Проповедник

В веки въедается не то солнце, не то щитовой огромный прожектор, которые обычно используют на футбольных стадионах. Чэна слепит даже когда он беспомощно жмурится во всю, а стоит только уложить руку на глаза — становится лишь хуже. Рука словно свинцом налитая — давит локтевым сгибом на глазные яблоки, которые ныть воспалённо сразу же начинают. А под веками чёртовы красные пятна от света, что недавно в глаза бил. Тело явно отяжелело за ночь и гудит усталостью так, что двинуться практически невозможно. Его точно либо бетоном набили, либо уложили поверх железные плиты весом, как минимум в тонну. Ноет всё — даже, сука, волосы, за которые его, возможно, тянули. Чэн же не помнит нихуя, что было после бара. Точнее, отключку-то он словил ещё в самом баре — а дальше… Дальше ни-че-го. Он кое-как ворочит языком в пересохшем, до трещин на слизистой, рту. Сушняк долбит такой, что Чэну сейчас любая лужа приглянулась бы. А если бы ему протянули холодную минералку — то вообще блеск. Но минералки ему никто не тянет. Поэтому Чэн уговаривает своё чертовски непослушное тело хотя бы перевернуться. Ну или просто на бок улечься, чтобы в глаза не било разъедающими лучами, и тяжесть руки можно было отбросить подальше. Переговорщик из него так себе, потому что пару попыток он проёбывает сразу же. На третий раз удается рывком бросить себя во что-то ледяное и… И живое по ходу. Движущееся. Расширяющееся и тут же опадающее. Размеренно и удивительно спокойно. Это что-то, блядь — дышит. Чэну и так похмельем глотку сдавило неслабо. Череп раскалывается на мелкие костные осколки, что вонзаются болью в мозг, а тут ещё и это. И с этим ему разбираться явно не хочется. Не хочется приоткрыть, щурясь, опухшие ото сна глаза, и увидеть что перед ним. Кто, сука, перед ним. И в каком виде. Потому что Чэн и так — ткнувшись рожей в чужой грудак ощущает: голый. Он нахрен голый. Холодный, голый и дышит. И что из этого всего самое страшное — Чэн пока не понимает. Поэтому он так и лежит с зажмуренными глазами, пытаясь вспомнить хоть что-нибудь, что было вчера. Был бар. Была Челси. Была выпивка. Много выпивки. Был Би. Ну, тот, который холодный, голый и дышит. Дышит куда-то Чэну в макушку. Были гвозди в кресле. Было какое-то ебанутое желание Би понюхать. Действительно ведь —ебанутое, потому что алкашку с травой или нелегалкой мешать нельзя. А он намешал. Занюхнул опиаты так, что его вырубило. Так, что его пробило чем-то забористым и крепким. Тем, что он до сих пор вдыхает. Вдыхает, что удивительно — полной грудью. Лёгкие не противятся, не отказываются от этого запаха, не отторгают его желанием прокашляться. Лёгким сейчас вообще заебись настолько, что Чэну кажется — ему их к хуям заменили, пока он был в отключке. Вскрыли клетку ребер, подвинули сердце, вырвали старые, а на их место уложили чужие — хай там валяются, может, и приживутся. И они прижились. Почти новенькие, которыми теперь дышать получается. Дышать, блядь. Дышать ахуенно. Ахуенно даже несмотря на боль в башке и ноющее тело. И пока оно ахуенно, пока Чэн не может вспомнить что там было дальше, после этого запаха — надо смываться. Просто открыть глаза, слепо щурясь на верзилу, в которого Чэн до сих пор чуть не вжимается, и тихонько, стараясь не скрипеть ебучей кроватью — встать. Мееедленно. Вот так. Слегка отодвинуться и тут же, сука, застыть. Вроде на секунду, а кажется — на ебливую вечность. И не для того, чтобы распознать кто рядом — не. Чэн это и с закрытыми глазами без базара понял. И не для того, чтобы удостовериться — не. Чэну этого и не надо было — такой уверенности в своих выводах он ещё никогда