Станция «Речной вокзал»

Еще в подъезде Володя заметил, как подозрительно пахнет горелым по мере приближения ко второму этажу: даже не сигаретами, за которые хотелось отчитать уже стоя на клумбе, наблюдая с десяток разбросанных по ровной окружности бычков среди цветов и мелкой едва пробившейся травы. Но соседи, благо, у двери его вереницей не стояли, значит, внушительной проблемы и не было; даже баба Марта не выглянула, хоть и знала, во сколько он возвращается с работы - иногда показывалась ровно в пять пятнадцать на лестничной клетке, высунув с интересом голову из-за двери, любезно здоровалась. Иногда просила о помощи. Иногда просто интересовалась: «Как дела?» И, поначалу, Давыдов был удивлен таким интересом к своей персоне от бабули, которую встречал раньше раз в никогда - в его далеком детстве работала она билетершей в киоске у Речного вокзала, приветливо махала маме Володи, завидев ее с утра; в восьмидесятых заходила то за рисом, то за солью, то талонами делилась, то билетами свободными на экскурсионный катерок, который пускали по Москва-реке ко Дню Победы для туристов, а просили втридорога из-за неприкрытого ажиотажа. И только потом узнал - у баб Марты телефон-то был. И связь с родителями, скитающимися по области, прямая была. А у Вовы не было: раз в месяц телеграмма, в спешке отправленная с почтамта по пути куда-нибудь - да и все. Так и тянулись дни его суровые, холостые и одинокие, сливались в один большой и длинный промежуток времени, заполненный всего одним интересом - работой и иногда книгами, хоть от мелкого шрифта нередко болели глаза; отрезанный своими же силами от мира Вова, по правде говоря, был рад, что не пошёл на поводу у родни и переехать не согласился: скрывать ему было нечего, а скрываться - не от кого, да и ему никто не был нужен. Но изредка, совсем иногда, становилось приятно, когда щеколда у соседней двери проворачивалась в обычную, там, среду или пятницу в семнадцать пятнадцать - и показывалась из-за массивной дубовой двери седая соседка. Но сегодня, очевидно, был у бабы Марты «выходной». А, может, Вова просто вернулся не очень вовремя - запоздал. В любом случае, его ждали - мысль об этом грела душу. Пусть и не соседка, и не с привычным: «Здравствуй, Володенька», а Юрка, все так же сидевший на балконе в попытке заглянуть чуть дальше - за дом, что стоял перпендикулярно строению пятьдесят девять и ограждал двор от широкой четырёхполосной дороги.  *** Бельё уже не сушилось - под ясным летним зноем снимать его вышли около часов трёх с круглым синим тазиком в руках, перед этим наощупь проверяя, высох ли сложенный вдвое массивный пододеяльник, настойчиво пытаясь выжать остатки сырости хоть откуда-то: словно забирать его совсем хозяйке не хотелось, еще ведь нести обратно, вытряхивать налетевший тополиный пух, гладить, складывать, и так, может, не каждый день, но раз в неделю точно, и до конца жизни. То ли дело Юрка: от нечего делать напёк блинчиков - и был собой безмерно доволен! С него на сегодня попыток хозяйничать хватило. Правда, и блинчики получились больно толстоватые, и на вкус пресные, и сковородка, уже остывшая, настойчиво требовала убрать ее с газовой плиты в раковину, чтобы глаза не мозолила. Это еще что! Первая партия, задуманная после пробуждения, вышла куда хуже: во-первых, перерыв добрую половину кухни в попытках принять факт, что сегодня уехать не получится, Юра не нашел для себя подходящей пепельницы - и с незыблемым чувством вины решил, что только одну выбросит через окно, а дальше - будет выходить в подъезд; во-вторых, дверь, как оказалось, открывалась и закрывалась только с ключа с обеих сторон: все, что можно было сделать - навесить грузную цепочку на извитой в форме буквы «U» гвоздь в косяке, но принципиальной погоды бы это не сделало; в-третьих, роясь все в тех же нижних шкафах и шуфлядках кухонного гарнитура, спутал муку с крахмалом - оба белых бумажных пакета стояли раскрытыми рядом с солью, которую Юрка, в-четвертых, рассыпал: совсем немного, но подмести пришлось - мелкие кристаллы вонзались в пятки и разносились с завидной скоростью по всей квартире, застревая в щербинах паркета. Зато как хорошо смешивался крахмал с молоком - почти без комков! А сдобренное парой ложек сахара тесто было текучим, тонким слоем ложилось на