Проповедник

Далёкие звёзды протыкают небо холодом. Неправильным рисунком, словно какой-то сумасшедший художник решил воспользоваться вместо кисти пистолетом — и стрелял навылет до тех пор, пока не изрешетил его полностью. До тех пор, пока небо не начало истекать мертвыми и зияющими льдами-гигантами, которые люди прозвали звёздами. Романтично прозвали, хули. Неоправданно романтично. А потом придумали на это истекающее звёздами решето — смотреть. Любоваться. Одна из звёзд срывается прямо на глазах у Чэна, и почему-то, вместо того, чтобы взорваться где-нибудь в пустоши галактики — проникает ледяным осколком в самого Чэна. Прямо под кожу. Вонзается в жилы чужим острым взглядом. Скальпирует сердце, застревая ровно на половине. Холодит, грозится убить, но не убивает. Отзывается колющей болью на каждую пульсацию, пока собственное сердце через прорезь льда — горячую кровь качает. И растопить его всё никак не получается. Даже когда Чэн грудину с усилием потирает и чертыхается, сидя на ступенях дома. Своего — не господня. Чё уж там, Чэну можно — что чертей поминать, что дьявола. Его бог не слышит. Ни мольбы, ни криков, ни хрипов, ни матов — в его же пиздато-божественную сторону. Зато позволяет мертвым звёздам откалываться от неба и обрушаться осколками внутрь Чэна. Позволяет Чэну почти с ненавистью на это небо смотреть и вытягивать ему средний палец, пока последней затяжкой лёгкие раскрывает плотным сигаретным дымом. Позволяет Чэну корчиться от внутреннего холода, ведь проклятая ледышка в ебучем насосе — ни на миллиметр меньше не становится. Только на каждом ударе напоминает о том, у кого в глазах такие же льды раскрошены. О том, кого сегодня Чэну ждать не нужно. А он и не ждёт, блядь. Он просто на небо смотрит. Любоваться им пытается, но получается у него, мягко говоря, дерьмово. Потому что в глазах Би, этих колотых и ледяных — в миллиарды раз больше. В миллиарды раз ярче, точно они неоном подсвечены изнутри. В миллиарды раз острее, опаснее, и свет от них хищный — не оторваться. Нихрена он его не ждёт. Он просто сидит на крыльце дома, где дверь нараспашку, и впервые включен уличный тусклый фонарь. Ну мало ли — Би дорогу забудет и попрётся в чужой дом. Ну мало ли — дверь открыть не сможет. Ну мало ли — его в дом затаскивать придётся, если он притащится раненный, еле ноги волоча. Не ждёт он его — собой клянётся. На библии клянётся. Клянётся богом. Клянётся на всём, во что веру давно потерял. Этой ночью воздух кажется незримо тяжёлым. Оседает на плечи железобетоном, в лёгкие попадает только комьями свернувшегося кислорода — словно Чэн камни глотает. Сгустившаяся тьма приносит отдаленный запах пихты и невыносимо приторно-сладкий смрад чуть подгнившей кукурузы. Чэну кажется, что эту тьму можно потрогать — протянуть руку и резким взмахом разрезать её, попадая в капкан. Попадая в чужеродное пространство темной материи, где рука и застрянет. Он только поэтому со ступеней и не уходит. Не ждёт он никого. Не пытается во тьме знакомый силуэт высмотреть. Этой ночью колоратки на нём нет. Но зубья невидимой проволоки с шипами вовнутрь — вонзаются хуже прежнего. Потому что третьего ошейника на Чэне почти не осталось. Потому что след смыло до красных крапинок, точно его случайно краской обрызгали. И вряд-ли случайная краска хоть как-то сдержит острые зубья колючей проволоки. Лопнет под ними, прогнётся, откроет кожу начисто — показывая где мелкие сосуды и вены колотятся, в которые челюстями вгрызаться ещё ожесточённее можно. Под кожей на глотке снова погано жжётся, словно кто-то намеренно о Чэна выпотрошенные до фильтра бычки тушит. Ему не хватает льда рук залётного. Ему не хватает звериных ухмылок, которые так же по-звериному сходятся на коже — и засосы на ней оставляют. Не хватает третьего ошейника, который оказался катализатором двух остальных. Ему не хватает залётного. Не хватает воздуха. Чэн задыхается непривычно-привычным одиночеством. Возможно — это просто рецидив тоски. Возможно — Чэн просто слишком в себя поверил, когда получил третий ошейник. И в его наполненной дерьмом башке — возникла идиотская мысль, что так теперь будет всегда. Возможно — Чэн очередной озверевший от тоски и одиночества уебан, который позволил себе привязаться. Который на ступенях собственного дома почти скулит о том, кого у него — в себя снова зря поверившего — отобрали. Украли. Подразнили, как ребенка леденцом — и вышвырнули его в дорожную грязь, что липкими комьями на карамель налипла, а пробовать её снова — для жизни опасно. Чэн пять лет учился одиночеству. Чэн пять лет его ненавидел, но намеренно оставался в нём до тех пор, пока мясом наружу не выворачивало. Пока не приходилось тащиться в бар Джо, чтобы поболтать с Челси, и немого это одиночество — жадное, голодное, угрожающе-прожорливое — прогнать. Чтобы после — снова к нему вернуться. Руки расставить, откинуть голову назад, и позволить ему себя жрать дальше. Кости обгладывать. Жилы зубами садистски рвать. Вгрызаться в мясо, что наружу торчит — и забирать Чэна себе. Чэн пять лет себя этим мучил. Пять лет убеждал себя, что так будет лучше. Что для него — что для остальных. Что одиночество однажды станет ему другом. Лучшим. На века. Перестанет кусаться. Перестанет грызть. Ломать перестанет. Начнёт наконец ластится и позволять в него проваливаться, как в мягкий снег. Начнёт наконец Чэна принимать, как Чэн, сквозь тошноту и отвращение, глотал его до последней горькой капли. И просто побудет рядом. Просто станет тенью Чэна — отпугивающей любого, кто к нему и на милю захочет приблизиться. Защитником его станет от людей. От людей, от которых Чэн бежал без оглядки. От людей, от которых в детстве он прятался в шкафу. От людей, которые все одинаковые. Которые прогнили до самого нутра и гнилью своей — других заражают. Отвык он блядь от людей. И привык к одиночеству. А залётный точно не человек, потому что гнилью от него не несёт. Несёт холодом — да и хуй с ним. Холод куда лучше, чем гниль. С сейчас вот — рецидив. Спасибо, блядь, большое. Рецидив тоски по тому, кого Чэн едва, ебать, знает. Рецидив одиночества, которое вдруг одиночеством быть перестало рядом с залётным. Чэну его даже по имени звать не хочется. Имя у него проклятое какое-то. Скажешь один раз — и пропадёшь. В нём возьмёшь — и пропадаешь к хуям. Провалишься в него. В его глаза. А потом его глаза — срывающейся звездой с решета неба — в тебя провалятся и застрянут в сердце куском отколотого льда. Скажешь единожды, а потом отдашь вещь, к которой никому не давал прикасаться, потому что своя. Потому что личная. Потому вросла она в Чэна, как давно полученная пуля, застрявшая где-то в мышцах, что ими и спаялась, став уже частью организма. Потому что эта вещь — единственная, в которую Чэн верит. Скажешь имя, а потом сидишь на ступенях и ждёшь, вместо того, чтобы идти и спать в обнимку с одиночеством, как Чэн делал до. До залётного. Чэн же главного, сука, не сказал. Он уже третий день вот так сидит. Третий день не запирает дверь дома. Третий день, даже ослепляюще-жарким солнечным днём — оставляет уличный фонарь гореть. Его лучами с неба глушит, перебивает — стирает напрочь рассеянный столб еле видного света. Его незаметно до сумерек. Но он горит. Он горит, чёрт возьми, чтобы залётный вернулся. Горит слабым — мерцающим истлевшим маяком. Горит заплесневевшей надеждой. Накручивает на счётчик Чэна лишние баксы. И кажется — часть из них придётся потратить на то, что бы лампочку — облепленную вмятыми и иссушенными телами мотыльков — заменить. Она изнутри запылилась вся. Покрылась просевшим грязно-оранжевым слоем нагара, больше похожим на ржавчину. Заменить её, блядь, надо. И тогда гореть будет сильнее. Гореть будет чище. Гореть по-настоящему. Как настоящий маяк. Как знак: тебя тут ждут, придурок. Как повод вернуться. Пальцы сводит мразной дрожью, когда Чэн дни эти отсчитывает. Особенно — когда отсчитывает ночи. Три дня город живёт обычной жизнью. Три дня, одни и те же лица, походя мимо — взмахивают Чэну рукой в приветствие, и лыбятся во весь кривой разлом ртов. Три дня шины пакостно шуршат об асфальт, взбивают осевшую на дорогу плотную пыль, поднимая клубы вверх. Три дня Чэн в этой пыли задыхается и покрывается ею сам. Три ночи всё та же пыль, только уже сухой прохладой — мелко на зелёную траву оседает, потому