Станция «Речной вокзал»

Юра проснулся поздно, не сразу осознавая, почему шуршит накрахмаленная наволочка под ухом, ведь у мамы уже давно нет времени на такие глупости - гладить постельное бельё. По правде говоря, у нее ни на что нет времени в последние годы; кроме как каждую весну причитать, что музыкант - это не профессия, а учитель - звучит гордо, и, может, Юрка снова подумает над поступлением в техникум, раз уж никак не клеится с прикладными науками. Ну, и немного сплетничать с соседкой сверху. Нечасто. Иногда. Жала резинка на поясе, и непривычно мягко было лежать - из-под одеяла, несмотря на удушливую жару, вылезать не хотелось. И до того безмятежно чувствовал себя Юрка, потягиваясь с негромким мычанием, что не вспоминал о времени, хоть на улице даже не рассветало - стоял знойный и безоблачный день. Комната была небольшой - всего диванчик и шкаф с лакированными створками помещались в ней, оставляя узенький проход от окна к белой прикрытой двери - но казалась такой уютной, светлой. Прямо как Володя - такой же по-домашнему доброй; по крайней мере, таким рисовало его Юркино воображение. Таким он его помнил: великодушным, заботливым, понимающим - ко всем, особенно к Юре. Ко всем, кроме себя самого. И дышалось как-то не так: тяжеловато, словно повисли в воздухе капли камфоры и канифоли, сочившиеся из-под лака на деревянном подоконнике и изголовьях кровати; мысль поскорее открыть настежь форточку била в виски и разливалась по подсознанию так же медленно, как смолы текут по грубой ребристой коре деревьев, отблескивая в лучах первого майского зноя. Оттого и хотелось Юрке снова погрузиться в желанную дрёму, утонуть с головой в этом запахе, лишь бы только никогда не вспоминать ни о дождях, ни о грозах, ни о Харькове, ни о Володе. Вообще ни о чем не вспоминать! Только бы видеть сон за сном: о том, как плещутся морские волны; шумят лесные кроны; гудит ветер в высоких горах. И в голове - пустота, ни одной мысли, рассуждения, радости, обиды. Ти-ши-на. Усталость, моральная и физическая, накопленная за пару месяцев тягучего ожидания, в которые Конев думал обо всем сразу, старался занять неуёмные руки хоть каким-нибудь делом, медленно растворялась; только лишь отголоски ее на задворках сознания шептали, что можно еще полежать. Никто ведь не тревожит: не зовет, не ищет. Ничего не случится за эти пару минут, или пару часов, или даже до вечера - пусть бы поспал. Но, едва лишь придя в себя, Юра вздрогнул и озирнулся опасливо в поисках часов, что отброшены были на пол за секунду, как он уснул. В щель между заводной коронкой и корпусом забилась пыль и пильсть с многоцветного ковра, но все это было не таким уж и страшным в сравнении с тем, каким ужасающим показалось время на запотевшем изнутри циферблате - без пяти двенадцать. «А поезд… Поезд? Во сколько поезд?» - подорвался с постели Конев, опасливо озираясь вокруг себя, словно не верил, что и будильника не завел, и про дорогу домой забыл, и вообще сейчас полдень. «Нет, точно не полдень! Часов девять или десять, правда же?» Но, поморщившись от звука тяжелой двери, что кромкой проехалась по паркету, оставляя за собой глубокую царапину, пулей помчался на кухню - точно помнил, что видел там часы еще вчера. Репетир на них был неумолим: еще минута, и пробьет двенадцать. Юноша в спешке вернулся в комнату, про себя рассуждая: деньги на еще один обратный билет у него точно есть, это не страшно, просто придется пожертвовать парочкой обещанных родителям сувениров. Но вдруг получится успеть и сейчас? Только вот билета нигде не было: ни в карманах, ни боковом отделении в сумке, ни даже на полочке у выхода. И Володи, как оказалось, дома тоже нет. И спросить не у кого. И без билета не пустят… Да что уж там - не пустят; он ни вагона, ни места, ни даже номера маршрута не знает! И во сколько отбывает как-то позабыл. Двенадцать с копейками - вот и всё. Из «щедрого» наполнения карманов остались только звенящие монетки, полупустой коробок спичек да жетон на метро - последний. «На обратно». В горле встал ком. Смущать Володю еще один вечер не хотелось. Вернее, очень хотелось. Но сидеть в звенящем безмолвии очередной раз - нет. Так и крутил