Станция «Речной вокзал»

У страха глаза велики, это Юрка знал. А у Давыдова глаза оказались закрыты, зубы стиснуты, руки напряжены и ужас читался в то и дело подрагивающих уголках губ. - Володь? Солнце исчезало за самыми крайними зданиями, усыпавшими горизонт, оставляя в лазурном небе розовые мраморные разводы, отражавшиеся нитями в бусинках слез, застывших на ресницах Вовы, пока ладони его, вцепившиеся в Юркину футболку, бил неустанный тремор, а пальцы отчаянно впивались под ключицы и стискивали до побеления костяшек кожу на груди. Было ему и страшно, и радостно: вот он, Юра, здесь! Только сидит уж больно близко к краю, любуется Москвой. Ещё позавчера и не думал, и не гадал Володя, что окажется снова на крыше, от которой ключ у него остался совершенно случайно - да и что Конев приедет, правду сказать, тоже не ожидал! Если б кто-нибудь такое даже просто предположил - не поверил; закатил бы глаза и отмахнулся, в тайне рассчитывая, что хоть на толику, хоть на маленькую щепотку это окажется правдой. Он никогда не признавался себе в том, что на любой праздник загадывал одно и то же желание. Под бой курантов писал: «Юра». Задувая свечи на торте, ловил себя на обрывке мысли: «Юра». Любой салют - Юра; падающая звезда - Юра; цветочек сирени с пятью лепестками - Юра. Юра. Юра. Юра. Ненавидел себя за это: изувечивал пальцы, ладони, до крови расцарапывал плечи и шею - кожа на ней была тонкая, бледная, как калька, а ногти впивались хорошо, как в масло, оставляя красные пульсирующие полосы, что ныли при каждом удобном случае под воротником застёгнутой на все пуговицы любимой льняной рубашки. Но каждый раз с надеждой, словно пятилетний ребёнок, смотрел в ночное августовское небо; срывал у подъезда майскую веточку, дома часами обирая мелкие бутоны со всех сторон в поиске того самого, заветного, неправильного: иногда попадалось целых два, и оба горчили на языке, иногда - ни одного; чаще ни одного, и тогда куст сирени заметно редел с каждым днём, пока не находилось подходящего, пятизубого, цветка. И таблетки не помогали: от них только сильнее кружилась голова и спать хотелось днями напролёт; подташнивало; но отец был непреклонен - доходило до скандалов. И как был счастлив Володя, когда узнал, что родители уезжают - вида не подавал, но в душе ликовал. Отчалили они ещё когда укрывал настывшую землю снег, белым полотном расстелившийся во дворе. И никогда так сильно не любил зиму Володя, как в этом году - когда остался полностью один. Одиночество угнетало - но лекарства пить было не обязательно, это радовало. Только вот состояние стремительно ухудшалось - то казалось ему в пустой квартире, что наблюдают за ним; то пугали всплывающие из подсознания образы, мерещившиеся в темноте. И сердце болело по Юре. Но до того ощущал себя Давыдов больным и испорченным, что обременять другого человека не хотелось. Хотелось на «нет» свести всё общение, оборвать все контакты. Счастья ради, пусть и не своего. Но сейчас, упираясь лбом между лопаток Юрки, силясь открыть глаза, в которых рябила непривычная высота, пусть и нечёткая, расплывчатая, Вова чувствовал себя так правильно и хорошо, что ни один день мучений, ни одно написанное, но не отправленное, а закинутое под матрас, письмо, ни одна пропущенная таблетка не стоила бы и сотой части этого блаженного момента. Захватывало дух: на такой высоте всё так же слышались отблески пения птиц, гул от гудков пароходов, и был уверен Володя, что ночью, едва прикроет глаза, снова и снова начнёт в голове прокручивать секунда за секундой пропитанные страхом и свистом ветра объятия. Возможно, опять не уснёт до пяти утра - закроет глаза и увидит, как падает, стремительно пролетая бессчётные этажи, и так раз за разом, пока усталый разум не сдастся и не отключится на недолгие пару часов затишья. Хотя, если Юрка, ёрзающий в кольце его рук, будет рядом, может, уснуть получится чуть быстрее. Или даже вовремя. Хоть сейчас! Конев всё не унимался, и перехватывало дыхание: с каждым разом казалось Володе, что если он хоть немного ослабит хватку, то музыкант упадёт. Или испарится. Или исчезнет. Но лучше пусть испарится или исчезнет, чем упадёт. А ещё лучше - прижимать его изо всех сил в надежде никогда не отпускать. Разомкнуть веки всё так же не получалось - сочились из-под ресниц крупные солёные капли, стекающие по скулам вниз, на ткань футболки и иногда на подбородок. Страх сменялся ужасом от одной только мысли глянуть вниз, на