не испытывал. И никогда не испытывал вот этого — чем занимается теперь. Смотрит. Не просто смотрит — любуется. Потому что залётного не только тьма не портит. Его не портит ещё и сон, когда обычно у людей — слюни по подушке, губы всмятку, из которых эти слюни и сочатся, и прижатые, съехавшие в сторону, чуть не до складок, щёки. У этого не так совсем, хоть спит он и на боку. У этого, как на картине, где все помятости и несовершенства — тупо ластиком стёрли. Ни слюней на подушке, ни губ всмятку, ни складок на щеке. Нихуя. С закрытыми глазами он уже больше на человека похож. И одновременно ещё более не похож — потому что люди так эффектно, бляха, спать не умеют. Ну не созданы их тела для красивого сна. Ну не бывает так. О чём там Чэн? Ах, да — пиздовать куда подальше. Из собственного же дома, ага. Из собственной же кровати, вместо того, чтобы эту нечисть разбудить, и пинком под голый зад выпнуть. А зад-то, кстати, голый? Чэн не видит. На Би лёгкое покрывало до самого торса натянуто. Выделяет только рельеф мышц где-то внизу — ложится так, словно каждую складку кто-то упорно и долго проектировал, а потом собственными руками осторожно её создавал. Не, он точно не человек. У Чэна по краю болезненно ноющего сознания проносится идиотская мысль: не человек, а шедевр — искусственно созданный и совершенный. Как с какой-нибудь порно картинки, в каком-нибудь дорогущем арт журнале, где — что освещение, что обстановку, что моделей. — подбирают для самого нахрен искушённого зрителя. Для тех, кого на обычную порнушку уже не тянет — а вот на порно-искусство ещё как. О чём там, сука, Чэн? Сваливать. Быстрее. Пока ещё чего не разглядел и не зацепился взглядом. С зажмуренными глазами было как-то безопаснее. Ну наебнулся бы случайно с кровати, ну и чё? Зато не залипал бы так долго. Не думал о всяком дерьме. Ведь какой только бред с похмелья в голову не лезет. Чэн отодвигается ещё на пару сантиметров и спецом смотрит на стену за спиной Би. Стена на порно-искусство не похожа. Стена есть стена. На неё член не дёргает в судорожном спазме, и спасибо, блядь, за это Господи. Спасибо. Ещё немного и край кровати. Ещё чуть-чуть и совсем тихо. Глядя в стену и… Вздрагивая так, что чёртов матрас скрипом исходится. А Чэн почти готов во всю глотку заорать: да какого хуя? Потому что даже на стену глядя — видно, как Би глаза свои нечеловеческие резко распахивает, словно и не спал вовсе. Глядит на Чэна хищно и хладнокровно интересуется: — Ну и куда ты крадешься? Чэн сгребает себе половину одеяла. Потому что знает — у него-то задница как раз голая. Оглядывается назад в поисках одежды, которая, как назло тряпьём у двери валяется. Явно быстро сорванная. Явно мешалась ведь. Явно её туда зашвырнули, и не думая на утро вот так паскудно прикрываться. А прикрываться почти и не получается. Би, блядь, сильный. Тяжёлый наверняка. И из-под него эту тонкую ткань, что Чэн одеялом зовёт, не забрать просто так. Её только рывком до трещин и рвани. До колочка, которым голую задницу наверняка хер прикроешь. Он снова дёргает на себя одеяло, злобно шипя: — Сваливаю, пока не понял чё между нами произошло. Би усмехается так, что прикрыться становится жизненно-важной необходимостью. У него голос ото сна ещё более хриплый. Ещё более грубый. Ещё более крепкий, чем чёртов виски, который в себя Чэн вчера вливал. Крепкий настолько, что в бошку тут же снова ударяет пьяным чем-то. Тем самым, с чем Чэн, пошатываясь вчера его и занюхивал, нависая сверху под сраным зелёным светом потолочных ламп. И если тогда это вполне себе можно было оправдать тем, что Чэн налакался — то сейчас оправдываться