Станция «Речной вокзал»

Воскресенье выдалось облачным и прохладным: не припекало в макушку солнце; не нагревали отблески лучей подоконник; не было слышно привычного визга детей со двора и скрипа старых качелей. Но всё так же неуёмно щебетали под окнами воробьи и синицы, стучались ветки жасмина в стёкла первого этажа, и морил голову запах горького кофе, тянущегося тонкой струйкой меж комнат, пока Юрка, усевшийся перед балюстрадой, вертел между пальцами коробок спичек. Олимпийский мишка бессменно улыбался и махал с потрёпанной этикетки, а Конев, подогнув под себя ноги, вспоминал долгую дорогу из дома в Москву: и приветливого дедка, поделившегося огоньком в тамбуре; и сменяющиеся за окном с южных на северные пейзажи; и шёпот соседей с нижних полок. Был в этом, пожалуй, свой шарм - и в скрипящих крепежах; и в громыхающих дверях; и в минутных остановках среди городов, о которых Юра даже и не слышал и в которых вряд ли однажды побывает - трёхэтажные и с замшелыми стенами станций они совсем не привлекали, даже отталкивали; буквально кричали о том, что все жители, не будь у них семей и работ, босиком бы убегали по полям куда-нибудь; хоть куда-нибудь, где из развлечений был бы не только местный «Дом культуры» и краеведческий музей. А поля… Поля в июне были все пёстрые, засаженные, цвели и колосились. Ехать мимо них довелось поздней ночью и ранним утром - и всё равно любо-дорого было посмотреть на приручённую природу в розовых предрассветных сумерках. Как же сильно хотелось вот так просидеть целую ночь в дороге с Володей, говорить обо всём на свете по пути куда-нибудь далеко - неважно куда! И показать усеянные хмелем с зелеными шишками, дурманящими разум, горизонты. Хоть он их, наверное, когда-то и видел. Почему когда-то? На пути в «Ласточку», точно! А вдруг в это время спал? Или внимания не обратил? Хотя как тут не обратить - им пахло всюду на юге. А особенно в Крыму - показать бы Володе Чёрное море! Оно там грязное, неглубокое - косы уходят далеко-далеко, по колено воды бывает за километр от берега. Но красивое, очень красивое. Пахнет йодом и солью - всё ж лучше, чем смогом от заводов и затхлостью резины в метро. И горы. Горы в Крыму тоже были - невысокие, покатые, больше схожи на насыпь из песка, если издалека смотреть. Но Юрка на них был - уже очень давно, почти и не помнил ни тропинок, ни привалов. Проносилось воспоминание о том времени только иногда - когда уже засыпал, мечтая о путешествиях - как бросал с Медведь-горы копейку в море: мама сказала, на удачу; папа сказал - чтобы вернуться. Но возвращаться туда без Володи не хотелось. Перебирая в руках тонкие спички, вспоминал Конев, как бегал по щиколотку в воде у бабушки в деревне: речка не глубже чашки, впадающая в болотце у леса давно пересохла, но в память вонзилась, как острая булавка, надолго. Володя бы бабушке понравился: ей все нравились! Всегда казалось Юрке, что сердце у неё бездонное: то кошку подкормит дикую у калитки, то друга детства, чей дом продали ещё в начале восьмидесятых, супом напичкает, коль уж заигрался и задержался в их дворе до обеда. И песни пела вечерами: сядет на досточку на фундаменте у двери - там всегда и картошку чистила, и бельё стирала в тазу - и затянет старую да заунывную. Иногда, в порядке исключения, приходил дед - и заводил частушки матерные, правда, когда Юра уже был чуть старше. И до самой смерти травил байки, иногда одни и те же, уже когда стал на глазах угасать. Расскажет сегодня вечером - за ночь забудет - с утра снова начнёт. Но Юра не злился - всё понимал, и даже вызывался сам помогать, хоть и был совсем подростком - то переодеть, то клеёнку поменять, то покормить с ложки. Всегда весёлый и добродушный старик потухал на глазах: на день рождения Юрки весной ещё сидел за столом и даже позволил себе пропустить рюмку-другую за здоровье внука, хоть картошку в тот год не сажал - обессиленный полулежал в стороне и ковырял в зубах травинкой, с грустью в глазах озираясь на работавших соседей. Когда зацвели первые лилии, отец Юры привёз в деревню кресло-коляску - забрал из больницы по большому блату, хладнокровно и цинично сетуя, что не видит смысла покупать новую - денег много не было, а попользоваться придется месяца три - больше он деду, хоть и не был тот его пациентом, не пророчил. И оказался прав - в день, когда распустилась