огоньки аллей и причала, пусть и утопающие в темноте, на которые с интересом таращился Юрка сквозь трещины в давшем усадку парапете. И не хотелось думать о том, будет ли жизнь завтра, и послезавтра, и после-после. Хотелось, чтобы никогда не кончалось «сегодня». А «завтра» настанет нескоро, и когда настанет, тогда и подумает. В бесконечном потоке мыслей не сразу ощутил Давыдов и касания длинных пальцев к подбородку и скулам своим, и окликов по имени не слышал. Всю свою силу вкладывал в тесные объятия на краю крыши; в руки, сомкнувшиеся вокруг самого ценного, что в его жизни было. И, пока самое ценное неуёмно ёрзало и ворочалось, ругать его хотелось не меньше, чем никуда никогда не пускать. Но в горле встал ком - промолвить хоть слово вслух не получилось бы под дулом пистолета. Бояться было стыдно. И в моменте кипела в груди ненависть к себе и слабостям. Что утихла, как и страх, с неожиданным касанием к губам других губ, мягких и пересохших от быстрого сухого ветра, снующего по крышам и хлеставшего по щекам двух мужчин, что прижались друг к другу тесно в солёном от слёз поцелуе. Щетина Юрки кололась, а подушечки пальцев очерчивали желваки и мочки ушей - он сидел вполоборота, прижатый крепкой хваткой Давыдова плечом к его груди. И целовал до того нежно, что не сковывал больше оцепеняющий ужас, и мысли разом куда-то улетучились. В голове звенело - пусто и хорошо. И слёзы, прочертившие влажные дорожки по скулам, течь перестали. Захотелось лишь прижаться теснее, а теснее было некуда. Оставалось только дышать носом над его щекой и отвечать на поцелуй полный веры в то, что жизнь дальше будет. Будет июль. И яблоки в меду будут. И белые ночи с разводными мостами Ленинграда тоже будут. Будут и дожди, и грозы, и вьюги тоже будут, как и зной, и засухи. И летние тёплые вечера, спокойные, безветренные. И моря с шумным прибоем, и океаны с блестящей гладью штиля. Всё будет. И Юрка. Юрка, по-детски свесивший ноги с балкона; Юрка, приехавший ради мнимой ниточки надежды на то, что с ним, с Вовой, всё хорошо; Юрка, печально смотревший из окна автобуса, тронувшегося от ворот «Ласточки». Утирающий с его щёк капли-жемчужинки Юрка. Прижавшийся губами к его губам Юрка. Юрка тоже будет. *** Вечер выдался славным: путь домой начался глубокой ночью с поисков амбарного замка, упавшего вниз по лестнице. Порядком выснаженный эмоциями Давыдов едва плёлся по ступенькам, шарясь по закуткам, мечтающий побыстрее замести следы «преступления», пока Юра, ушедший вперёд на пару пролётов, шёл Вове навстречу, надеясь, что где-то на середине пути, аккурат в том месте, где лампочка, вкрученная высоко в стену, перегорела, железку найти получится, а вместе с ней и получится отправиться в сторону дома. Но в темноте, так удачно накрывшей лестницу, найти получилось только губы друг друга. Правда, вздрагивая и шарахаясь от каждого скрипа лифтовой шахты за спиной и хлопка двери где-то внизу. Замок оказался разломан; петля лежала у входа на этаж ниже, а сам корпус обнаружился на ступеньках. Вертя в руках поржавевшее «тело», Володя то и дело пытался, поднимаясь к двери на чердак, как-нибудь замести следы «взлома», хоть и понимал, что взлома не было - ключ-то был. На соплях и молитвах ушко замка зацепилось за механизм, и повис корпус, как нетронутый, на петлях перегородки-клетки. Ёкало в груди - вернуться теперь сюда не получится. Сломанный замок обнаружится, вероятно, довольно скоро, поменяется завхозом; и отмычка, оставленная старым товарищем, окажется бесполезной. Хотя, учитывая некоторые обстоятельства, вряд ли бы Вова ещё раз добровольно сюда вернулся просто понаблюдать с высоты за Москвой. Впервые оказавшись на крыше сталинки на летней сессии третьего курса, порядком опьянённый после успешной сдачи экзамена Володя боялся не сильно - пока компания одногруппников сновала около края, он сидел, как посторонний, посреди крыши, ближе к отопительным трубам, глядя на горизонт. Что было внизу интересовало мало, несмотря на обожжённое спиртом горло. Так и остался ключ тогда у него - как у самого трезвого и замыкающего вереницу студентов, что опасливо спускались по приваренным к стене скобам вертикальной технической лестницы к чердаку. Зато восторженный Юрка с горящими глазами останется под впечатлением. Вряд ли видел он когда-нибудь до этого такую высоту. А завтра можно попробовать договориться с новой билетёршей на Речном вокзале - может, под шумок пропустят на прогулочный