решительно нечем. Как, собственно, и прикрываться. Ему снова хочется. Хочется попросить Би не двигаться. Хочется снова щекой о его волосы уколоться, и попросить усмехнуться ещё раз. Ну, чтобы снова эту адскую помесь в себя забить и забыться нахрен. Би, кажется, мысли его читает — растягивает акулью улыбку плотоядно и губу закусывает так, что выстонать хочется: хватит, блядь. Завязывай уже. Не улыбайся так, а лучше вообще отвернись. Отвернись и дай мне сделать то, что я планировал. А чего он там планировал-то, бля? Чэн не успевает вспомнить, потому что Би отвечает. Отвечает так, что мелкие невидимые волоски на предплечьях —дыбом встают в каком-то ненормальном возбуждении: — Да ничего такого. — ничего особенного Би не говорит. Но интонация эта… Этот, сука, голос. Кто-нибудь, дайте уже Чэну ебучие наушники, где будет записано что-то зубодробильное, вроде пенопласта и возни ножа по чистой тарелке, да хоть когтями по доске. Что угодно. Чтобы мурашки, что скопом от позвонков до рук — были хотя бы от мерзкого чего-то. От неприязни, а не от этого вот… Ну не от этого, ебаный в рот. Не от искрящего помрачения, с которым Чэну этот голос на плёнку записать хочется, и слушать вечности. Чэн точно горячку словил. А у Би похмелья ни в одном глазу, он только от лучей солнца сдвигается в тень, и продолжает. — Чё обычно происходит между двумя вдупель пьяными мужиками? — Драка? — Чэн спрашивает с надеждой. С такой, с которой он и на бога не надеялся никогда. С такой, что у самого голос крошится, потому что вспышки воспоминаний бьют прицельно по рецепторам. Потому что мозг не помнит. Помнит тело. Помнит руки мажущие льдом от плеч до талии, когда большими пальцами соски спецом задевают — и Чэна выгибает. Точнее тело выгибает. В удовольствии, блядь, а не в боли. Не корчился он от ударов. Не задыхался от прицельного кулаком в солнышко. По-другому задыхался. Лихорадочно и одержимо. И Би его мысли только подтверждает, прищуриваясь хитро: — А, так ты на драку надеешься? У тебя тело болит? Чэн пытается найти хоть один сраный участок, который бы не болел. Хоть одну точку, которая не ныла бы тяжестью. Хотя бы одну клетку, которая не выла от ноющей болезненности. И признаётся, сдаваясь и подсаживаясь к Би ближе, чтобы побольше одеяла себе отвоевать, и натянуть то почти до подбородка: — Пиздец как. И не находит. Ну, наверное, потому что драка всё же была. Иначе такой херни с телом бы не было. Ага, точно. Бывают же ложные воспоминания. Ложные, те самые, которые вызваны собственным пьяным желанием. А на деле всё наоборот окажется. На деле Би сейчас с серьёзной рожей возьмёт, и опасения его опровергнет. Возьмёт и развеет сомнения, которые Чэна до усрачки пугают. Возьмёт и скажет: — А драки не было. — Бляяяяядь. — и это всё, что из себя Чэн выдавить может. Это всё, что ему на ум приходит. Потому что тело и ум сейчас — существуют в каких-то разных вселенных. Где одно выгибается в сильных ледяных руках от удовольствия. А второй пухнет от отчаянных попыток унять боль, и дикое желание эту самую драку прямо сейчас и устроить. Ну а хули нет-то? Раз не было её. Вот сейчас и будет. Тогда и тело, благодаря глухим ударам — перестанет помнить прикосновения, от которых крышу сносит. Зато отлично себе зафиксирует гематомами и синяками — прикосновения, от которых сносит челюсть с хрустом, да рёбра в трещины. Отличные прикосновения, разве нет? Как те, что и должны быть между ним и Би. Должны были быть. Да твою ж мать. Би видом Чэна откровенно наслаждается. Издевательски так, что вот-вот заржёт во весь голос. А может и вовсе кинется вперёд резко и… И повторит то, что было