раскаленный чугун, моментально подрумяниваясь и схватываясь, словно так и надо. И заметил подмену Конев только когда решил попробовать один из разползшихся «экспонатов» - добавил мало масла на сковороду - чтобы дальше укладывать ровной стопкой скорее оладьи, нежели блины, судя по пышной кромке. И обомлел, когда почувствовал, как пружинит на зубах полусырое тесто, словно тысячи тончайших нейлоновых струн для скрипок обмотали между собой и дали надкусить эдакий «жгут» с торца. Пришлось вылить остатки смеси из глубокой тарелки, попутно отскребая от донышка налипшие комьями капли застывшего молочного клейстера, да такого добротного, что хоть обои на него сажай - век держаться будут, не меньше.  Так и довелось из остатков молока, разбавленного один к одному с холодной водопроводной водой, пытаться сварганить хоть что-то сносное, но уже без былого энтузиазма. И то - только ради приличия: в холодильнике не было вообще ничего, кроме запрятанных на верхнюю полку консерв с тушенкой и зачерствелого хлеба.  *** Володя застыл, стоя на пороге, рассматривая через открытую в кухню дверь, как в лучах золотого вечернего солнца отливали рыжиной колышущиеся на теплом порывистом ветру подкрученные вихры на макушке. Слышались через окно возгласы выбравшихся на прогулку детей, снующих где-то внизу на площадке; скрипели старые качели; щебетали птицы, как казалось Юре, словно на другом языке: привыкший к синицам, что мелодично чирикали каждое лето на кипарисе под его окном, он с интересом рассматривал коричневых воробушков, стремительно проносящихся перед его глазами на высоте второго этажа, и воркующих голубей, с важным видом шествующих прыжками где-то внизу по вымощенной плиткой дорожке с едва пробивающимися между швами сорняками, которые баба Марта иногда поливала кипятком, тщетно пытаясь вывести совсем маленькие росточки непрошеных ко двору гостей. Все вокруг казалось Юрке таким родным: словно никуда он не уезжал. Люди вокруг жили жизнь, такую же, как и он. Шли с работы, сжимая в руках вязанные авоськи, рыскали в сумках в поисках упавших на дно ключей, иногда выходили покурить на балконы. Наблюдали прекрасный алеющий закат. Чихали от забивающегося в ноздри белоснежного пуха, сыпавшегося с тополей. Улыбались, когда слышали доносящиеся издалека долгие гудки то ли машин, то ли пароходов, следовавших к центру и спешащих от него: Юра точно видел эти эмоции, прищуриваясь, когда засматривался на прохожих внизу. А за пару часов блаженного безделия наблюдал он их много: метались они туда-сюда, держались за руки, говорили обо всяком, смеялись, наслаждались теплым летним днём, что так неожиданно начался, но так быстро кончался.  Были.  И даже не представляли, что существует рядом с ними такой далёкий чужестранец, свесивший ноги с балкона и крепко ухватившийся за поручень над головой - хоть бы, не дай Бог, в клумбу носом не упасть со второго этажа, если вдруг его натиска перекладина балюстрады между ног, на которую он опирался, не выдержит.  От этого одновременно хотелось жить и жить не хотелось - никто ведь его отсутствия не заметит. Разве что отец опять покачает головой и уйдет недовольный на работу, а маме придется самой выносить мусор и поливать помидоры, всходившие остроносыми побегами на подоконнике в граненых стаканах, доверху засыпанных землей. Такой же землей, под которой он когда-нибудь тоже окажется. И родители окажутся; если все пойдет как надо, даже чуть раньше него. И Володя окажется. Но думать об этом было больно - он не хотел бы ни дня жить, зная, что его нет. Хоть бы двери не открывал, хоть к себе не подпускал, хоть сменил бы имя, фамилию, адрес - лишь бы только жив! А сам он, Юрка, как-нибудь потерпит. Перетерпит. Даже на цепь сажать не надо - приставать не будет. Или надо. Решил не думать об этом и не накручивать раньше времени - пустить на самотек. Только вот от мыслей горьких таких заставить себя обернуться на звон ключа в замке не смог - зашел в своих глупых рассуждениях настолько далеко, что прижимал пальцами давно истлевший фильтр от сигареты к балясине, не мог двинуться, с тяжестью на сердце только и выдавив из себя пару минут назад «Далеко собрался?», засмотревшись на то, как Давыдов то исчезал за поворотом, то снова появлялся, обогнув очередной тур вокруг дома, словно не замечал его на балконе. А, может, и правда не замечал. Теперь не было сил обернуться - за грудиной нестерпимо жало, даже вдохнуть было сложно. Но Володя, казалось, и не ждал, что он его поприветствует - судя по шагам вглубь квартиры, и сейчас его и не заметил, наверное.  