первое ярко-алое соцветие вербены, дедушка отказался от еды и воды: утром всем было всё равно; к вечеру вырвало желчью - и все поняли, что это начало конца. Когда зацвела мальва, он уже даже не ездил в инвалидном кресле - не было сил сидеть. Едва завиднелись в палисаднике у дома бирюзовые колокольчики - пришлось приезжать в деревню каждый день, ставить уколы и капельницы, для последних вбили гвоздь прямо над изголовьем кровати в ковёр, снять который не представлялось возможным просто потому, что от каждого неверного движения деда тошнило. Рыльца подсолнухов тянулись к солнцу - а старик перестал узнавать бабушку. Сильно похудел, осунулся; на боках красовались очаги пролежней - а отец недовольно закатывал глаза и ругался: «Говорил же! Ворочать как можно чаще!». К уколам и капельницам добавилась дурно пахнущая мазь, хранить которую пришлось в холодильнике; и любой суп или котлета пахли линиментом Вишневского, едва только попадали за эмалированную дверцу; оттого и готовить приходилось чаще - и негласно съедать всё до крошек. Поздние ромашки проклюнулись неожиданно, и в один из дней Конев проснулся под ароматы травяного чая из кухни: но бабушка спала на соседней кровати. Испуганный подросток вскочил и босиком по деревянному полу побежал в сени: дед сидел за столом и приветливо улыбался, потягивая плотно забитую самокрутку без фильтра. Рядом клубился пар из двух кружек и блюдца с высокими мысками: ещё в далёком детстве Юрка пил из него чай - в тарелочке остывало быстрее. Старик это помнил. И имя бабушки вспомнил. И байки потравил, и частушку матерную спел! И выкурил сигареты три, не меньше! А вечером умер. Аккурат когда вышли все, кроме него, после вечерних уколов и переодеваний посмотреть на взошедшие ростки георгин. Всего на минуту. Вернулись - а иссохшаяся рука застыла, будто тянулся он к кровати бабушки в последнем своём вдохе. И губы синюшные разомкнуты - звал. Не дозвался. Над Москвой сгущались тучи. Шумели кроны деревьев и душистое разнотравье под балконом. На него и приземлился сброшенный со второго этажа истлевший окурок. Юрка не сделал ни одной затяжки и очнулся только когда добралось пламя до кончиков его пальцев. А Олимпийский мишка всё так же улыбался на этикетке коробка спичек. Он приземлился туда же - на клумбу, в цветы. Вслед за дымящимся бычком. *** Володя уснул с книгой на груди: прямо так, на спине, сжимая в пальцах карандаш с затупившейся дюбкой. Голова только немного съехала - покоилась в ложбине между двух взбитых подушек; и про себя Юра подумал, как славно, что не надел он очков - иначе дужки точно впились бы в нежную кожу за ушами, разбудили, больно оцарапали. Но до того упоительно дремал Вова, что решил его Конев не трогать: разве что убрал «Трёх мушкетёров» на пол, варварски загнув уголок страницы на открытом развороте, да карандаш из хватки вытянул, на что Давыдов только поморщился, но глаза не открыл - продолжил смотреть сладкие сны. Ничем он не был примечателен, карандаш этот - обычный, как все, потёртый, похож на те, что клали когда-то в наборы для черчения «Этюд». Затупленный, правда, от частых пометок и записей - но это не страшно. Вернее, не то, чтобы не страшно. Скорее, поправимо. При большом желании или полностью сломанном грифеле. Другое дело - дырки от саморезов на стене: висящих там когда-то фотографий или картин не хватало, но память о них ещё хранили яркие пятна невыгоревших с хохотом времени обоев, годами скрытые от света и чужих глаз под рамками и багетами. Кто и что висело на стене - неразгаданная загадка, в которой копаться Юре не хотелось. Но поправить или скрыть ровные прямоугольники в комнате, где, очевидно, долго никто не жил, не получится даже при большом желании - только если полностью обои полить кипятком, снять и на их место наклеить новые. Но в одном месте так не получится - тогда перелопатить придётся все четыре стены, а это процесс трудоёмкий и небыстрый. Да и времени в Москве у Юрки оставалось всё меньше: Володя не выгонял, но ждали дома родители, в деревне - бабушка, к которой он обещал заехать в первой половине июня. Уж точно не самые лучшие обстоятельства, чтобы затевать ремонт, ещё и не в своей квартире. Но, всё же, хоть что-то поправить можно было пробовать. Конев долго не думал: осторожно пролез на коленях между стеной и Вовой вдоль по простыни, стесав