Станция «Речной вокзал»

На водной глади нестройной гармошкой, словно едва выстиранные влажные складки ламбрекена, рябили волны: Юрка крепко держался за перила на берегу и щурился, то и дело ослепляемый вздымающимися на гребнях бриллиантами пены, отражавшей знойные лучики в разные стороны. На другом берегу грозно упиралось в лазурное небо шпилем громоздкое широкое строение с длинными тонкими колоннами - Северный речной вокзал. Чуть ниже красовались полупустые причалы с массивными звеньями цепей, уходящих под воду. - Так вот почему «речной вокзал»! - улыбался Конев, озираясь по сторонам. У горизонта, скрытого по бокам от широкой разлитой полноводной реки старыми грудами домов, белели очертания малюсеньких катерков и большого широкобортого парохода, то и дело подававшего грузные и громкие гудки куда-то в небо, распугивая круживших над парком, вдоль аллей и перед спуском на станцию метро голубей. Володя кивал, сложив ладони козырьком над глазами: удивлялся всему вокруг, словно никогда и не бывал в том районе, и не шагал по тем дорожкам, и не видал прогулочных кораблей - и всё, вообще всё, казалось ему таким незнакомым и ярким, что радовалась душа. Никогда не смотрел он с таким же восторгом на грязную зацветшую воду, на пыльные тротурары с трещинами и плесневелые решетки ливнёвок, и даже на птиц, снующих под ногами Юрки, крошившего между пальцами остатки домашнего чёрствого хлеба - всё это так раздражало в обычные будние дни, но казалось таким впечатляющим в компании Конева; а заглянув лишь единожды в горящие неподдельным интересом янтарные глаза, хотелось показать Юрке едва ли не весь мир: рассказать о детстве и юности, о любимых местах, о долгих и мрачных пяти годах серости и сырости. Но и молчать о них тоже было неплохо. Как будто не время и не место для таких неприятных воспоминаний - ими можно поделиться в письме или снова начать вести дневник: изливать на бумагу - совершенно точно попроще будет. Сейчас время и место новым моментам - как бросает Юра остатки горбушки в стайку мирно качающихся на волнах селезней, заливисто смеётся, ещё минуту назад удивлённый ответом на свой вопрос «А как называется река?». Не боится показаться глупым и странным, оттого и глазеет с восхищением по сторонам. Будто бы и не изменился. Да он, по правде сказать, совсем и не менялся. И так органично смотрелся летним московским днём среди нагромождённых друг на друга высоких домов, и зелёных скверов, и утренних луж на балконе, что казалось, будто всегда он здесь был. На кухне, заснув в три погибели на столе, держа Володю за руку, кстати, тоже смотрелся неплохо. Но в кровати на соседней подушке, с разметавшимися по наволочке непослушными прядями коротких волос - всё же, чуть лучше. И болела душа Давыдова всего об одном: скоро такие блаженные и долгожданные, хоть и свалившиеся как снег на голову, дни снова кончатся. И останется он снова один. Тет-а-тет с самим собой. И незаглушимой болью где-то во всем теле, пульсирующей в пальцах и коленях, отдающей в виски при каждом удобном случае. Потому что человек, ушедший со слезами или злостью, всегда возвращался. А вот исчезнувший с улыбкой мог никогда и не вернуться. Но Володя старался об этом не думать, наблюдая с упоением, как взъерошенный Юрка озирается по сторонам в метро, в который раз уточняет, знает ли Вова нужную станцию, на которой придётся выйти, шутит про труп в центре столицы и боязно оглядывается на каждого прохожего, что в спешке задевал его плечом. Ему уж очень хотелось верить, что никогда не закончится ни прогулка, ни темы для разговоров, а Юрка всегда будет плестись чуть позади, но цепляться мизинцем за его мизинец - чтобы не потеряться в толпе. Но день неумолимо кончался - закат случилось встретить на Воробьёвых горах, прогуливаясь вдоль парков и мостиков с видом на реку; и с замиранием сердца Юрка озирался - казалось, что здесь он уже когда-то был. А, едва завидел среди крон остроконечную красную звезду, водружённую на многоэтажную сталинскую высотку, понял - действительно был. Пробегал здесь последний раз в отчаянии всего пару дней назад приехавшим в неизвестность, растерянным, вымокшим до нитки от проливного дождя, как бездомный котёнок, оторванный от мира, в котором видел только тёплый бок матери, браконьерами. Но Володе