Юрка между пальцами пачку чиркалок, рассматривая выцветшего, но все такого же радостно машущего олимпиадного мишку на этикетке - светлое напоминание о тогда еще детском восторге от новостей о соревнованиях по зеленому радио с хрипящим динамиком, что всегда стояло в кухне на обеденном столе. Думалось, что же делать дальше. Но дальше была только жгучая пустота - без мыслей о том, что где-то еще есть хоть один человек, который хочет услышать о том, как прошел у Юрки день. И чем больше сам Юра думал про это, тем сильнее щипало в носу. Он был уверен, что его никто на ждал. Но так хотелось бы хоть капли радости в глазах Володи! Еще хоть одну бессонную ночь с разговорами! Всего-то - и он опять уедет в серые будни. Продолжит жить, со временем найдет новых друзей и перестанет о нем думать. Долго - но ведь и Москва не сразу строилась. А билета все равно не было. Нигде. По крайней мере, в выделенной ему на ночь комнате, в кухне и в коридоре. Под вопросом остались всего две спальни: пустая, без штор, где неуютно была придвинута к окну большая кровать с незастеленным посеревшим матрасом, видимо, некогда обжитая, но ныне не использующаяся; и Вовы, закрытая, куда он так и не решился зайти - лишь постучался, взывая о помощи, но ответа не получил. Цепляясь за железную ручку пальцами, Конев был твёрдо уверен: зайти нужно. Но с минуту потянуть на себя дверь не решался. Было столько вещей, которые он хотел бы увидеть, но столько вещей ему знать бы, наверное, не хотелось. Потому и дрожала рука, в порыве веры в чудо сжавшая холодный металл. И, основательно рассудив, принял решение, что терять нечего. Между «да» и «нет» выбрал «да». *** «В квартире не кури. Я постараюсь отпроситься раньше, но к 5 точно буду. Билет сдам по пути на работу, не волнуйся, отдохни.» Володя покрутил карандаш между пальцев, пытаясь заглушить горечь на языке от половины пузырька валерьянки в чашке чая очередным куском рафинада, из-за которого уже тошнило. Сон, пусть и недолгий, всего-то навсего час, был незабываемым - так плохо он не отдыхал никогда. Едва только разлепив глаза, решил, что лучше бы вообще не ложился - изувеченная рука болела, тяжелая голова не хотела отрываться от мягкой подушки, а желваки отзывались неприятным отдаленным напряжением: в короткие минуты дрёмы сжимал он челюсти до скрежета зубов. Делал так нечасто, но с привычкой бороться не мог - точно знал, что страдает от этого только когда не принимает лекарств. А не принимать их с каждым днем хотелось все больше - только вот тело, привыкшее к высоким дозам таблеток и капсул, неуёмно боролось и отвергало некрасочный реальный мир, словно не понимало, почему дальше нельзя жить в таком отлаженном ритме, как раньше, без эмоций и лишних раздумий на темы, которые зачем-то Володю интересовали, без тоски по людям, которых Давыдов уже забывал, без рассуждений о том, что можно было бы изменить прошлое, без планов на будущее. Жить как живётся. Но так жить, увы, не хотелось. В аптеке за углом сказали - отменять препараты можно только через согласование с врачом, иначе будут последствия. Но идею идти к врачу категорически отрицал. Испытывать страдания и стыд за свое состояние снова и снова морально Володя был не готов. Зато в аптеке около работы - старого пятиэтажного архива - утвердили: дать дозу меньше положенной в рецепте не могут; зато, на свой страх и риск, можно перейти на другие успокоительные - послабее и без побочек; вручили в дрожащие руки маленький пузырек из темного стекла с настойкой и отправили восвояси. Поначалу маленькая бутылочка мешалась в кармане пальто каждый день, но расстаться с ней Давыдов готов не был, скорее, приберегал для особого случая. И иногда, когда переживал, перебирал по ней пальцами, пытаясь вслепую сорвать этикетку с мелкой инструкцией - про себя называл это «размагничиваюсь». День сменялся днем, месяц - месяцем; растаял искрящий на солнце снег, на деревьях распускались почки, ворчали и дрались дворовые коты, а пузырек кочевал из верхней одежды на кухонный стол, с кухонного стола - в спальню, из спальни - снова в карман, оттуда - на работу, после - домой, и так по кругу; стал своеобразным талисманом, хоть и