Сердце неприятно кольнуло.  «Завтра точно уеду», - решил для себя, прикрыв глаза, в один момент размечтавшись: как было бы славно вот прямо сейчас потерять равновесие и свалиться. Сам бы струсил, но вот несчастный случай же подгадать невозможно, на то он и несчастный. Лишь бы опять не трястись на верхней полке в поезде, никогда больше не слушать скрежет рельс вагонов метро, не мечтать о высоком и не бояться упасть. Не думать. Не думать. Не думать. О прошлом, о будущем, о мире во всем мире и, конечно, о… Щелчок затвора заставил Конева вздрогнуть и через силу обернуться. Пока он сидел зажмурившись буквально миг, небо стало оранжевым: слились с ним окрашенные фасады, белели вдалеке остатки перьев облаков, плыл над самой головой, как зничка, самолет, оставляя после себя расчерчивающий зарево серый хвост. Размазанными предстали перед глазами деревья, двоились окна, сбилось дыхание, между ресниц застряла невесомая пушинка от тополя: все казалось таким нереальным, словно кадр из цветного фильма, хоть и фильмы такие Юрка видел очень редко - по пальцам мог пересчитать все разы. И, пребывая сутки в ощущении, что все это: и поездка, и Вова, и даже блины из крахмала - затянутый сон, уж было и подумал: «Вот оно, сейчас проснусь!», но все никак не просыпался: поверхностно дышал нависшим над Москвой смогом и сочившимся из деревянных оконных рам терпентиновым маслом, пока кружилась голова. Был готов ощутить пробуждение всем телом, даже напрягся, мечтая, чтобы еще хоть на секунду такая красочная иллюзия осталась с ним, а не утекала сквозь пальцы, наверняка стискивающие подушку.  Но Володя был реальным: и ладонь, примостившаяся на содрогнувшемся плече музыканта, и плёночный «Зенит», зажатый в пальцах второй руки, и отражение оранжево-красного неба в стеклах очков - настоящим было всё.  Включая едва различимый шепот: - Ты чего?  Юра стыдливо отвернулся, снова просунув голову за балкон, рассматривая словно окутанные пожаром покатые крыши сталинок вокруг: - Ничего. Ветер безжалостно трепал волосы, спутывая непокорные пряди между собой, и Конев, как никогда раньше, осознал, что живет; прямо сейчас живет, сидя, как маленький, несмотря на только стукнувшие двадцать, со свешенными вниз ногами, и пытается тщетно до каждой маленькой детали запомнить все, что его окружает, пока вихри надвигающейся летней грозы бросали в лицо слабые и совсем молодые листья вперемешку с мелким песком, который то залетал в глаза, то трещал между зубов.  А теплая ладонь никуда не девалась: пальцами массировала ключицу, будто в звенящем молчании без слов пыталась выведать, что же произошло. Но диалог не клеился. Ровно до того момента, пока Давыдов снова тяжело не вздохнул и прямо в отглаженных тонких брюках, совершенно точно не обременённый вопросом «Отстирается ли?», не уселся на голый бетон рядом с Юркой, чувствуя, как задувает под рубашку прохладный ветерок: - Извини. Конев вздёрнул бровь, выбрасывая, наконец, окурок из-под пальцев, силясь смотреть куда угодно и думать о чем угодно, лишь бы не возвращаться в реальность, все еще не уверенный - снится ли всё это ему. Точно знал: если окажется очередной фантазией, то, как только проснется, побежит рисовать этот двор. Хоть и рисовать не умеет.  - Ты умеешь извиняться? - выдавил из себя музыкант в надежде заполнить неловко повисшую тишину. Володя покрепче сжал хватку на плече юноши и, наплевав на то, как будет выглядеть это со стороны, подобно Юре просунул голову между перекладин балкона, встретившись взглядом с такими печальными, но все еще горящими карими глазами: - Не ёрничай.  