Станция «Речной вокзал»

У Его Пламенного Света секретов было много, а истинный слушатель оказался один. Болтал он, попивая чай из рабочей кружки Володи, среди стопок дел и кучи ненужной писанины, почти безостановочно, словно пытался заполнить обречённую на вечную грусть тишину перед скорой разлукой, которая опять затянется на месяцы или годы - кто знает. - Мама говорила мне учиться на педагога и на своих ошибках, - повествовал Конев, пока длинные пальцы чуть ослабляли галстук. - А я был бы, наверное, хорошим преподавателем чего-нибудь. Географии, например? У тебя же был любимый предмет в школе? Вова, немигающим близоруким взглядом уставившийся в грязное окно, кивнул: - Был. Юрка отставил полупустую чашку на лакированный край стола, невзначай рассматривая заляпанные стёкла, последний раз видевшие тряпку, наверное, ещё тогда, когда они с Давыдовым совсем не были знакомы. Хотя казалось бы - пятый этаж, кому тут грязь разводить. Но грязи Володя не видел - дальше кончиков собственных пальцев на вытянутой руке чёткость мира угасала; да и рисунок отпечатков с его минусом было не рассмотреть - только беспорядочные пятна со смазанными гранями, а если прищуриться - то, может, очертания ногтей уловить и получится. В оконном проёме с высоты стула не открывалось живописного вида на город: большую часть пейзажа занимало безоблачное голубое небо, а чуть ниже - самый обычный двор у хрущёвки, похожей на Юркину в Харькове. Иногда вещи теряют свой смысл, такое случается: вот глядишь сквозь трухлявые фрамуги, предназначенные, чтобы транслировать окружающий мир, - а смотреть-то за ними и не на что. И всё грустнее ставилось осознание, что уже завтра случится вернуться в такой же хлипкий пятиэтажный дом с качелями-перевесами у подъезда и обветшалым балконом, норовившим упасть под весом снежной шапки каждую зиму. Родители, наверное, все извелись: вдруг по дороге в Москву цыгане украли или обокрали; а, может, и рады - вдруг не вернётся Юра, одним голодным ртом будет меньше; один процент, что и не заметили вовсе, что не ночует сын дома - или уходит рано, приходит поздно. Молодость же! А молодость всё простит - и бессонные ночи, и загруженные донельзя дни; и любовь, безрассудную, сильную. Юношескую. Неподдельную, настоящую. Первую. - И что, даже не поделишься? - угрюмо уточнил Юра, рассматривая, как качается из стороны в сторону тонкая нить паутины над форточкой, так и норовя выпасть наружу, поплыть по июньскому ветру куда-то далеко-далеко, за горизонт; стать свободной от деревянных оков наличника где-то на юге или вцепиться в ближайшее дерево где-нибудь в соседнем дворе, лишь бы увидеть хоть что-то за пределами несчётного этажа пыльного старого архива. - Не хочешь даже попытаться угадать? - отвёл от окна взгляд Володя, легко ударяя кончиками пальцев по костяшкам руки, теребившей галстук на шее Юрки. - Давай, даю тебе три попытки. Конев отшатнулся и заозирался по сторонам: не прельщал вид тесного доверху набитого папками кабинета, в котором два стула и стол умещались с трудом, а дверь то и дело дрожала от сквозняка, гулявшего в вестибюле. Но сидеть напротив Вовы в любой локации и ситуации было всё равно приятнее, чем на любом курорте, но без такого интересного собеседника. - Литература! - воскликнул Юра даже прежде, чем успел подумать основательно: попыток у него, как казалось, было более, чем достаточно, а вид разложенных стопками машинописных листов и домашней скудной, но большой библиотеки на верхней полке в комнате Давыдова давал пищу для размышлений сытную и разностороннюю. Но Володя покачал головой: - Ещё две. Хотя, по правде говоря, только лишь заслышал с таким вожделением вырвавшееся Юркино предположение, уже уверен не был - может, действительно