решил об этом не говорить - чтобы не волновался. С широкого Луженецкого моста, раскинувшегося от берега у большого стадиона почти до горизонта, видно было рябь капель на воде - беспокойные они все так же отражали лучи, но уже без былого блеска; а среди волн то и дело проскакивали остатки мусора, прибиваемые к массивным опорам, уходящим в серо-зелёную пучину глубины, так и манившей к себе, если долго в нее смотреть. Но Юрка, вцепившийся в ограждение, смотрел и не двигался, в надежде увидеть в судоходной полноводной Москва-реке хоть намёк на плещущиеся плавники. Но наблюдал лишь угрюмо за колышущейся на поверхности тиной, прилипшей к бетону у кромки воды. Как будто жизни здесь, под мостом, по которому в день проходят и десятки поездов, и сотни людей, не было. Убили, чтобы не мешала. Или выжили. Не рады здесь были чему-то, что не подчинялось графикам и законам. И ему вряд ли рады. Оттого и становилось все грустнее и грустнее. Володя, как оказалось потом, под ноги не смотрел - предпочёл уставиться вдаль, прикидывая примерно, какие места Юре показать; но совсем уж не тянуло его к Кремлю и Красной площади - что-то в душе отдалённо ёкало, шептало, что не совсем уж и безопасно там. И, хоть не слушал Давыдов новостей по радио, и телевизора у него не было, все равно отдалённые обрывки сообщений на работе он от кого-нибудь, да чуял. То демонстрации какие-то зимой ходили, и слышал скандирование лозунгов Вова даже из своего окна , то в один из мартовских дней не смог доехать до работы - подозрительно тихо было на улице ещё когда он только вышел из подъезда; оказалось, что входы в метро перекрыли милицейскими машинами, невесть как выехавшими на набережную; лишь бы не напроситься на «комплимент», едва вышедший со двора Володя в секунду решил на работе впервые за долгое время не появиться, сославшись на плохое самочувствие. Но, как узнал потом - архив в этот день пустовал. А страшные новости по радио, хоть и настроена у Володи только станция с музыкой, услышать пришлось - видать, передавали на всех частотах . И только в середине апреля прочёл в газете о митинге против Горбачёва, выпавшем на воскресенье месяцем ранее . Хоть сейчас новостей почти не было, все были заняты выпускными вечерами и приёмными комиссиями в ВУЗы, Давыдов был уверен - ждало его затишье перед бурей; и аккурат до этой «бури» решили от эпицентра событий сбежать родители, едва ли не на коленях умолявшие Володю уехать с ними, переждать неспокойное и непонятное время где-нибудь подальше от столицы, у родни или друзей. И Вова понимал - нестабильной после терапии психике было бы проще окончательно отрезать себя от мира где-нибудь вдалеке от событий. Но тогда принимать лекарства под строгим надзором отца всё же пришлось бы. А принимать их до тошноты не хотелось. Как и вести неожиданно погрустневшего Юру в центр города. - Ты устал? - обернувшись, решил осведомиться Володя, наблюдая, как внимательно следят за рекой затуманенные карие глаза. Конев, отомлев, оглянулся и покачал головой: - Нет. Задумался просто. И до того выглядел он опечаленным, что хотелось уберечь его от всего: вплоть до безобидных вьюг и порывистых ветров. Увезти в тихий уголок любоваться мостами над чистыми озёрами и морями, где можно безбоязно держать за руку или обнимать за плечи. Где иногда пролетала бы стайка ласточек по пути на юг, и самой большой блажью была бы возможность по ним ориентироваться во временах года - никаких календарей и часов. Володя готов был не есть и не пить, лишь бы никогда не вспоминать о работе, о порицании, о разлуке. И о родителях. О родителях… - Ты родителям-то так и не позвонил! - воскликнул Давыдов, прищуриваясь. - Мать с ума сойдет. Юра с улыбкой отмахнулся: - Я номера-то домашнего не помню. Всегда звоню только постовой медсестре у папы в отделении, себе ж домой из дома не звоню. Вова усмехнулся и в последний раз взглянул на обрамлённые огнём холодного заката разноуровневые крыши большого города, прежде чем заслышать со спины протяжный гудок парохода. Был он уверен только в одном: расстроился Юрка только потому, что заветных цифр телефона не знал. По крайней мере, хотел на это надеяться. - Пойдём, - кивнул Давыдов в сторону входа в метро. - Если не заперто, покажу что-то интересное. *** До «интересного» пришлось