вовсе-не-дракой. Потому что оскал стирается какой-то ненормальной ядовитой полуулыбкой, в которой Би языком уголок рта подпирает. Слизывает с него что-то. Совсем как хищник облизывается. Глаза сощуривает ещё сильнее, на Чэна сквозь ресницы смотрит, и елозит башкой о подушку. Завораживает. Завораживает настолько, что Чэн себя натуральной жертвой чувствует, которую гипнозом подманили. И сквозь эту пелену слышится колко-ироничное: — Ты, конечно, учудил, святоша. Такие грехи замаливать веками придется, ты в курсе? Чэн, в принципе, в курсе, что придётся. Не в курсе вот только какие. Он косится на Би недоверчиво и презрительно фыркает: — Ничего, уж как-нибудь справлюсь. Справится он, ага. Как-нибудь в другой раз, потому что одежда далеко — а Би близко. Би кивает многозначительно, точно не верит, и трогает кончиком языка клыки. И Чэн машинально тоже самое со своими проделывает, только рот при этом, вот так же по-блядски не открывает. Пытается прислушаться к телу снова, чтобы понять — трогал ли он вот так же чужие зубы. Пытается до тех пор, пока Би лениво не привлекает его внимание — дёргая несильно одеяло, которое по коже Чэна вниз слегка сползает. Слегка, почти незаметно. Внешне незаметно. Но скользит оно шершавой тканью именно по соскам. По тем самым местам, где были чужие пальцы. Где с нажимом гладили чужие руки. Где рецепторы всё ещё исходятся ёбнутой жаждой, чтобы к ним холодным приложились снова. Чувствительность там на максимуме сейчас, в жадном предвкушении хоть каких касаний. Даже вот таких — не прямых. Чэн бы попросил Господа помиловать его, но куда уж там. На Чэна натурально обрушилась кара небесная. Белозубая и белоглазая — которая ещё раз, уже мягче, одеяло на себя дёргает и с интересом за реакцией Чэна наблюдает, пока тот губу до крови закусывает, только бы себя не выдать. Кара небесная говорит: — Ага, ты тоже самое сказал, когда мы из бара вышли. Вот прям теми же словами. — Би фыркает с весельем какому-то воспоминанию. Видно, что вчерашнему. Видно, что Чэн что-то выкинул сразу же, даже до дома не дойдя. — Сам себе причём. Я вообще не в курсах был с чем ты там справляться собрался. — С тобой? — Чэн брови вскидывает, молясь. Умоляя, бля, того, кто его не слышит и не слышал никогда — чтобы ситуация только хуже не стала. Но умолять ведь некого. И ситуация становится хуже, потому что: — С прогулкой, Чэн. Тебе до дома захотелось прогуляться. А мы — помним, да? — что твой дом неподалеку от церкви. Метров двести, не больше. Но тебя переклинило. Ты до дома решил идти через ебучий лес. — и возможно, его всё же услышал кто-то. Лес. Просто лес. В лесу ведь не страшно. В лесу ведь не занимаются тем-что-не-драки, да? Ну не занимаются ведь. Что Би ему сразу же и подтверждает. — Прогулка. Веселая такая, пьяная прогулка по лесу, из которого ты выбраться не мог. Чэн выдыхает с облегчением и долей настороженности, потому что кажется — это только начало рассказа: — Так там не лес даже, а просто… — Ага, дюжина-другая деревьев. Где ты заблудился. А потом залез на меня. Я хуй знает как. — Би слегка на локтях приподнимается, склоняя голову на бок и оценивающе на Чэна косится. На что конкретно непонятно, его взгляд просто блуждает по открытым участкам тела, задерживается на яремной, которую у Чэна, по его подсчётам, ещё минут пять назад, должно было к ебени матери разорвать. Мажет обжигающе по шее, опускаясь взглядом к ключицами и сглатывает будто с голодом. А следом скользит им на руки, которыми Чэн одеяло до фантомного хруста сжимает. Глаза в глаза снова смотрит и спрашивает. — Серьёзно, вас, проповедников, спецом учат по людям