литература; просто память барахлит с годами, она нередко такие финты выкручивала, особенно после отказа от препаратов, месяцами травившие разум и тело большими дозами сыпучего прессованного сырья вперемешку с сахаром, заключённого в цветастые капсулы и таблетки, что горчили на языке и, растворяясь, горели где-то под рёбрами. Но Конев, ухватившись за кружку с остатками сладкого чёрного чая, продолжал: - Тогда, наверное, история? Давыдов улыбнулся чуть шире, пытаясь вспомнить, что загадал изначально: и, хоть убей, не получалось. Хотелось в моменте уже просто кивнуть, согласиться с любым предложенным вариантом, даже самым абсурдным - ведь до того искренне и с неподдельным интересом смотрели на него карие глаза, пусть и едва различимые без очков, что в унисон с дверью дрожали и колени, и сердце тарахтело где-то глубоко-глубоко: уже, наверное, спустилось к пяткам да полегло в бою с самим собой - билось отчаянно, громко. Музыкант растерялся даже - не сфокусировавшийся без очков взгляд Володи будто проходил сквозь него, буравил противоположенную стену, и читалась где-то под нависшими над скулами мешками нижних век глубокая печаль, готовая в любой момент выплеснуться одной-единственной горькой и прозрачной слезой - та будто ждала своего часа и пока ещё даже не думала собраться горячей каплей в уголках у носа, но витала где-то, незримая, у расширенных томных зрачков, словно герпес, которому вызреть ещё предстояло - чувствовалась под кожей, пылала раскалённой лавой, заставляла моргать почаще, но видимой станет, как раз, наверное, через сутки. А, может, двое. В ближайшее время, точно. Юра, даже не заслышав ответа Вовы на прошлое предположение, отхлебнул чай и продолжил: - Ну… Это что-то гуманитарное, правильно? Давыдов неспешно и молча покачал головой. - Давай, расскажи мне, физика там, химия, - пылко продолжал музыкант и, пользуясь ситуацией, незаметно ослабил узел атласной ленты, затянутой на горле. - Что там у нас никому не нравится, ты, наверное, знал лучше всех! Но Володя никогда лучше всех ничего не знал - зазубривал, был заложником ситуации, в которой родители яростно не приемлели троек, никогда не хвалили за четвёрки и удовлетворительно кивали на пятёрки, воспринимая их как должное и нужное; по любому предмету, на любой работе - классной, домашней - стребовать могли едва ли не шестёрку, хотя и понимали, что оценки такой совсем не существует; или не понимали; для них самих выше головы прыгнуть было нельзя, зато сыну сесть ниже задницы уж постараться было можно. - Астрономия, - витая где-то в облаках пролепетал Вова, устремляя взгляд чуть выше по стене: на неумолимо бегущие стрелки зажато тикающих часов. - Я очень её любил, честно говоря. Конев фыркнул, силясь вспомнить хоть один урок по такому никому не нужному предмету: вот только обычно проходили они неизменно неинтересно, быстро и часто за обсуждением физических явлений или просмотром диафильмов, в которых про звёзды и планеты не было ни слова, как и про квазары, и про чёрные дыры, намёки на которые сейчас так и просачивались через рубашку Володи при ярком свете, будоража воспоминания о прошлой ночи, которые ворошить уж совсем на солнце не хотелось; в памяти смутно мелькали когда-то казавшиеся бесполезными знания об азимутах, осях, кульминациях и конфигурациях; и из них сделать вывод о науке было очень-очень сложно; да и знал Юрка, вообще-то, немного: про Коперника, Гагарина, Луну, Юпитер - да и всё. И что чай у него в кружке окончательно остыл, будто кинули с незыблемых льдов Нептуна ему в кружку парочку колотых айсбергов, растаявших во мгновение ока, пока любовался он на задумчивого Давыдова. И то, в первых четырёх уверен не был. В Москве-то, наверное, как подобает столице, лучше