Станция «Речной вокзал»

К вечеру на старом «Зените» закончилась плёнка: рычаг обратной перемотки жалобно гудел на каждую попытку сделать новый кадр, а счётчик сбоку неумолимо упёрся в нуль и упрямо жужжал при каждой новой попытке запечатлеть очередное воспоминание. Юрка прикидывал: среди всех фотографий около четверти окажутся смазанными или неудачными. На той, где он один сидел напротив по-мародёрски изрисованной цветами стены - явно получился с открытым ртом: увлечённо рассказывал о том, как в музыкальной школе били по пальцам железной линейкой, если строгой учительнице в старой подрапанной шали что-то не нравилось, а, как правило, не нравилось ей всё и всегда; на той, где с усердием замешивал новое тесто на блины, размахивал руками и не мог устоять на месте: торопился снять крышку с раскалённой сковороды, пока ещё мог до металлической ручки дотронуться; на той, где сидел у порожка на балкон - остался явно с усами от молока, которое отпил прямо из широкогорлой бутылки - зрелище так себе, но Володя ничего не сказал. Хоть бы намекнул разок - вытереться-то можно за секунду подолом футболки или, на крайний случай, предплечьем! Но вместо этого полвечера молчал, как рыба; и обнаружить белую маркую полосу под носом довелось только перед сном - и то, если бы не решил чистить зубы и не увидел себя в зеркало, точно измарал бы всю наволочку за ночь. То ли дело Давыдов - что ни фото, наверное, произведение искусства. И спина ровная, хоть читал книжку; и волосы прилежные, хоть и не причёсывался; и рот закрыт. Идти было некуда - да никуда и не хотелось; разве что прогуляться вокруг дома, потом до речки - и обратно. Но отказываться от таких долгожданных поцелуев и долгих разговоров в пользу бессмысленного скитания по улице не было желания, да и нужды не было. Если бы была - почему бы и не пройтись! Но завтра ещё успеется - нужно и на вокзал, и в архив. И плёнку новую купить - если где по пути ларёк встретится. Запечатлеть хотелось всё вокруг - и тосковала душа лишь о том, что не снимал «Зенит» видео или хотя бы просто звук. Был бы у Юрки диктофон, только дай - записал бы каждое сказанное слово, каждый смех; переслушивал бы долгими одинокими вечерами у себя в комнате; или на учёбе, умостившись на галёрке; и пока ехал в поезде, засыпал бы под голос Вовы. Заслушал бы до дыр, вот уж точно! Но никогда бы не надоели ему и рассказы о детстве, и рабочие вопросы; хоть прогноз погоды в городе на другом конце света - неважно что. Важно как и с каким трепетом посвящал его Вова в долгие пять лет своей жизни, пусть и упуская из виду несколько важных и не особо деталей. За очередной чашкой чая с заваркой, так и норовившей застрять в зубах, повествовал о коллегах, которым Конев завтра точно понравится; опираясь на балюстраду - морщил нос от сигаретного дыма и ворчал; глядя в белеющий потолок над кроватью перед сном - обвивал вокруг шеи Юрки руки и шёпотом просил придумать какую-нибудь страшилку: чтобы уснуть побыстрее. Спрашивал о родителях, о музыке, обо всём на свете - и тайно мечтал попросить навсегда остаться - только домой отзвониться и затребовать вещи выслать почтой. А если бы отказали - не беда; Володя готов был отдать всю свою одежду до последней рубашки, обувь - до домашних тапочек; книги - до последнего надорванного листика; даже документы: была бы возможность - поделился бы именем - что угодно! В любом количестве, только попроси! Лишь бы Юра, так увлечённо повествующий о своих друзьях, о Маше и о семье никогда никуда не девался, остался тут на дни, месяцы, годы. До того упоительно было знать, что всё у него хорошо, и с ним самим всё хорошо: цел, здоров, улыбается. И в груди уже не щемит, и зубы с утра не ноют; только ноги холоднее настывшего бетона зимой - от тревоги за завтрашний день. Но и это не