что машины почти не ездят. Три ночи тишины, которую грубо и безжалостно нарушают приглушённые крики веселья и музыки из бара Джо. Весело им, блядь, там. Весело, хорошо и спокойно. Не одиноко нихрена. Чэн на эти звуки морщится в отвращении, потому что сам, как они сейчас — не может. Его ведь пылью засыпало и пришпилило к ступеням. Три ночи всё те же знакомые пьяные рожи, возвращаясь домой из бара — всё так же вытягивают руку Чэну, а кто-то и вовсе шатко останавливается напротив, чтобы поболтать. Красивые нынче ночи, да? А звёзды какие, вы видели, пастор? Смотреть бы на них и смотреть, разве нет? А вот нет. Нет — нихрена. Не те это ледяные гиганты, которыми любоваться вот так можно — искренне, как делают местные пьянчуги. Не тот в них свет. Нет в них просвечивающего вековые айсберги неона. Нет в них трещин и расколов, сквозь которые видны дрейфующие подо льдами — скалящиеся акульи улыбки. Нет в них ничего красивого. Только оскольчатые воспалённые воспоминания о том, кого Чэн на ступенях не ждёт. Нихуя эти пьянчуги не понимают. Не ту красоту видят. Не там её находят. Не в тех. И живут себе спокойно и беззаботно. Не боятся ни ада, ни рая, но всё равно приходят на покаяние. Живут так, как им показали: довольствуйся тем, что есть. И они довольствуются. И они довольны. Их не жрёт ни пустота, ни вина, ни одиночество. Не жрет, потому что исповедуются они на отъебись. Умеют забивать на проблемы. Умеют не оглядываться на прошлое и развлекаются тем, что стригут свои идеальные газоны, устраивают барбекю, и грешат себе в удовольствие, а на сложности лишь отмахиваются. Они просто умеют жить. Позволяют себе это. Разрешают. Нет на них никаких ошейников, пыли и загибающейся в воплях надежды. Нет того, что есть в Чэне. А у Чэна нет ничего — у него ничерта не осталось. Ничего, кроме осколка ледяной звёзды в пульсирующей плоти сердца. Ничего, кроме одного лишь жалкого и покалеченного желания вернуть себе того, кто ему никогда себя и не обещал. Были времена — дерьмовые времена — когда Чэн ждал того же. Человека ждал. Важного. Кого любил сильнее бога, когда он ещё в него верил. Кого оберегать пытался, но не уберёг. Ждал, понимая, что вернуть человека с того света — не под силу никому. Никому кроме бога. А потом, спустя время, спустя тысячи попыток докричаться, спустя тысячи молитв на сбитых в кровь коленях — понял, что и бог для этого слишком слаб. Или тому слишком всё равно. Или того вовсе нет, чтобы с такими дерьмовым временами разбираться. Обычно, именно после таких времён у человека и не остаётся ничего. Только одиночество и скорбь, которую можно за колораткой спрятать, навесив на себя ошейник — чтобы не скулить о прошлом. Чтобы глотку сжимало до потери голоса. Жаль — что не до потери памяти. Хотите слезливую историю, подробности, что кровью глаза зальют, откровения? Так вот — хуй вам. Чэн не из тех, кто ноет. Он только трет веки с силой, стирая с глаз трёхдневную усталость, и обрывки уже почти выеденного из памяти лица, которое мелькает в его снах. Которое иногда мелькает в зеркалах, когда Чэн сам на себя смотрит — они были слишком похожи. Почти видит в себе того, кого потерял. Вернуть не смог. Не дождался. Хотя вот так же — двери нараспашку держал в ожидании, что вот-вот знакомый силуэт из тьмы появился хотябы призраком. Вот также свет не гасил — только не фонарь на улице, а дурацкий старый ночник в своей комнате. Тогда и поклялся себе, что он не из этих — не из привязывающихся. Не из идиотов, что верят в хорошие финалы. Не из придурков, что верят тем, кто втирает всем по телеку — о силе позитивного мышления. Не из кретинов, которые верят в бога, которого нигде не найти, когда он так, сука, нужен. А потом появился залётный и пустил всё по пизде. Пустил себя в Чэна без спроса и разрешения. Пустил Чэна по ярко освещенной дороге в ад. Хотя, путь ему туда заказан. Чэн его сам себе обеспечил — как раз пять лет назад. Лично. Собственноручно. Это даже проще, чем заказать билет в один конец. Проще, чем расплатиться онлайн, кликая на синюю кнопку «подтвердить», не вчитываясь в мелкий шрифт внизу, который предупреждает, что путешествие будет