И через мгновение, собравшись с мыслями и не сводя внимательного взора с лица Конева, добавил, чуть громче, чеканя каждое слово, будто могли не расслышать или не понять: - Прости меня. На омытом алыми лучами солнца лице сквозь печаль зарождалась улыбка. Хоть и силился Конев ее скрыть, закусывал изнутри щеки, чувствовал, как горячее юношеское сердце в груди снова таяло: - Обещал к пяти, а уже восемь, - пробурчал Юра, протискивая голову обратно и усаживаясь ровнее, на узком балконе, упираясь лопатками на шершавую желтую стену фасада. - Опять про меня забыл? Давыдов, с полуулыбкой качая головой, прикрыл глаза, ухватился руками за перекладины и тоже вернулся в прежнее положение, пригладив волосы, но с опаской озирнулся по сторонам: все расплывалось, а фонарь, неожиданно ярко горевший сегодня в центре площадки, казался карикатурно-лучистым - отбрасывал косые проблески, мельтешащие перед глазами узорчатыми шрамами. И Юрка тоже расплывался: на лице его в остаточном свете от солнца нельзя было рассмотреть ничего: распылились глаза, нос и губы, осталось лишь очертание силуэта в серой футболке, вскочившее на ноги и перегнувшееся через парапет. Осознание пришло не сразу: очки, не выдержавшие порывистого ветра, слетели с носа куда-то вниз.  И остаток вечера до полной темноты пришлось провести вдвоем, слушая, как прошел друг у друга день, на коленях шарясь между каждого цветка и куста: почти бесполезный в поисках Вова исколол руки о крапиву, не сразу признав остролистное с зазубринами на краях растение и всей пятерней попытавшись отодвинуть ботву вбок. Юра же, будучи более аккуратным, с маленьким фонариком осматривал каждый бугорок, пока, наконец, не выудил из широкой мозаичной листвы металлическую оправу, повисшую дужкой на тонюсенькой веточке совсем еще недавно привитого жасмина, и торжественно не вручил в руки Володи, отряхивающего светлые брюки от следов песка и земли под шум стремительно накрапывающих с неба больших и тяжелых дождевых капель: - Бежим? И правда, попасть под ливень снова Юре не хотелось. Оттого и кивнул он коротко, сорвавшись с места: предстояло широкими шагами обогнуть почти весь дом и слегка промокнуть, прежде чем забежать в подъезд и закрыть за собой плотно железную дверь, со смехом поднимаясь по лестнице, пока Вова пытался оттереть разводы с линзы подолом рубашки, уже давно не заправленной в штаны. Остывшие блины, заботливо накрытые сверху второй тарелкой, лишь бы не обветрились, разошлись быстро под упоительные беседы за чашкой горячего чая. Словно и не было между ними вчерашнего молчания. И пяти лет разлуки тоже не было. Они говорили, прямо как старые и добрые друзья, каждый о своем, перескакивая с темы на тему:  - Мама надеялась, что я все-таки стану космонавтом, - чертыхался Юра, стряхивая пепел с истлевшего кончика папиросы в заботливо выделенную ему рюмку, до половины заполненную водой. - Даже в честь Гагарина меня назвала. Володя улыбался, подпирая щеку рукой. Глаза слипались после бессонной ночи и напряженного трудового дня. Неугомонный Конев, что-то вещая, параллельно вертел в руках старый серебристо-черный «Зенит», прокручивая объектив из стороны в сторону: - Куда нажимать, чтобы сфотографировать? - интересовался он, пока Давыдов протягивал ладонь с порядком подзатянувшейся вчерашней продольной раной, чтобы взять фотоаппарат.  Конев со смешком вытянул к нему правую руку, демонстрируя царапину, оставленную шершавым гвоздём багажной полки в плацкартном вагоне. Такую же - пролегающую от основания указательного пальца почти до самого запястья, поперек испещривших кожу линий, по которым, как написано было в какой-то низкосортной газете, можно прочитать всю жизнь человека и даже больше.  Володя усмехнулся в ответ, заметив поразительное сходство: - Где это ты так? - Неважно, - юноша отмахнулся, опасливо протягивая кончики пальцев ко все еще вспухшим краям ссадины на ладони Давыдова, гадая, дастся ли он хоть ненадолго коснуться, попутно пытался отшутиться. - Сейчас поглажу - и всё пройдет. Володя рассмеялся, но руки не убрал. Ждал с интересом, пока прохладная кожа коснется воспаления, завис в нетерпении. Он не узнал бы его касания из тысячи, нет, не любил романтизировать и драматизировать. Он его уже забыл. Но с упоением ждал нового. Терялся в ожидании, зависал где-то между реальностью и сном.  Юрка не соврал. Там, где легко проводил мягкими подушечками, боль потихоньку отступала. А когда пальцы неожиданно оказались переплетены, разом прошло всё: будто никогда мучительно не раскалывалась голова после тяжелого дня, никогда не ныла спина от толстой стопки бумаг, которые приходилось тащить из подвала к себе на этаж; никогда не резало глаза от бессонной ночи. И душа никогда не болела.