ехать не меньше получаса и идти уже в полумраке исчезнувшего под шиферными крышами солнца, озираясь по сторонам на полупустые улицы. Пыльная брусчатка под ногами заставляла то и дело потерять равновесие, и даже хотелось Юрке пару раз упасть, наступая на краеугольные камни, залитые в бетон, лишь бы Володя снова взял его за руку, прямо как тогда, когда шли они мимо потока снующих в метро людей. Но он снова молчал и озирался по сторонам, словно волновался и сам слабо помнил, куда идти, попутно перебирая связку ключей в кармане. Выглядел уж очень напряженным и, хоть скрывали линзы очков блеск глаз, потерянным. Купленная ещё в начале прогулки пачка сигарет постепенно пустела: дым, втягиваемый на ходу, щекотал в легких чуть сильнее обычного и быстрее рассеивался над головой, терзаемый порывами сквозняка, свистящего между узкими промежутками улочек и отталкивающегося от стен, трепавшего волосы и мешающего поджечь очередную папиросу. - Ну вот вернусь я, - неожиданно начал Юра. - И что делать буду? Давыдов вздохнул, поглядывая на адресные таблички: - Жить дальше. Но жить дальше в неведении не хотелось. Юрка усмехнулся, выпуская дым через нос: - А ты опять про меня забудешь? Володя вздохнул и отшатнулся, ухватив Конева за руку, уволакивая куда-то вглубь дворов, продолжая вещать: - Я уже говорил, что не забывал. Юра, рассматривая открывшийся перед его взором двор с высокими многоэтажками потерял нить разговора, поглядывая вверх, на карнизы и балконы сталинской высотки: - О! - только и смог выдавить из себя. - Опять твой этот МГУ ! Давыдов усмехнулся, понадеявшись, было, что неудобный разговор был окончен. Или хотя бы сдвинут чуть дальше во времени, в какую-нибудь из минут, когда колоть в груди перестанет да колотиться руки с зажатыми в них ключами не будут. Не хватало в кармане бутылочки валерьянки - сжимать было нечего, но с удивлением нашел на её месте Володя билет на поезд, который так и не сдал. Свернув один из уголков трубочкой, пытался он комкать его постепенно, чувствуя рельеф выбитых печатным станком букв под пальцами: и когда открывал массивную дубовую дверь подъезда в разы выше собственного роста, придерживая ее для Конева, и когда проходил по большому холлу с усыпанной пятнами неровной серой штукатурки сводом, когда здоровался как ни в чём не бывало с вахтёршей, когда петлял по величественным холодным коридорам до тесного и громко скрежещущего о направляющие лифта, в котором стоять пришлось лицом к лицу, пытаясь рассмотреть в карих глазах нотки обиды или грусти. Но настолько увлечённый и непонимающий пути Юра лишь опасливо озирался, путался в ногах и безотрывно смотрел на Володю, вжавшись спиной в стену парящей между пролётами кабины. Попетляв между разномастными входными дверями на этаже - то совсем ещё старыми, деревянными, с осыпавшимися в труху краями, то новомодными, обитыми под кожу или замшу - выйти на отсек с пожарной лестницей получилось. Словно выбитая из бетонного массива стен и примыкающая к ним без швов, она уходила прямо под потолок и струилась округлыми пролётами глубоко вниз, отчего смотреть с замиранием сердца не получалось. - Решил сбросить меня отсюда, чтобы больше не приезжал? - хихикнул Конев, придерживаясь за перила. Вова же, выгнув бровь, кивнул чуть в сторону, на металлическую перегородку, закрывающую путь к люку на крыше: - Как будто тебя это остановит. Амбарный замок на два пролёта выше поддаваться не хотел: ни ключу, ни нажиму. Сначала Давыдов в руках перебирал связку отмычек, наугад подбирая и пытаясь вспомнить что от чего. «Этот, полукруглый, от подвала». Опробовав несколько, он потрепал обветшалую петлю, прикидывая, получится ли настолько сильно ударить или потянуть, чтобы сломать. «Этот, длинный и цилиндрический, от дальней секции в архиве». Пришлось немного повозиться в почти кромешной темноте, рассматривая в остаточном свете закатного солнца, едва пробивающегося сквозь запылённое окошко под потолком по другую сторону решётки, внутренности механизма, пробуя додумать, какой по форме кусочек металла ему искать. «Этот, плоский, не помню, от чего. Хотя их здесь так много, что я и половины не помню». - Зачем мы вообще сюда пришли? - отозвался недовольно Юрка откуда-то из-за спины, пока пытался Давыдов подобрать нужный ключ. И на