попутно кожу на оголённом колене, отчего зашипел и отвлёкся, но, оглянувшись, твёрдо решил воплотить в жизнь идею при помощи тупого огрызка от карандаша. Рисовать не умел, но, умостившись удобно на подушке, дотянулся до первой, самой левой, прорехи - единственной, где остался торчать сам гвоздь - по кругу рисуя жирные лучи вбок от окружности - короткие, по сантиметров пять, но достаточные, чтобы на выгоревших оранжевых обоях оставить видимые серые лоснящиеся следы. Вроде, и нажим был несильный - а всё равно линии получались толстыми, проминающими старый флизелин и пару-тройку газетных листов под ним. Получилось эдакое «солнышко», которого так не хватало за окном: погода всё мрачнела и мрачнела. Но Юрка планировал не солнышко - потому и начал обрисовывать дуги между лучами, пока не замкнулся круг. Вышел кривой-косой цветок: как рисовали в саду дети - смесь нивяника и василька. Только черно-белая. Вернее, серо-терракотовая. Вслед за первым «художеством» последовало второе и третье - отверстия из-под гвоздей пустовали, а прямоугольники под ними были крошечными - словно висели на этих местах маленькие иконы или открытки. Оттого и венчики цветков получились меньше первого. И лепестков вышло не восемь, а всего по пять - больше не помещалось. Конев опасливо озирнулся, как полагается начинающему вандалу: Володя всё так же безмятежно спал, растянувшись ровно по середине дивана. Даже не шелохнулся - настолько, видать, умаялся за вчерашний день. И за ночь, определённо, тоже. Следующие лепестки, бесспорно, вышли больше - их получилось целых двенадцать, и сам цветок походил больше на часы без стрелок - первый из всех вышел ровным и не перекошенным. Здесь, на этом месте, висело что-то довольно большое, и Юрка даже пытался в порядке бреда прикинуть - что. Может, семейная фотография. Может, карта мира. Может, какая-то репродукция произведения искусства - так и не разобрать. Айвазовский, или Шишкин, или Репин. Зато теперь - карикатурная ровная ромашка. И неважно, что было до. Ромашку-то уже не снимешь - только если Вова стереть заставит или сам сотрёт. Стена, конечно, не блистала - шарма ей рисунки не придавали. Но, определённо, вызывали улыбку. Или хотя бы не вгоняли в безнадёгу: пустые дыры от гвоздей напоминали следы от пуль, остающихся в стене после расстрела, а о расстрелах, да и о желании убрать из памяти всё, что в комнате когда-то радовало глаз и по какой-то причине было убрано или разбито, думать было абсолютно точно неприятнее, чем о криво нарисованных цветах, парочка которых ещё появилась на обоях, прежде чем обвилась рука Давыдова вокруг лодыжки Юрки, заставляя вздрогнуть и обернуться: - Ты что там делаешь? - зевнул Володя, приподнимаясь из завала подушек. Придумывать оправдания казалось настолько же глупым, насколько рассчитывал Конев, что без очков Вова ничего не увидит: - Да так, ерунда. Но собеседник был непреклонен и, неудовлетворившись ответом, потянул щиколотку Юры на себя, вынуждая повалиться и сразу же угодить в тесные тёплые объятия, опоясавшие грудь: - Красиво же, - прошептал Володя на ухо, прищурившись и рассматривая едва заметный издалека контур лепестков. - Мне нравится. И, хоть и было «художество» от слова «худо», а со стороны смотрелось как мазня, всё же Юрка был рад оставить часть себя где-то на стене Вовиной квартиры - вложить душу в простенький и смешной узор. Но если бы только умел лучше - нарисовал бы всё, что душе угодно. Но, кроме цветков, ничего-то и не умел. И скрыть дырки не смог - только выделил их еще сильнее. По-хорошему, их бы замазать воском и покрасить в тон обоям, вытащить тот самый последний гвоздь, чудом оставшийся вбитым, а еще лучше - повесить картины или часы, много стрелочных часов - и с секундной стрелкой, и только с минутной и часовой, и можно отрегулировать на время в других городах: Париж там, Берлин - прямо как на вокзалах. Одни, если Володя захочет, можно перевести на час назад от московского пояса - и будет Давыдов точно знать, сколько времени в Харькове. И, может, мимоходом кинув взгляд, лишний раз вспомнит о нём, о Юрке, когда тот совсем скоро безвозвратно уедет и на память о себе оставит только книгу, большая часть которой уже прочитана, пустую вымытую банку из-под айвового варенья и забавный рисунок длиной в полстены. И коробок спичек с мишкой, который размоет в