сильно мешает - Конев пышет жаром, согревает не хуже самой навороченной паровой батареи; словно вместо сердца у него - ядерный реактор, без которого замерзало бы тело Володи даже самым жарким июньским днём. И ладони тёплые-тёплые - то на спину лягут, то шею приласкают, то снова фотоаппарат мучить начнут: в надежде, что хоть один слот еще остался, и счетчик ошибся. Наблюдать за ним было всегда интересно, слушать рассказы - занимательно. И всего из-за пары смазанных и противоречивых дней, половину из которых пришлось бороться Давыдову с желанием снова подсесть на таблетки из-за липкой тревоги, не представлял он своей жизни дальше - за пять лет кровоточащая рана на душе затянулась, покрылась шершавой коркой. И всего одного момента хватило, чтобы, как острым лезвием, располосовало шрам ровно по линии рубца - и снова неуёмно хлынула кровь, обрекая голову на извечные скитания по самым потаённым уголкам подсознания. Юрке, казалось, совсем дела нет - да и не поймёт он, наверное. Всю долгую разлуку тешил себя надеждами на скорую встречу, пока Вова изводился и, подавляя мечту ещё разочек прикоснуться друг к другу, вожделел хотя бы один день проснуться без мления и грусти, а ещё лучше - однажды встать с кровати нормальным. И до того казалось несправедливым то, что радовались и любили они вместе, а страдал Володя в одиночку, что хотелось выть. По дороге на работу в сквере замечал каждый день подорожник, россыпью взошедший вдоль тротуара - и думалось лишь о том, как славно бы было растереть его меж ладоней до липкого сока и приложить к болевшему сердцу - или съесть, чтобы точно достал туда, куда нужно. И сейчас, был уверен Давыдов, только дай Юре чуть-чуть заглянуть в эту беспролазную тьму омута самобичевания - как на солнце смотреть на него больше он не будет. Одновременно хотелось и оттолкнуть, чтобы не страдал, и оставить рядом - как трофей с полей боя с самим собой в вопросах насущных и животрепещущих. В темноте летней ночи в нежных объятиях никак не размышлялось о том, кем хотелось бы стать; размышлялось о том, кем Володя уже не стал. А не стал он за всю жизнь себе - другом; родителям - хорошим сыном, оправдавшим все ожидания; в работе - ударником труда; в споре - интересным оппонентом. Не представлял только, что стал для Юрки целым миром, и не была важна ему ни профессия, ни болячки, ни тревога - разлука была ведь куда страшнее, чем всего-то навсего страх за то, кем они никогда не станут и чего в жизни не повидают. Ведь если суждено выгореть - сгорать нужно до тла; а если горе от ума - то счастье от безумия. От безумия ли довелось и тянуться к выключателю с самого края кровати, лишь бы не размыкать таких долгожданных и полных чувств объятий? От безумия ли - скидывать остатки одежды и осторожно, только бы не зацепить пальцами стекла и не отпечатать витиеватых следов, сверху бросить мешавшиеся очки и стянуть на пол то и дело путающееся под боком и в ногах одеяло? Дотянуться до окна сил и терпения не хватило - пришлось негласно согласиться с соблюдением тишины. И пока оставлял Юра на бледной шее и плечах горячие багровые следы, вцепившись ладонями в спину Давыдова, словно в последнюю надежду на счастье, Володя, лишь бы не издать ни звука, иногда закусывал ребро ладони, которой то и дело зарывался в волосы музыканта, чувствуя, как под ватными пальцами податливо сминаются непослушные кудри. Ему до боли не хотелось оставлять никаких отметин на теле Конева - до того ровной и красивой была его кожа, да и доставлять неудобства не тянуло. Когда-то кто-то ему совершенно случайно обмолвился, что засосы - это верх неуважения к женщине; возможно, даже отец; но об отце в момент искреннего и кипящего возбуждения думать не хотелось совсем. Зато на себе - пожалуйста, Володя против не был - был абсолютно