вскарабкаться? Потому что получилось у тебя это за пару секунд. Лицом к лицу, Чэн. — Би берёт паузу. Как и сердце у Чэна. Лицом, блядь, к лицу. Близко. Там и дюйма наверняка не оставалось. И вот откуда выдохи были опиумные прямо в… Пауза обрывается резко, как и воспоминание Чэна, которое подобралось настолько близко, что он снова это призрачное и въебывающее, с первой же затяжки, в себя втянул. — А потом ты заявил, что справлюсь уже я. И выведу нас из леса. И начал тыкать пальцем куда-то мне за спину, клятвенно уверяя, что вспомнил дорогу. И знаешь куда эта дорога вела? Чэн под кайфом. Он тот воздух так из себя и не выпустил, пока Би говорил. Так же делают с травкой, а? Держат в лёгких до того, что там всё горит. Вот и Чэн держит. Вот и Чэн сгорает к хуям. Чэн не знает куда дорога в лесу вела. Та, на которой он стоит сейчас — явно ведёт в ад. В сраное грехопадение. В ебеня вечных кругов Данте. Он глотку прочищает и пытается звучать хоть немного более адекватно: — Ну я, блядь, надеюсь, что к дому? Тут не похмелье явно. Тут явно до сих пор опьянение. Надо спросить у Джо что это была за дрянь и больше никогда её не заказывать. Потому что не отпускает до сих пор. Так бы Чэн уже свалил, честно. А сейчас сидит и напряжённо ждёт чё Би дальше скажет. Надеется, что на доме всё и закончится. Но надежда — чувство хреновое. Надежда редко оправдывается. Надежды и вовсе не остаётся, когда Би головой отрицательно качает: — К кукурузным полям. И если бы ты не был у меня на руках — ты и туда бы побежал, чтобы потеряться. Не, ну ты пытался, конечно. Вырваться пытался и голосил, что обожаешь сраную кукурузу. А потом устроил мне допрос знаю ли я сколько кукурузинок в початке. Ты мне мозг этой кукурузой всю дорогу до выхода из твоего леса ебал. А когда увидел, что мы вышли, то так обрадовался большой земле, что расцеловал меня. Сквозь ёбаный непонятный трип — Чэна пробивает удивлением. Быстрым таким, скользким и острым. Чёто там про кукурузу. Чёто там про поцелуи. Кукурузу он ненавидит. Целоваться он не любит. А потом удивление сменяется судорогой. Блядски ощутимой, колко-приятной, которая концентрируется где-то внутри живота. Как и ночью концентрировалась — тело ведь всё помнит. И Чэна чуть вдвое не сгибает. Во рту слюна скапливается вязкая. Не такая, какую обычно сплёвываешь на пол, прежде чем отменно проблеваться. А та, которую в своем же рту — с чужой языками мешаешь. Тело. Всё. Помнит. Чэн еле дышит. Лихорадочно цепляется взглядом за губы Би, которые снова в сытой полуулыбке расплываются. Ищет на них следы. Хоть какие-то. Свои личные. И хрипит, еле давя воздух из спазма лёгких: — Блядь. Куда? Куда я тебя целовал? Он, черт бы его задрал, не помнит. А Би не спешит отвечать. Так же, полулёжа, опираясь на локти, которые у обычного человека, заныли бы от такой нагрузки — молчит. Лёгким таким движением перекатывает голову от плеча к плечу, словно разминает. А потом и вовсе её назад откидывает, позволяя Чэну увидеть остроту кадыка. Им бы давно глотку уже перерезало. Он настолько же опасно-острый, насколько и сам Би. Его опасно-острые взгляды, зубы, улыбки, сама его хренова аура — всё в нём опасно-острое. Жуткое. Чудовищное. Пугающе-притягательное. Да блядь. Просто пугающее. Без притягательного. У Чэна до сих пор вискарь в крови бурлит, вот он и… Херня в общем. Пугающий он. Просто пугающий. Би тычет себе куда-то за напряжённые жилы, что скрывают шею позади, у линии роста волос — и отзывается почему-то сипло: — Если ты и в губы так же целуешься, то я тебя нахрен опасаться начну. Вынуждает Чэна ещё ближе придвинуться, чтобы