катер. И в рассуждениях о завтрашнем выходном дне прошла вся дорога домой - едва успев на последний трамвай, Володя вбежал в последнюю дверь и подал Юрке руку, когда тот оступился на высоком перрончике. - Колеса сильно стучат, - отметил Конев, плюхаясь на сидение у окна и засматриваясь в темном пятне своего отражения на летний ночной город, по улочкам которого даже поздней ночью туда-сюда спешили люди. Володя поправил очки на переносице, усаживаясь рядом: - Колёса? У трамвая нет колёс. Юрка недоверчиво отвернулся от окна: - А на чём, по-твоему, машины ездят? Давыдов, незаметно протянув руку к руке музыканта, накрыл кончиками пальцев его ладонь: - Трамвай, так-то, и не машина вообще. Трамваи по рельсам ходят. Конев нахмурился и задумался. На такие мелочи он, ничего не сведущий в физике и механике, никогда внимания не обращал: - По рельсам только поезда ездят. Вова улыбнулся, озирнувшись по сторонам, отметил, что в салоне пока кроме них никого нет, и умостился виском на плече Юры: - В неизвестном направлении, да? Уставший от духоты метро, Конев был счастлив на редких остановках вдыхать свежий и прохладный воздух через громко скрипящие открывающиеся двери сбоку. Виднелись сквозь мелкие щели в железном механизме ночные огоньки, автомобили пролетали под окнами. И качался трамвай между проспектов и аллей, бульваров и площадей, объезжая, казалось, всю Москву, а Володя с каждым поворотом все сильнее погружался в сон: и дыхание его у самой Юркиной шеи становилось размеренным, и ладонь то сжимала пальцы, то ослабевала. И улыбка растянулась на сонном лице от уха до уха - настолько широкая, что краем глаза видел её Конев, и душа его ликовала. А сам он готов был до утра колесить от конечной до конечной, лишь бы забывался в блаженной дрёме Володя чуть дольше. Но на остановке «Речной вокзал» собеседника нехотя пришлось растолкать и дойти до улицы Фестивальной под отголоски эха, отражающих их немудрёную весёлую беседу от бетонных стен спального района. Но обернуться из интереса Юра не забыл - едва выскочили они на нужной станции, чуть не свернул он шею, в темноте рассматривая бело-красный трамвай, отъехавший в направлении Северного депо. «Действительно, рельсы», - про себя подумал музыкант, цепляясь мизинцем за мизинец Володи, тащившего его по короткой дороге через усеянные фонарями дворы. *** Мысль про рельсы не оставляла буйную кучерявую голову на протяжении всего пути. О рельсах думать пришлось и в подъезде, пока старался как можно тише открыть Давыдов дверь, чтобы соседей не потревожить; и в ванной, куда отправили его, вручив свежевыстиранное махровое полотенце; и даже на кухне, ожидая свой чай под последнюю сигарету из пачки. Как же получилось, что за двадцать лет ни разу не обращал он на такую мелочь внимания? И к слову она как-то, эта мелочь, не приходилась. Не с кем такое было обсуждать. Хотя трамваи в Харькове были. И путь в музыкальную школу, до сих пор помнил Юрка наизусть, лежал через остановку. Смех - да и только! От пёстрых раздумий о такой забавной мелочи отвлекался он лишь иногда: когда выключал Володя в комнате свет, лишь бы не было видно ничего с улицы даже через плотные пыльные портьеры. За щелчком тумблера всегда следовал поцелуй. И думать о рельсах во время нежных объятий и касаний губ было не то, чтобы неправильно. Не хотелось - и не думалось. А на рассвете не думалось совсем ни о чём: накрывшись с головой одеялом, будто прячась от целого мира, податливо принимал он ласки, прижавшись к разгорячённой груди Володи, стиснув его в крепких объятиях. И только днём, проснувшись снова лицом к аляпистой стене, поймал себя на мысли, что снились трамваи. А Вова не снился - лежал у края дивана, медленно листая «Трёх мушкетёров», щурясь без очков, с трудом укладывая слова в предложения и перечитывая один абзац по три раза. Иногда обводил простым карандашом, зажатым в пальцах, отдельные слова и предложения, совсем не обращая внимания на Юрку, что давно распахнул карие глаза и всматривался в рисунок на обоях, опасаясь перевернуться. В воздухе все так же пахло скипидаром. Но уже не удушливо - над головой выгибалась штора под каждым порывом ветра из открытой ночью форточки. Скорее, просто щекотало остатки разума едва схожими нотками смолистого лесного аромата. Хотелось снова провалиться в сон. И угодить в тесные объятия. Но в объятия, определённо, хотелось больше. И на пути трамвайные при дневном свете посмотреть. Совсем чуть-чуть.