трезв и отдавал себе отчёт в том, как и почему во второй, свободной, руке сжимал оголённое Юркино бедро, но позволил бы сделать с собой что угодно, хоть свернуть в узел! На себе ощущать засосы было куда приятнее - и Вова точно знал, что носить их будет с гордостью, хоть и под туго затянутым воротом рубашки; лелеял в глубине души надежду на то, что продержатся они долго и напоминать о себе томной тягучей болью будут целую жизнь - и сквозь очередной укус едва слышно, как мантру, тихо скулил: «Сильнее, сильнее, сильнее», и правда хотел, чтобы в этот раз сжал челюсти Юрка как можно сильнее, оставил никогда не заживающий шрам от зубов, на который с удовольствием смотрел бы Володя каждое утро и который гладил бы каждый вечер, в голове снова и снова прокручивая моменты глубокого счастья и удовольствия: как поблёскивают в отсвете света фонаря с улицы глаза Юрки с широкими чёрными зрачками, как ласкают спину и ягодицы его горячие руки с цепкими пальцами, как зализывает шершавый язык свежие закрытые раны, завтра окажущиеся синяками, темными пятнами опоясавшими всю грудь, а щетина царапает покрывшуюся мурашками кожу вокруг. Володя скучал: за пять лет не таил, пробовал пересилить себя и завести хоть какие отношения, но до интима никогда не доходило, разве что с самим собой иногда в ду́ше или под одеялом глубокой ночью. И так приятно было ощущать тяжесть над собой, запах, теплоту и влагу испарины, что разум дурманился, а ладони тянулись прижать Юрку чуть поближе, уткнуться носом куда-то во взмокшее плечо, пока его пальцы оттягивают медленно крайнюю плоть, обнажая напряжённую головку, от легких прикосновений к которой Вова неразборчиво мычал и жмурился, чувствуя, как внизу живота затягивается тугой узел напряжения. Но едва только пальцы Володи, соскользнувшие со спины Конева, протиснулись между тел и прикоснулись к его напряжённому члену, он дёрнулся и отшатнулся, зашипев: - Ты как ледышка! - разгорячённо прошептал он, и в темноте мелькнул силуэт предплечья, а пальцы обвились вокруг запястья Давыдова, потягивая выше и укладывая прямо на свою горячую шею; и кадык под рукой Вовы дрожал, пока Юрка шумно сглатывал и грел прохладные фаланги жаром от тела, губами проходясь по сухой коже на ладони, куда дотягивался, пока Володя закусывал кожу на второй пятерне, надеялся не издать ни единого звука, но получалось лишь надрывно выть сквозь сжатые на коже зубы от переизбытка эмоций и роившихся перед глазами в темноте мурашек. Пальцы у Юры были длинные - сидя на коленях между бёдер Вовы, он, тесно прижавшись пахом к паху, легко обвивал одной ладонью оба члена, иногда нагибаясь чуть ниже, чтобы сплюнуть и размазать вязкую слюну вдоль стволов. В комнате, несмотря на открытое окно, накалялся воздух - но всё равно Конев был жарче, а горло его - теплее масла на шипящей и отстреливающей сковороде - дрожало под пальцами, пока подавлял он гортанный стон. Неприкрытая головка без остатков лишней кожи оставляла тягучие мутные капли смазки на животе, тянущиеся ниточкой сверху вниз; и до того было приятно Володе, что колени едва не сводило судорогой, и тянулись ноги обвиться вокруг бёдер музыканта, а нагретая ладонь устремилась вниз, но оказалась грубо прижата к подушке. - Я сам, - в полустоне отозвался Юрка, зажмурив глаза, и неожиданно понял, что может либо сдерживаться от накатывающего волнами оргазма, либо говорить; одновременно на чём-то одном концентрироваться не получалось. Хотелось продолжения - но продолжения не случилось: два измученных долгой тоской по друг другу тела долго терпеть не смогли: первым кончил Юра, оставив очередной засос где-то в районе груди Володи, потеряв смысл слов «Я сам», эхом слетающих с губ, пока рука его подрагивала, но не останавливалась - ласкала оба органа, с нажимом размазывая липкие