преподаватели, и уроки интереснее, и в планетарий, может, водили - хотя и Юркин класс тоже водили, просто сам Юрка не пошёл, а сэкономленные деньги потратил на пачку «Явы» и ни о чём не пожалел тогда, но безумно расстроился сейчас, что поддержать разговора не сможет. Но Вова, кажется, и не требовал - прищурившись, смотрел на собеседника в упор уже осознанным взглядом, незаметно касаясь носком ботинка лодыжки музыканта под столом: - А твой? - с интересом расспрашивал он, пытаясь поправить неприлично отсутствующие очки и чертыхаясь от смеха, когда понял, что произошло и почему палец упёрся в голую переносицу. - У тебя же был любимый предмет? Хотелось бы пошутить про зеркало или окно, в которое часами приходилось пялиться вместо учёбы, но впервые в жизни Конев решил, что прозвучит это как-то по-детски, чтоль, несерьёзно. А перед Володей, увлечённым такими высокими материями, как астрономия и книжки Дюма, по-детски выглядеть не хотелось; впечатлить - хотя это ему и не надо - возможно; а ещё лучше - поразить, да, абсолютно, точно! Потому и получилось, плавно выныривая из омута раздумий, чуть ли не вскрикнуть: - Алгебра! Володя недоверчиво изогнул бровь: - Шутишь? Юра мотнул головой, ухватившись обеими ладонями за опустошённую кружку, словно за щит, которым хотелось отгородиться: - Нисколечко! Правда. Но под натиском грозного и удивлённого взора уголки губ сами предательски потянулись вверх. И у Вовы, чуть с запозданием, тоже. - Надурить меня хочешь? - улыбался брюнет, кивая на стопку папок в укромном уголке тесной комнаты. - Может, поможешь мне всё это посчитать и опись составить, великий счетовод? Мне уже завтра отдать надо. Конев кивнул и даже не раздумывал: хотелось бы сесть за работу, и, в идеале, так увлечься, что остаться в архиве на ночь, а там и поезд пропустить немудрено, и ещё на денёчек остаться. Да, с Володей поспать в обнимку на уютном разложенном диване не выйдет, но это не беда - к пяти-шести утра он, наверняка, сдастся, прикемарит, разместившись где-нибудь на полу и прислонившись спиной к стене или стеллажу; а диван это так, обстоятельство, которое не требуется - и без него дастся Давыдов обвить свою шею руками и носом упереться в плечо; и даже не будет заставлять носить тесную белую рубашку - пока спит точно; и удушливый галстук - к вечеру все коллеги Вовы разойдутся по домам, и щеголять своим достоинством в виде длинной атласной ленты будет не перед кем. Ну, кроме владельца этой самой ленты, конечно - единственного, кто сумел совладать со скользкими концами её и затянуть в узел. - Риск был просчитан, - попытался оправдать себя Конев. - Но я плох в математике. Так что могу постараться тебе помочь, но ничего не обещаю. Володя отмахнулся: - Да шучу я, шучу. Ты же гость. Гостей нельзя заставлять работать. - Но твои коллеги ещё раз с удовольствием бы послушали, как я играю, - кивнул Юрка, отставив пустую чашку снова на край стола. При одной только мысли о бурных овациях, что подняли работники архива в актовом зале часами ранее, музыкант просиял - так привык репетировать с одногруппниками вместе или дома один на один с самим собой, что душа ликовала и млела от такого тёплого импровизированного приёма. Глаза у Володиного Пламенного Света едва ли не искрили, как огниво, и до того приятно было видеть его, светившегося, у себя в кабинете, и знать, что ещё хотя бы одну ночь проведут они вместе, обсуждая всё на свете. И на завтра отпроситься бы надо, чтобы Юрку провести. Или вообще не отпрашиваться? Ведь если он будет там, у перрона, не случится ли вцепиться за поручни в хвосте и ехать, ехать долго и далеко, почти сутки, до самого Харькова, лишь бы только ещё раз увидеть улыбку на искусанных алеющих губах, а, может, ещё раз к ним