интересным и необычным — целых девять кругов — такого разнообразия пыток вы нигде не найдёте. Экскурсия по каждому отдельно. Особое отношение к особым клиентам — вами будут заниматься только профессионалы своего дела. Смотрите только не нойте потом и домой не проситесь — билет ведь в один конец. И кто только не пытался выведать чё тогда случилось, и с чего Чэн резко оказался в ебенях Канзаса. И каждому уже заебало рассказывать одну и ту же легенду — что прикрывает собой грязную правду. И заебало уже лицо при этом держать каменной маской, которая грозится треснуть каждый раз, когда приходится улыбаться, рассказывая о сказочной жизни, которой у Чэна никогда и не было. В сказках всё прекрасно и замечательно. Сказки заканчиваются хорошим, а не тем, от чего удавиться хочется. В сказках побеждает добро. В его сказке — добро перешло на сторону зла. Само стало злом — что в принципе и было предрешено. Точнее его порождением — с гнилым ДНК по-другому и не получилось бы. С гнилым ДНК выбора нет — генетика решает больше, чем судьба, или во что там люди вообще ещё верят. В сказках всё не как в жизни. И в этом Чэн убеждается уже спустя секунду, потому что щурится в темноту, где хромает знакомая фигура, придерживаясь за бок. Оттуда что-то просачивается — струится, липнет на землю алым блеском капель. Фонарь моргает пару раз, чтобы коротнуть — и светить почти перестаёт. Лишь отдалённо рассеивает мрачный жёлтый, в котором видны поднятые в воздух пылинки. Фонарь словно бы спецом Чэну не даёт рассмотреть внимательно, подходящего к дому Би. Но Чэн к темноте привык, особенно к своей внутренней, которая и выдёргивает из реальной тьмы ночи — болезненную бледность и так нечеловечески светлой кожи, словно из чужих вен каждую каплю крови выжали без остатка. Синяки под белыми потускневшими глазами, которых раньше на залётном и в помине не было. Уродливый шрам, расползающийся по бочине, который Би рукой упорно затыкает, но сквозь одеревеневшие пальцы — один хуй струйками стекает бурая кровь. Прямо на ступени. Прямо под ноги Чэна. Как тогда. Как в прошлой жизни. В той, которая прикрыта красивой легендой, которую Чэн рассказывает каждому. В сказках всё не как в жизни. В сказках залётные не возвращаются спустя трое суток — почти освежёванными заживо. И не скалятся устало: я ж говорил, что вернусь. Подлатаешь? А тут не латать надо — тут надо в реанимацию. Тут в скорую срочно и без объяснений. Потому что в прошлый раз всё обернулось влажными комьями земли, падающей на гроб человека, к которому Чэн был привязан. Осколок в грудине стальным штырем протыкает сердце насквозь. Второго раза Чэн уже не вывезет. У него где-то была аптечка. У него где-то были бинты. У него где-то до сих пор хранится хирургический набор — и со ступеней его срывает быстро. Чтобы ухватить залётного за изгвазданную в крови рубашку — и потащить в дом. Чтобы успеть залатать. Успеть, а не как тогда. Чэн ведь не в сказке живёт. И люди, которые на людей едва похожи — тоже умеют умирать. А Чэн умеет сшивать. Чэну пришлось научиться. У Чэна выбора нет, как и времени — кровопотеря слишком большая. Слишком большое чувство вины за прошлое. Слишком хуёво всё в жизни оборачивается, когда бог тебя покидает. Когда надежда — только на самого себя и святого Антония, квадратик которого Би в свободной руке сжимает, кривясь от боли. И теперь хочется верить только в одно — что в этот раз Чэн не проебётся и успеет. Успеет наряд ли, потому что глаза у Би закатываться начинают, а рука, что придерживала раскроенный в мясо бок — обвисает, когда Чэн его на кресло усаживает. Вопль в голове не даёт Чэну провалиться в прошлое. Потому что впервые — настоящее оказывается важнее того, что было до. Впервые настоящее оказывается едва ли не хуже того, что было до. Впервые за пять лет Чэну настолько запредельно страшно, что он снова начинает мысленно молиться, судорожно высыпая из аптечки всё содержимое. Квадратик со святым Антонием выпадает из безвольной руки. Отскакивает от пола, получая всё новые трещины на древесине. Падает. Лицом вниз. Плохой знак. Плохой день. Плохие финалы — это всё про Чэна и его наполненную дерьмом жизнь.