пятый или шестой раз неприступный навесной замок приветливо скрипнул и отлетел по ступенькам вниз. Дальше ход был свободен. Лестница уходила в никуда: последней «площадкой» упиралась в голую серую стену, на которой нестройным рядом в потолок уходили большие скобы - прямо в едва заметный люк над головой, который Вова с усилием протолкнул наверх плечом; и уже издали, стоя внизу, заприметил Юрка разводы ясного вечернего неба, открывшиеся в маленьком техническом квадрате в крыше. При виде с высоты птичьего полёта на большую и бескрайнюю Москву во рту пересохло - хотелось курить. Сновали из стороны в сторону под мостом у реки маленькие, как игрушечные, машинки; петляли вокруг исторических зданий совсем крошечные люди, запрокидывающие головы в попытке рассмотреть недосягаемую красную пятиконечную звезду, у подножия шпиля казавшуюся Юрке просто огромной; не такой, как с улицы. До неё ещё было лезть и лезть; опасно, наверное, долго и заметить могут. А за большим угловатым откосом на уровне груди на крыше их никто, наверное, и не заметит - разве что только если не встать на «бордюрчик» и рукой не помахать. Сумерки, навалившиеся на людей снизу, показались такими смешными - наверху ещё вовсю отплясывал вальс алый закат! Будто бы не собирается солнце садится вообще, как в Ленинграде, а будет висеть над городом округлым пятном, чуть скатившимся за горизонт, до самого утра, а потом опять поднимется высоко-высоко - и новый день будет; прекрасный день - воскресенье! Никуда не нужно, поспать можно подольше. И всё-всё лето впереди! Беззаботное, радостное. Никогда не сменяющееся дождливой осенью и снежной зимой. Бесконечное. Нашёл себя Конев сидящим на коленях и вцепившимся в одну из истирающихся под зовом времени щелей в парапете, рассматривающим раскинувшееся вдалеке прозрачным диском с косыми перемычками колесо Обозрения. И крыши маленьких уютных домов вокруг. И не совсем маленьких - иногда таких же высоких, вразброс натыканных среди жилых районов с водонапорными башнями. Где-то внизу качались между столбами линии электропередач - и сидели на проводах чайки, уставшие кружить над Москва-рекой. И всё казалось Юре таким маленьким и незначимым: и дорога домой, и изнурительная учёба, и любое душевное страдание - он отдал бы всё, что имел, лишь бы сидеть до старости на высокой и пыльной крыше, пока Вова держит его за руку, и смотреть бы на закаты и рассветы. Как ангел наблюдать бы за жизнью свысока. Не думать бы ни о грозах, ни о дождях, ни о космосе, теперь нависавшем над ним ровно на сто метров ниже, чем обычно. И вопросов бы глупых не задавать. Быть - и на этом всё. - Нравится? - опасливо поинтересовался Давыдов, стянувший с носа очки и зацепивший их дужкой за футболку, лишь бы не упали. Он сидел чуть подальше от края, обняв Юру поперёк груди, лишь бы тот не потерял равновесия и не упал, хоть и слабо верил, что удержит, с учетом подкатившей в горлу тошноты от созерцания дороги внизу. А Юрка будто бы и не замечал объятий - безотрывно переводил взгляд с широких стен Кремля на изгибы мостовых, усеявших город. Волосы трепал порывистый ветер, и слезились от света глаза, но до того было хорошо - осознавать, что живёшь - что не было никакого желания возвращаться в реальность; только бы изучить ещё хоть немного боковые сектора высотки, прилегающие на пару этажей внизу - казалось бы, можно даже и допрыгнуть, если постараться. Только бы посидеть здесь ещё чуть-чуть, самую малость. Только бы ночь никогда не наступала. Рука сама потянулась в карман за сигаретами и спичками, и лишь тогда заметил Конев, что сидит он здесь не один. Плечо не поддавалось - до того сильно притянул его к себе сожмурившийся от натуги и страха Володя. - Не пущу, - пробурчал Давыдов, упираясь щекой между лопаток Юрки, чувствуя, как под ладонями, сжавшими ткань на груди музыканта, трепещет взбудораженное и волнующееся сердце. - Упадёшь ещё. Юра усмехнулся, с трудом оборачиваясь: - Задушишь же! Хоть и знал, что совсем не задушит. Не знал Конев только одного - аж до дрожи боялся Володя высоты. Потому и не увидел синих глаз - держал Вова их плотно закрытыми, пока прерывисто выдыхал куда-то в ткань и совсем не замечал, как село красное солнце. А влажные пятна от слёз, как ему показалось, высохнут быстро. Никто и не заметит.