увидеть. Увидеть, блядь, засосы. Яростные, кусачие, яркие. Налитые почерневшей кровью. Которые ни тьма не скроет, ни правильно выставленный свет. Которые теперь с его пергаментной кожи как минимум неделю сходить будут, если вообще сойдут. Но сойдёт тут скорее Чэн. Скорее с ума. Скорее планета с орбиты сойдёт или уже сходит, потому что на языке отчётливо ощущается вкус. Терпкий. Крепкий. Слегка солоноватый, ведь в баре испарения пива и душняк был. Чэн не помнит нихуя. Зато помнит тело. Помнит вкус Би. Помнит, как уносило с первого же проверочного укуса в шею. С первого же касания языком на пробу. А потом пробовать уже не хотелось. Хотелось его не то сожрать, не то вылизать. Всего и сразу хотелось, и судя по чудовищному состоянию шеи Би — Чэн себе, сука, мало в чём отказывал. И Би почему-то Чэну не отказывал тоже. Чэн, еле отрываясь от своих следов на Би — произносит тихо: — Так мы не… — Нет. — Би фыркает не то раздражённо, не то разочарованно. — Ты потом вообще резко в меня вглядываться начал. Втупую так, ты ж пьяный был. И у тебя взгляд расфокусированный. — он снова голову поднимает, губу закусывает и спрашивает с цепким интересом. — С чего ты решил, что таких, как я не бывает? — пронизывает внимательным взглядом насквозь, ищет в Чэне ответы. Ищет что-то для себя важное. Словно этот вопрос беспокоит его куда больше, чем засосы и то, что они оба голые в одной постели оказались. — Бормотал что-то про белых акул, и пытался пальцами залезть мне в рот, чтобы проверить зубы. Чэн опускает голову, чтобы взглянуть на пальцы. Вроде целы. Ни порезов, ни укусов, ни переломов — ничего, что мог бы с ними Би проделать. А проделать он, судя по его виду — мог бы многое. Опасно-острое. Или просто опасное. Мало ли чё кому по пьяни делать хочется. Чэн вон захотел зубы Би потрогать. Би мог бы захотеть эти пальцы себе в рот втянуть и… Нахуй. Нахуй это всё. Каким вообще местом Чэн думает сейчас? Каким хером это всё в башке яркими картинками всплывает до спазмов в паху. Но вот тело. Тело молчит на эти мысли. Не откликается точечными ударами тока, что по каждому рецептору хуячит со всей силы. Там уже чисто воображение, что заразилось этим дерьмом из хлёстких воспоминаний. Наложилось поверх неверным и неправильным. Надуманным. Тем, чего не было. И слава, блядь, богу. Чэн еле слышно выдыхает, в какой уже раз, пытаясь успокоиться. Обводит рассеянно-одурманенным взглядом себя. Потом Би. И наконец находит в себе силы хоть немного быкануть: — Почему ты голый? А ещё, сука, почему голый я? Ну вот такой он. Хули — Чэн тоже острый. О Чэна тоже можно пораниться. У Чэна тоже аура опасной может быть. Может быть, не настолько, насколько у Би, но всё же. Всё же, бля. Не умеет Чэн по-другому. Его вообще сложно из себя вывести. Но у Би получилось технично. Пусть теперь получает то, что заслужил. Вчера засосы — сегодня злость разрываемую не то возбуждением, не то натуральным помутнением рассудка. И ко второму Чэн склоняется всё же больше. Он тупо сошел с ума в этом захолустье. Простое и понятное объяснение, разве нет? Люди иногда сходят с ума. И делают то, чего делать не должны были — оказываются голыми с залётными чужаками в собственной кровати. Би, видно, надоедает вот так лежать и он тоже садится. Получается ближе, чем хотелось бы. Получается как всегда. Потому что Чэн заебался уже это ближе-чем-хотелось-бы отсчитывать. У церкви. В баре. Стопроцентно в лесу. А теперь и тут. И, может быть, ещё где-то в том самом промежутке, где Чэн нихуя не помнит. Отвечает Би лениво, не торопясь. Сначала потягивается сонно — ага, как будто Чэн поверит, что тот спал, учитывая, как он глаза открыл, когда Чэн