готовится — придвигается ближе, скрипя затёртым до дыр креслом о деревянный балочный пол. Укладывает локти на стол, почти на его середину, чтобы если что — до руки Би всё же дотянуться, и начинает: — А тебя… — и вспоминает, что правду вообще-то можно и не говорить. Что не настолько он пьян, чтобы о своей поганой прошлой жизни рассказывать какому-то чужаку. Затягивается плотно настолько, что дымом все лёгкие покрывает. Глядит на Би исподлобья, удерживая в себе дым до того, что мелкие сосуды внутри дыхалки, жечь начинает. Стряхивает неторопливо пепел в переполненную пепельницу, а следом руку ладонью вверх переворачивает, в ему совсем не присущем, и невъебаться, каком изящном жесте. И только после, вызывающе выдыхает всю эту дрянь чужаку прямо в лицо. — А тебя ебёт? Чэн слышит надломленный и какой-то слишком хлёсткий треск. Такое обычно слышишь, когда кости ломают. Тебе или другому — не важно. Но звук один в один. Он оглядывается в поисках того, кто сейчас дурниной от боли орать начнет и… И понимает, что никому тут костей не выламывали. Это всего лишь Би. Всего лишь ухмыльнулся ломко и надрывно. Тот тоже придвигается слегка и переводя с Чэна взгляд — кивает на тех, кто за аномальной зоной, тенями околачиваются и опрокидывают в себя рюмку за рюмкой: — Вот эти все — они тут изначально. Мне одного взгляда на них хватило, чтобы это понять. — Би кривится, оголяя клыки в отвращении, пока снова скользит безразличным взглядом по людям-пятнам. А когда, в который раз, смотрит на Чэна, в его взгляде что-то меняется настолько, что дыхалку спирает напрочь и ополовиненную сигарету приходится потушить. Там каменеет всё настолько, что даже дыму теперь не пробиться. Зато пробиваются слова Би, заползая куда-то под кожу, густым мазутом. — Они все, как будто из одного сделаны — не отличить. А ты другой. Ты тоже залётный. Кресло становится слишком уж неудобным. Неправильным. Точно его перевернули, вколотили туда десяти сантиметровые кривые гвозди, и поставили в правильное положение — а потом Чэна на него усадили. Хочется на нём поудобнее устроиться, но как ты ни крутись — нихуя не выходит. Чэн положение меняет из раза в раз, и всё никак не может словить хотя бы призрачное ощущение того, что в этом кресле ещё хоть минуту усидеть сможет. Хотя, может жалятся ядовито тут вовсе не гвозди и ржавчина — а слова Би. Правдивые слова. Правильные. От этого, сссука, и жалятся. Кусают до самых костей. Грохочут эхом в черепе. Чэн себе повторяет на Би не смотреть. Не смотреть. Не-смотреть. Несмотретьблядь. И всё равно смотрит. Взглядом чужака. Того, кто в этом захолустье себя тоже чужим чувствует. Пять лет уже тут — а всё равно не влился. Не получилось как-то. Не приспособился. Не сумел таким, как эти стать. Как люди-пятна. Он на спинку кресла откидывается осторожно — в неприятном таком долбящем предвкушении, что и в неё гвозди вбили. Не. Не вбили вроде. Зато вбивает взглядом Би. Вбивает так, что Чэн потом это хреново кресло на себе домой понесет, потому что выбраться из него не сможет. Не сможет себя от него отодрать. Не встать уже. Не уклониться. Его снова в капкан поймали. Пригвоздили и ждут. Ждут, сука, ждут. По краю сознания мелькает злая какая-то мысль: не дождешься. Как я ответа бога не дождался. Вот и ты не дождешься. Нихуя. Он кривит рот в какой-то искажённой резью улыбке. И резь эта в сердце отдаётся — туда, где обычно в человеке селится бог. Туда, куда к Чэну никто не приходит даже проветривать. Не то, что дверь распахивать и порог переступать, чтобы остаться надолго. — Вот ты мне и расскажи хули тут забыл. — Чэн борзо хлопает по столу стаканом, где виски уже на самом дне мутным янтарём болтается. Хлопает себя по груди распластанной рукой, чтобы блядское сердце унять. Нехуй тут страдать при всех в баре. В капкане, куда его Би загнал. Нехуй ждать того, чего уже не случится. Не поселится там уже никто, кроме темноты и сырости. Кроме поганого, пятилетней давности, воспоминания. Кроме пустоты, которую Чэн заливает уже хуй знает каким стаканом, который ему Челси приносит и тут же отходит. Странно — на неё это не похоже. Ей стоило только на Би один взгляд бросить, как она светловолосую голову опускает, закрывая лицо прядями и пятится, словно боится. Словно ей тут находиться