клумбе от первого дождя. - А что тут висело? - невзначай решил спросить Конев, потягиваясь за смятым в ногах одеялом. На улице сильно похолодало: бил через шторы холодный бриз, бежали по коже мурашки. - Что тут только не висело, - отозвался Володя, носом уткнувшись в кучерявые волосы, пока Юрка заботливо набрасывал на них двоих плед, укутанный в пододеяльник, и чем сильнее натягивал его на плечи, тем более раскрытыми оказывались пятки, отчего оба хихикали и сошлись на том, что можно просто подогнуть колени. Юру ответ устроил: он всё так же копаться в чужом прошлом не хотел. Достаточно тёплых объятий и поцелуя в затылок; больше ничего и не нужно - и тягучих мыслей, и млявых воспоминаний как ни бывало. Но Володя продолжал: - Фотографии там всякие. И моё школьное расписание раньше во-о-он там, - указал он пальцем на единственный торчащий саморез, - висело. В этой комнате обычно вечером всей семьей собирались, говорили… - …А теперь ты здесь со мной лежишь, - перебил Юрка, прикрывая глаза, словно довольный и сытый кот, что ластится в солнечную погоду к тёплому лучику, падающему от окна. - А теперь я здесь с тобой лежу, - согласился Володя, тяжело вздохнув, а затем многозначительно добавил. - У всех свои недостатки. - И даже у меня? - с поддельным недоверием решил осведомиться музыкант, поглаживая обвившие его запястья и сцепившиеся замком у шеи ладони. - Ну что ты, - Давыдов прикрыл глаза и беззлобно продолжил. - У тебя один недостаток - нос ты свой длинный суёшь везде, где надо и где не надо. Юра не нашёлся, что ответить, оттого и промолвил первое, что пришло на ум: - У меня не только нос длинный. Кончики ушей Володи вспыхнули, и он смущённо простонал, снова пряча лицо в копне отливающих медью на свету кудрей, будто кто-нибудь мог ненароком случайно увидеть, как залились краской его щеки. А, спустя пару минут тишины, нарушаемой лишь томными выдохами, только и смог произнести: - Я знаю. И наполнил спальню тихий смех, плавно переходящий в безудержный хохот. За шторами всё так же сгущались тучи, но дождя не передавали. А даже если бы и передали - не беда. Ни дождь, ни снег не пугали - нарисованным на стене цветам не были страшны никакие катаклизмы. И осень, и зима не была страшна. Страшно было близившееся расставание, и чем быстрее пролетало ленивое и сонное воскресенье, тем скорее придется оказаться на вокзале - как минимум, поинтересоваться, когда и в какое время ходит поезд до Харькова. И больше всего на свете Юрка хотел бы узнать, что тем самым ливнем, под который он попал, когда только приехал в Москву, размыло все путепроводы; растворило рельсы; обточило шпалы; перекрыло любые дороги на юг. Лишь бы была причина чуть подольше задержаться в большом городе, где на бок ему закинули ногу, прижимая под одеялом ближе к разморенному дрёмой телу. - Хочешь сходить завтра со мной на работу? - оправившись от смеха и утирая проступившую слезу поинтересовался Володя, рассматривая все-все детали расплывающихся перед близорукими глазами нарисованных ромашек. - Покажу тебе настоящий телеграф! Юра утвердительно кивнул, пытаясь перевернуться лицом к Давыдову, но пока тот прижимал его всеми конечностями спиной к груди, только барахтался и снова готов был засмеяться: - Самая большая моя мечта в жизни - увидеть телеграф! - иронизировал он. - Что мне в нём смотреть? - Ну, - прикладывал все усилия Вова, лишь бы шутливо не выпускать из объятий музыканта. - Он… Большой? Юрка гоготнул: - А знаешь, что ещё большое?.. - Я понял! - оборвал Володя, все же давая собеседнику перевернуться лицом к своему лицу. - Я понял. И, заглядывая в горящие пламенем интереса и азарта карие глаза, в самые губы Юры шепнул ещё раз, для убедительности: - Я понял. Конев, едва улёгся поудобнее, забросил руку на бок Володи, упираясь лбом в его лоб: - Точно понял? На губах Вовы отпечатался привкус сигарет, а на губах Юрки - горького кофе. И где-то у стены провалился в щель между диваном и обоями карандаш, звучно отскакивая от паркета, прежде чем навсегда укатиться в небытие. И больше всего на свете Конев надеялся, что в доме найдется ещё что-то пишущее: ручка, фломастер, мел - неважно! Лишь бы не потянулась рука за тем, что упало. Потому что там, за диваном, уже лежала копейка, о которой знать Володе не стоит. Мама сказала, на удачу. Папа сказал - чтобы вернуться.