свалить попытался втихую. Отвечает немного сбито, точно и его воспоминаниями гасит: — Когда я тебя на кровать отпустил, и хотел вниз на диван спуститься — тебе это не понравилось. Ты начал требовать, чтобы я тебя раздел. — Би кивает на протестующее фырканье Чэна и губы облизывает явно тоже пересохшие. Медленно так облизывает. Завораживающе, блядь. И продолжает всё с той же, почти похуистичной небрежностью. — Потому что сам ты не можешь, у тебя башка кружится. — которая тут же сменяется резким оскалом и нет, не улыбки. Оскал в белых глазах калёным железом загорается. Загорается так, что Чэну кажется, сейчас под ними не то, что кровать, а землю дьявольским кругом прожжёт. И оно прожигает, реально. Тем, что Би следом говорит. — Но она почему-то нихрена не кружилась, когда ты в это же время начал раздевать и меня, со словами, что одному быть голым это тааак тупо. Вместе ведь голыми быть гораздо веселее. Этот сученок даже интонацию Чэна повторить умудрился. Почти точь в точь получилось. Только его голосом это звучит опаснее. Его голосом это звучит блядским призывом — не соблазнением даже. Его голосом звучит приговор, который Чэн всё это время оттягивал. А отступать дальше некуда. Никаких больше вопросов нет, кроме задушенного: — Блядь. Блядь-блядь-блядь. Хух, ладно, я готов. Говори уже кто кого трахал. Не тяни. Би смотрит на него вдумчиво, словно пытается понять не шутит ли Чэн. Снова границы нарушает, чтобы ледяную ладонь уложить прямо на горячечное плечо Чэна. Голое. Кожа к коже. Статикой бьёт так, что дыхалку вообще в ноль. Чэн дышать перестает, но всё равно собственными порами, сука, впитывает эти опиаты, которыми от Би разит. Близко. Горячо. Холодно. Остро. Раздирающе хорошо. Плохо настолько, что хочется в ад провалиться. Хуй знает как короче. Чэн вообще теряется и кое-как вынуждает себя на словах Би сосредоточиться: — Пффф. Пока никто и никого. Но это только пока, Чэн. — и это он не констатирует. Это он обещает. Это Чэн нутром чувствует, что сжимается в предвкушении. Чэн его уже не контролирует. Не выходит, бля. Зато получается мелкими вдохами и выдохами захлёбываться, пока Би продолжает напористо. — Потому что пока ты в меня вжимался на этой кровати — такое нёс, что меня почти сорвало. В следующий раз уже не проканает. В следующий раз самообладания у меня не останется. Ладонь с плеча срывается вниз, успевая задеть все те места, что задевала ночью. Тело, блядь, помнит. Чэн хочет забыть. Шипит на Би, на грани яростного отчаяния: — Следующего раза и не будет. — Ага. — соглашается Би. Соглашается и тянется к лицу Чэна. Соглашается и снова зубы свои опасно-острые языком вылизывает развязно. — Конечно. — Чэн отстраниться пытается, но его тут же ладонью за шею перехватывают с той грубой силой, от которой глаза закатить хочется и простонать что-нибудь грязное. — Конечно, Чэн. Би соглашается. Соглашается — и вгрызается Чэну в шею, не давая тому и дёрнуться. Оставляет на кадыке такой же точно след, какими его Чэн почти до гематом разукрасил ночью. Втягивает кожу до искр из глаз больно. Втягивает и тут же вылизывает, её не выпуская — разнося по дерме красноту, что уже разорванными сосудами растекается. Там пульсирует всё. Колотит единственным желанием шею ему ещё под один такой же подставить, когда Би с самодовольной ухмылкой отстраняется и даже руки приподнимает примирительно: всё. На этом всё, святоша. Пока что — всё. Чэну точно такое замаливать до самой, сука, своей скорой смерти. Потому что это «пока» Чэна уже нихрена не устраивает. Потому что Чэну хочется ещё, а Би с кровати встаёт и из комнаты выходит, забирая с собой одеяло.