стекло уже было пошарпанным, и отвалилась бирка со сроком годности - «если у спиртовых настоек вообще есть срок годности» - она успокаивала просто своим присутствием, давала мнимую надежду на стабильность состояния и вещей вокруг. Она прошла долгий путь - от разрывающего сердце решения просто перестать писать Юрке до того, как приехал сам Юрка. Без предупреждения - а как бы он предупредил? Писем от него было всего пару, и те предновогодние, давние - неотвеченные они ютились под матрасом со всеми остальными весточками, которые были перечитаны по несколько раз вдоль и поперек. Телефона в доме Давыдовых не было. А если когда-то и был, то Вова номера не знал - тогда, когда был, не пользовался. «Вечером покажу тебе Москву. Составь список, если что-нибудь хочешь посмотреть.» Так и пережили те самые несчастные сорок миллилитров настойки полгода - путешествовали от архива до дома, на прогулки, в магазины и даже в соседние города. Крышка уже пожелтела, стёсывалось постепенно дно, но стабильность жидкости, омывающей стенки, была непреклонна. Иногда Давыдов насильно успокаивал себя, наблюдая за ней: переворачивал бутылочку горлышком вниз, наблюдал, как плещутся текучие спиртовые капли в разные стороны, пока снова не улягутся и не образуют штиль. А потом обратно - и снова плещутся. Володя на пороге истерики - а маленькие волны ударяются о полупрозрачное стекло. Володя еле сдерживается от слез - а бутылёк отражает лучи от настольной лампы и рисует на стенах комнаты отблесками причудливые узоры. Володя в очередной раз ошпарился - а настойка, кажется, уменьшается, если перевернуть ее вверх дном - узкое горлышко покатое, в него помещается немного, но иллюзорно кажется, что уровень в плотно укупоренном флаконе изменился, опустился. Если перевернуть обратно - снова станет прежним. Чудеса! Но сегодня не было времени наблюдать за каплями - руки сами потянулись к крышке и едва не сорвали резьбу. Не было времени рассуждать, что и как, и, может, вообще стоило бы купить новую, эта-то вряд ли все полгода хранилась так, как нужно; или выпить таблетки - всё сразу бы пришло в норму. В нос ударил едкий запах, а в подсознании промелькнули слова аптекаря: «норма - двадцать капель, но первое время можно и тридцать». Но тридцать капель, каждую из которых Вова провожал взглядом, пока те накрапывали ритмично в горячий чай, показались ничтожно маленькими и совсем уж нерабочими. Давыдов делал на них ставку, но в игре со своим же мнимым соперником проиграл: отковырял ножом пластмассовый каплемер, до этого предприняв несколько тщетных попыток оторвать его чуть выступающую кромку зубами, поразмыслил, как бы никто на работе не подумал чего о таком узнаваемом всеми запахе, исходящем от него, покрутил бутылочку в пальцах, рассудив, что уровень-то даже после потери тридцати капель особо не изменился, и случайно, почти случайно, вылил около половины аккурат в чашку, отчего глаза начали слезиться, а в носу неприятно щекотало. «Если тебе нужно позвонить родителям - на пути к метро есть таксофон.» Написал и сразу же зачеркнул: ключей-то вторых нет. Вернее, есть, у соседки - бабы Марты - но будить добродушную старушку в семь утра уж очень не хотелось. Чай на вкус был мерзким - хоть и пах валерьянкой, но на языке раскрывался только спиртом, смешанным с настоявшимся отваром из фрагментов чайного листа. Как назло, и заесть было нечем - только, вон, рафинад, от которого ныли сжатые и истирающиеся во сне зубы, и остался. Но допить надо было - иначе никак. Утренний ветерок колыхнул невесомый тюль, отодвинутый вбок Юркой еще ночью, обнажив деревянную раму окна и пачку сигарет прямо у открытой двери к балкону. Лужи от ливня на парапете уже высохли, и внизу на веревочках между турниками сушилось чье-то постельное белье: то вздымались края большого пододеяльника, то колыхалась наволочка, зацепленная прищепкой - только б не упала на зеленеющую траву, только б не пришлось какой-нибудь домохозяйке снова перестирывать руками. «Извини…» Снова зачеркнул, да так, чтобы не было видно совсем - большой размашистой спиралью покрывал слово, красной нитью проглядывающее из-под каракуль. Хотелось ли извиниться? Конечно, хотелось. За