совсем не хочется. Как и Чэну, в принципе, тоже. Но не она тут в капкане. У неё вон — работа кипит, и кто-то за соседним столиком весело требует ещё пинту пива. И она так же весело им откликается, обещая налить самого лучшего, которое она для них припасла. У неё дела, ей в капкане делать нечего. У неё всё заебись, когда она подальше от них отходит. А у Чэна проблема. Он на крючке и прибитый к стулу. У Чэна тут Би. Би, который лицо потирает ладонями сильно. А потом поглубже вдыхает, словно речь толкать собрался длинную. Но вместо длинного выдаёт какое-то измученное и до пизды уставшее: — Я не забыл. Я ищу. Пристанище или как там его ещё люди называют. Капкан слабеет слегка. Слегка ломается. Теперь в этой аномальной зоне — воздух плотной безысходностью душит. Глушит все звуки, что за зоной хоть издали слышны были — и наверное, только благодаря этому — Чэн слышит в голосе Би меланхолию. Ту самую, с которой люди часами в стену пялиться могут и из ступора не выходят, даже если их за плечо трясти грубо, да в ухо им орать: да очнись ты уже, блядь! Ту самую надсадную горечь, с которой Чэн и сам живёт. Он-то её хорошо знает. Он её нахрен понимает. Он каждый её оттенок изучил в себе. Теперь изучает её и в Би: — Ты поэтому в церковь припёрся? Тот подбородок ладонью подпирает, возит по столу пальцем, стирая с залакированного дерева следы конденсата натёкшего со стакана. И пожимает плечами уже не расслабленно, как до этого было. Пожимает так, словно действительно не знает: — А куда мне ещё? И Чэну его даже как-то… Нет, не жалко становится. Не. Жалость это точно не к этому — с акульей пастью. Чэн его просто понимает. Куда ему ещё? Чэн себе тоже такой вопрос задавал, когда собирал под колесами пыль, несясь по трассе в эту глушь. Да и до сих пор, если честно, задаёт — потому что даже пять лет спустя, он тут чужаком остаётся. И это настолько, блядь, нелепо — что смешно. И Чэн себя отпускает — смеется хрипло и болезненно, признаваясь: — Хах, и я поэтому. — а потом озирается, позволяя Би ещё раз посмотреть где они находятся. И делится сокровенным. Делится тем, что ещё никому из «этих» не говорил. Зато почему-то чужаку такое сказать без проблем получается. — Но ты сильно не надейся — это не то место, где… — он запинается, морщась. Массирует тонкую переносицу до боли в глазах, ведь сокровенное из него лезет лезвиями наружу. Больно это — признавать, что тот, кого Чэн так долго искал и молил прийти, так и не пришёл. — Где можно найти то, что ищешь. Би кивает понимающе и серьёзно. Опрокидывает в себя пойло такого же белого цвета, как и его глаза. И говорит подавленно: — Все мы кого-то ищем. — а потом на Чэна глядит. Размышляет о чём-то. Недолго, но прочно. Настолько, что в себя на пару секунд уходит. А когда возвращается, убеждённо кивает сам же себе. — Я вот тебя нашел, и твоё место. Ещё одно там найдется? Для меня? Поначалу кажется, что Чэну это всё слышится. Что подавленность в его голосе, что разруха, что лягз этот, с которым Би обо всём говорит. Поначалу Чэну кажется, что это всё очередная игра, или у залётного снова в эмоциональном фоне помехи, как у старого телевизора, который никак нужный канал поймать не может. Но это только поначалу, блядь. Потому что в реале — Чэн теперь видит. Или ему попросту позволяют увидеть насколько всё дерьмово. Насколько Би чужим себя — так же как Чэн — чувствует. Насколько он потерялся, что аж досюда добрался, и вломился к такому же точно чужаку в кабинку для отпущения грехов. Насколько его, блядь, прижало, что он стену свою слегка ослабил, и показывает то, чего явно показывать не планировал. Ну а хули — у Чэна тоже всё не плану. Да и вообще все планы по жизни — по пизде. Чэн тоже через это проходит — и как бы нормально всё. Ничё так. Жив ведь ещё. Только вот почему-то при взгляде на Би — изнутри разъедает солью вперемешку со хлористым калием. Разъедает до боли, которая липким комом скапливается где-то за грудиной. Неприятно настолько, что рука сама по себе снова к рёбрам тянется, чтобы боль эту затереть. Заткнуть её ладонью, чтобы не верещала так сбивчиво. Заклеить ей рот, чтобы Би не позволить остаться. Слишком уж много чужаков на один квадратный метр церкви получится. Поэтому Чэн фыркает мрачно, почти издевательски: — Ага, конечно. Откроем клуб потерянных, ищущих и ждущих. Будем каждый день искать себя, бога и смысл. Чё за бредятина? А когда на взгляд Би натыкается, понимает — что лучше бы закрыл рот себе. Зашил дурацкими нитями с искусственным волокном. Скотчем заклеил или медицинским степлером забил каждый сантиметр своего дебильного рта. Потому что Би качает головой понятливо. Потому что Би смотрит на Чэна с задумчивым сожалением, словно он в нём уже — всего за один вечер — разочароваться успел. Возможно, не только в нём, а и в боге, который должен был жить в той церкви, где Би Чэна нашёл. И это разочарование Чэну слишком знакомом. Оно вгрызается зубастой пастью ему в глотку, когда Би тихо и недоуменно говорит: — Значит, и ты такой же. Как все эти, из других мест. — и что это за места были, Чэн понимает сразу же. Такие же дома господни, откуда Би гнали, как хочет прогнать и сам Чэн. И Би тут же хмурится. С осуждением, от которого у Чэна совесть жалобно стонет внутри. — Зачем тогда говорят, что в церквях принимают потерянных, а? Зачем обманывают? Он сейчас больше не на амбала похож, который сожрать может заживо. А на потерянного ребенка, которого посреди улицы оставили, отпустив его руку — и ушли. Навсегда ушли. А он один. А он дорогу до дома не помнит. Ни адреса, ни номера телефона, ни двора хотя бы. И топчется на одном месте — оглядывается, зовёт того, кто его оставил, срывая глотку в кровавые ошмётки. И ему не отвечает никто. Никто за руку не берет и домой не отводит. Его стороной обходят, даже не замечая. Всем же так легче — это не их проблема. Легче не замечать. Легче мимо пройти и думать чё бы там на ужин приготовить, отводя глаза от потерянного ребенка. Пока проблема не твоя — её можно и не замечать. Пока ребенок не твой — можно и не паниковать. И Чэн замечает. И Чэн почти за руку берет, себя кое-как в этом жесте обрывая. И Чэн паникует. Вот же блядство-то, а. Вот же срань. Вот же… Твою-то мать — профессия у Чэна такая — людей из тьмы выводить. Вести к свету. К богу. К его, бляха, дому. А Би явно тьмой этой поглощает хуже прежнего. Би ею обволакивает на глазах. На глазах того, кто почему-то этому — позволить случиться не может. Ну, или может. Из Чэна ж хуевый проповедник. Пьющий. Курящий. Изо рта одни маты, а из сердца — одна гниль. Он встаёт с кресла, с удивлением понимая, что гвоздей больше нет. Наклоняется, упираясь ладонями в стол и открывает Би ту правду, которую и сам себе уже давно открыл прямо в той исповедальне: — Затем, что люди всегда врут, привыкай к этому. Говорят, что грехи отпускаются, что можно попасть в рай, что к богу в любую минуту обратиться можно. Ложь. Всё ложь. Сплошная, бля, ложь. И выпрямляется. Разминает шею, понимая, что зря на ноги так быстро поднялся после дрянной выпивки. Алкоголем в голову ещё хуже бьёт, и Чэн совсем забывает что собирался сделать. Уйти? Оставить этого потерянного? Улизнуть втихую от его оскалов, как и велели инстинкты? Да хуй его знает. Чэн слишком пьян, чтобы о таком задумываться. Думать ведь не получается совсем. Думать и не обязательно. Зато получается стол обойти и сверху вниз на Би посмотреть. Белые волосы. Стальные мышцы. Белые глаза. У живых таких не бывает. Красивых таких не бывает. Совершенных даже там, где тьма всё уродливым делает, и выставляет напоказ все изъяны. Чэн в душе не ебёт что собирался делать. Ему остаётся делать только то, что хочется. По пьяни хочется. Хочется наклониться низко-низко, придерживаясь рукой о чужое плечо, чтобы не влететь ебалом в стол. Хочется носом воздух втянуть, и нет — не тот пропахший баром и сыростью пива. А его запахом затянуться. Хуй знает зачем — Чэн же пьян, ну ёбаный ты в рот. Хочется поглубже в себя этот неясный аромат — алкоголь вперемешку со свежим чем-то, лесным. Охренительно крепким — точно Би часами в марихуане валялся, или какими-то пиздатыми опиатами себя облил. Хочется щекой его колючих волос зачем-то коснуться, на ухо дразняще шепча: — Лады. Поднимайся, потерянный. Сегодня у меня переночуешь, а там… А там дальше Чэн нихрена не помнит. Там дальше темнота и опиатные выдохи в лицо. Там дальше удар спиной о твердый матрас и скользящие по телу ледяные руки. Там дальше пиздец, по ходу, потому что Чэн под этими руками послушно выгибается. Да твою ж мать…