остатки слюны, пока в горле безбожно пересохло. Следом излился и Вова - выдержал совсем недолго, прежде чем к нескольким тёплым текучим струям, пролёгшим вдоль живота, добавилась ещё парочка - от натуги долетевших почти до груди. Зазвенело в ушах - и шею от непривычного напряжения закололо. Юрка тянулся куда-то к полу, а через пару секунд уже вытирал Володю своей футболкой, и мелькала в свете уличного фонаря, назойливо пробивавшегося лучами через плотные пыльные шторы, тень улыбки на его лице. Но говорить первым он боялся - да и не считал нужным вообще хоть что-то говорить. Давыдов тоже молчал: стыдливо прикрывал лицо ладонью, пока аккуратно промакивал музыкант остатки засосов на бледной коже груди от липких следов плавящихся и остывающих капель спермы. И было так страшно: возбуждение сменилось волной густого ужаса где-то в горле и подскочившим давлением, от которого свербило в области лба. На секунду стало обидно: годы тяжёлого и затяжного лечения кончились тем, что он снова не смог сдержать, как называл это врач, «поганое нутро». И от одолевшего разум гноя ненависти к себе самого себя хотелось едва ли задушить: порезать, ошпарить, расцарапать, вымыться дочиста, лишь бы снять всю ту кожу, на которой остался хотя бы намёк на смесь плодов их любви. Оттого и не сразу заметил, как приподнял его Юрка и заставил сесть, прислонив мягкую ткань к носу - будто тыкал нашкодившего кота в испорченную или разорванную вещь. Но во мраке на светлой ткани темнились пятнами брызги крови, хлынувшей из носа едва только оказался Давыдов угнетаем и съедаем изнутри мыслями о самобичевании. - Тих-тих, - Конев аккуратно прижимал майку к переносице Вовы, наклонив голову второй рукой чуть вперёд. - Всё хорошо. И говорил до того успокаивающе, а гладил пальцами кромку волос до того нежно, что пришлось поддаться и свесить с кровати ноги, пока осматривался Юра по сторонам в поисках мнимой помощи: - А тонометр-то есть? - опасливо пролепетал он. - Где-то был, - Володя пожал плечами, порываясь, было, запрокинуть голову, но, чувствуя нажим на затылке, снова упёрся локтями в колени, свесив голову ниже, пока Конев хлопотал вокруг: - Не-не-не, тебе сейчас надо сидеть только так, - качал он головой. - Давай я поищу? Только где искать? Испачканная футболка пахла смесью металлического привкуса и солоноватым ароматом спермы - но другого выхода не было. И, пока не затухла методично заполоняющая серую ткань капéль, то и дело струящаяся из ноздрей, Юрка не отходил - гладил лоб и затылок, прижимал плечами к своей груди, умостившись сзади, целовал шею и в итоге, когда кровь остановилась, прошелся до выключателя и оказался полностью перепачканным: бордовые разводы остались на пальцах, груди и даже коленях, где-то застыли свернувшиеся крупные капли. И не столько смущал Володю вид его голого, сколько факт того, что тот оказался полностью измазан в юшке; да и не только он - у самого Вовы бёдра оказались усыпаны мелкими брызгами и потёками, а на наволочке красовались две размером по пять копеек впитавшиеся в перьевую подушку лужицы. Но в душ Юра не спешил: хоть в глубине квартиры зашумела вода, вернулся в комнату Конев со стаканом холодной воды и мокрым вафельным полотенцем, что постигла та же участь, что и валявшуюся на паркете майку - грязное после обтираний оно укромно устроилось на полу. Только и смог выдавить из себя Давыдов, чувствуя, как стянуло на груди кожу от пересохшего семени: - Прости. Пока Юра хлопотал над ним и отпаивал водой, придерживая за шею: - За что? Кивая на оставшиеся незамеченными разводы у костяшек пальцев Юрки, Давыдов измученно прикрыл глаза: - За… Это. Конев пожал плечами и в секунду поднёс ладонь к своему лицу, слизывая остаток крови, не оттирающийся пальцами, а Володя порывался встать с округлёнными глазами: - Ты что?! Юра лишь усмехнулся и отмахнулся, шумно сглатывая от привкуса железа во рту: - Что, боишься? Менять бельё показалось хлопотным: оттого, заведя будильник на шесть с копейками, было принято решение лечь спать и заняться банными процедурами утром: ватные ноги почти не держали, а от волнения звенело в ушах уже у обоих. - Давно ты так? - осторожно интересовался Юрка, будто подгадывая: спит или не спит собеседник. Но Давыдов, съедаемый изнутри вяжущим трепетом, с открытыми глазами укутывался в одеяло, то и дело ворочаясь с боку на бок: - Первый раз. И правда, такое было впервые. Разное случалось: то оканчивалось самоудовлетворение слезами от переизбытка чувств, то кошмарами, преследовавшими во сне. Чаще - просто смазанной грустью в груди и долгими рассуждениями, покидающими разум под утро. Оттого и заниматься такими вещами было не в радость - да и времени на них находилось всё меньше. От таблеток желание пропадало напрочь - словно брома подлили куда-то в еду, и кончить не получалось. Но с всё Юркой было иначе - и стоило оказаться в объятиях, как сон накрыл с головой и не отпускал до утра. Впервые за долгое время не снилось ничего: ни приятных снов, ни дурных, ни странных - никаких вообще. И самой большой блажью в жизни показалось желание ещё хоть немного остаться в измазанной постели; буквально на минуту - слишком уж долго подрывался с первым звоном будильника Давыдов в надежде, что чем быстрее встанет - тем быстрее промчится очередной ничем не примечательный день, а в идеале - промчится мимо него самого. Но ладони, прижавшиеся к его лопаткам, были тёплыми и влажными, а шея, в которую ткнулся он носом, пахла смесью пота и остатков ароматного мыла - ничего вкуснее, пожалуй, в мире он не чуял. И книжки не надо, и разговоров с коллегами, и приветствия бабы Марты, и речных трамвайчиков, и гула метро - он пролежал бы так целую неделю кряду, даже не ел и не пил. В голове было пусто - звон в ушах подутих, а тревога отпустила, оставив после себя лишь забавный осадок тягучего страха - такой, что и самому смешно - как о такой мелочи можно было до крови из носа переживать. И хотелось прижаться к Юре теснее и спать; спать до самого вечера - до того в кольце его рук было уютно и хорошо, что рябило в глазах и пробирало на дрёму. Но до работы ещё предстояло быстро обмыться и поставить стирку - оттого, нехотя ударив по «ушкам» настольных часов, поёрзать и встать пришлось, тормоша Конева, завернувшегося в одеяло, за плечо: - Я там… Случайно… - бормотал он, едва разлепив осоловелые глаза. - Ты будешь злиться. Володя непонятливо потянулся за очками на пол, но, проморгавшись, обнаружил: видит-то плоховато. Уж, было, подумал, инсульт, испугался - но на линзе красовалась глубокая продольная трещина от дужки до переносицы. И неизвестно, что было хуже. - Я на стол хотел положить и уронил, - оправдывался Юрка, отворачиваясь лицом к изрисованной стене. На обоях, аккурат под большим цветком, красовался бордовый брызг - видать, попало случайно ночью, долетело невесть как. И сердце клокотало - Володя сердится будет; а смотреть как он сердится не хотелось. Его бы подальше от всей этой суеты - лишь бы только не переживал лишний раз. И за здоровьем чуть получше следил - не шутки, всё-таки. Хотелось бы пошутить про карты и очко, но как-то неуместно. Извиниться? Так он уже. Но как починить крошащееся разломанное стекло - понятия не имел. Если бы умел - точно бы залатал трещину еще ночью, когда только сломал; только вот оптики никогда не носил - посмотрел на тогда ещё мелкую царапину и уложил на место, словно ожидая, будто за ночь, как кость в мизинце, само срастётся. Не срослось - и планов никаких на реакцию Вовы Юрка не строил. Но за спиной раздался лишь тихий смешок: - Чай будешь? И Юра точно знал. Будет.