все. Даже самому себе перечислять не хотелось, за что именно. Но до того Володе было тяжело это признать, и так обидно было за своё отлаженное течение жизни, что извинения находил он неуместным. Тем более, рукописные, даже не сказанные прямо в глаза. Грел душу факт - Юрка спит в гостевой комнате. Сам хотел зайти тихонько, на цыпочках, к нему, чтобы проверить - остался ли ночевать. Но знал, что дверь провисла и скрежещет об пол - точно разбудит Конева; потому спросонья только окинул взглядом открытую банку варенья у входа, сверток из газеты с недоеденным хлебом внутри и раскрытую дорожную сумку, из которой еще ночью, пока слонялся вдоль коридорных стен без дела, вслушиваясь в сопение за стеной, вытащил насквозь вымокшие под дождем вещи и развесил в ванной на змеевике, рядом поместив раскрытую домиком корочку паспорта, в котором за несколько часов скитаний размыло остатки букв, подписей, печатей и даже часть фотографии, на которой еще совсем юный Юра, тот, с которым они спустя пару месяцев после выдачи документов только познакомились, полуулыбался, а вихрастые локоны волос, коротко обстриженные, торчали в разные стороны. Не хватало цвета - если бы хоть немного, чтобы все вокруг знали, что едва ли не хохочущий паренёк на фото - настоящее солнышко с его медными волосами и веснушками. «Вряд ли бы ушел без вещей. Да и умаялся страшно, по лицу было видно». Билет до Харькова был зажат между страницами. На сегодня, 12:45 по местному времени. Вова вздохнул: мог бы добродушно поставить будильник и спровадить гостя, попросив бабу Марту закрыть за ним. Но не хотел - аж дыхание перехватывало. Потому и решил забрать квиток с собой на работу, надеясь, что точно найдется время сбегать и сдать еще до отправления. «На верхней полке в холодильнике - молоко, можешь сварить себе кашу, а то я уже опаздываю.» Но за распитием чая не заметил, как пробежало время - Давыдов действительно не вышел вовремя. Валерьяновая настойка, как оказалось, сработала - Володе было абсолютно всё равно, насколько сильно он задержится, хотя обычно он приезжал раньше, чтобы точно не волноваться, если пропустит автобус. Сейчас переживать почем зря не получалось - от часового неглубокого сна даже одевался он по наитию: не помнил, как застегивал рубашку - а от настойки едва не кемарил на ходу. Перед самым выходом, опьяненный парами спирта, чиркнул на бумажке, оставленной у уголка кухонного стола скромное: «Целу́ю», но, поразмыслив, все же зачеркнул и заштриховал - не так тщательно, как хотелось бы. И в архиве целый день просидел над бумажками, едва сдерживаясь, чтобы не «клюнуть носом» - хотя никто бы и не заметил, если бы часик-другой он просидел с закрытыми глазами среди стопок подшитых дел. Билет так и остался в кармане, где недоставало бутылька из-под валерьянки, поэтому по пути домой пришлось комкать бумагу, лишь бы выпустить пар и вернуться домой с желанием жить, а не упасть ничком. Предстояли выходные, но разум был неспокоен - чем же теперь заниматься, пока Юра тут. Над головой шелестели листья, петляющую вокруг дворов аллею заливал золотистый вечерний свет: Давыдов наворачивал круги вокруг сталинки, не зная, как себя успокоить. Ходил по траве и высохшим еще прошлым летом неубранным веточкам, умиротворенно слушая, как они хрустят под подошвой. И хотел бы, чтобы не так болезненно отзывалась душа на каждую мысль о том, что все было хорошо, пока Конев не напомнил о себе. Вова обещал забыть и оставить лишь теплым воспоминанием все те чувства, что испытывал к нему, но испытывать не хотел. А теперь не получится. В груди уже по-родному жало. И буйной голове покоя не было. Пока не вытянул его из омута поглощающих радость вешних дней мыслей короткий свист, раздавшийся над ухом: - Далеко собрался? - махал сверху Юрка, протиснув голову и руку с зажатой пальцами сигаретой сквозь балюстрады балкона. Вова, запрокинув голову, усмехнулся, решив, словно одной проблемой теперь стало меньше: судя по радостному тону, просунувший между перекладинами босые ноги и болтавший ими в воздухе Конев не требовал объяснений вчерашнему молчанию. И хорошо. А-то весь день думал-думал, но так ни к чему и не пришёл.