прикоснуться, хоть на секунду? Без очков жить было славно - не видел он отголосков тоски, так и вырисовывающихся на скулах собеседника, что неловко озирался, пытаясь запомнить каждую деталь, каждую маленькую бумажечку или книжку на стеллаже у стены. - Ты же будешь писать мне письма? - с неожиданно резкой дрожью в голосе осведомился Юра, как будто бы невзначай оглядываясь в сторону выхода. - Точно, письма! - подскочил с места Давыдов, да так, что вместе с ним поднялись в воздух края дюжины листов, томившихся под руками, и зазвенела ложка в пустой кружке у края. - Это же прошлый век, Юра! Какие письма? Телеграммы! Конев недоверчиво взглянул на в спешке поправляющего воротник Володю, пока тот, не глядя, пару раз ударился плечом о стеллаж, прежде чем полностью встал и отряхнул невидимую пылинку с брюк: - Пойдём… Пойдём, я покажу тебе телеграф! - довольный собой и своей идеей Давыдов едва ли не светился, и сияли глаза его поистине безумством, присущим душевнобольным; но в вопросах, что касались Юрки он был не просто больным - одержимым; и с каждой секундой всё больше боялся надвигающегося мига разлуки; оттого и в плечи музыканта вцепился с такой невиданной силой, что оставил бы, наверное, пару синяков, если бы продолжил так крепко держать, словно сейчас испарится его собеседник и случится снова проснуться одному в холодной постели с открытым у изголовья окном: согреть будет некому. - Ты обещал, я помню, - кивнул Конев, ведомый по длинным бесконечным коридорам вдоль сотен разношёрстных дверей с номерами кабинетов и редкими именными табличками. - Только зачем? - Юра, он сразу передаёт любое послание, ты не понимаешь! - восторгался Вова, и голос его эхом отражался от пошарпанных бетонных стен, что мелькали цветастыми пятнами по бокам. И каждое слово, пропитанное вязким отчаянием, слетало с губ с трудом, будто бы разрываемое надеждой на то, что никогда телеграф им и не понадобится; и писем не нужно будет; ни клочка бумаги - ни на билеты, ни на треугольные весточки с закрашенным краешком, ни даже на записки на холодильнике, пришпоренной остатками магнита из какой-то детали в машине отца: ведь если Юра будет на балконе, то дозваться до него труда не составит; если в ванной - подождать придётся всего-ничего; а если спит - всегда можно примоститься рядом и ответов на вопросы не требовать, ведь половина из них давно и безмолвно осталась открытой и понятной обоим, не требовала обсуждения, как аксиома. Но времени оставалось, вопреки вере в бесконечное-вечное, все меньше. А показать нужно было многое - и печатную машинку, и трофейные остатки «Энигмы» под стеклом в архивном музее на цокольном этаже, и как телеграммы отправляют и получают - в том числе, если делают запросы откуда-то, чтобы можно было оперативно ответить. И, самое главное, очки забрать из мастерской по пути домой и зайти за сигаретами и продуктами на ужин - чтобы в дороге было Юрке не голодно. *** От Конева пахло табаком, а пачка, которую стоило бы растянуть до Харькова, кончалась с неимоверной скоростью - и в банке с рассыпчатыми хлопьями чая заметно поредело; грязные кружки громоздились в раковине; курица и картошка в сковороде на газовой плите останутся нетронутыми до утра - их, при желании, есть можно хоть каждый день; а вот целоваться при выключенном свете и безостановочно говорить о том и сём не получится, вероятно, ещё очень долго - и сама судьба, наверное, наблюдает за ними сквозь неплотно задёрнутые шторы и смеётся, смеётся, смеётся, пока на плече у Володи Юрка то и дело всхлипывает, сжимая кольцо рук вокруг него посильнее, будто бы рассчитывая, что получится пустить в него корни и найти тысячную по счёту причину остаться и хоть малый намёк на ещё одно скорое свидание. - Ты приедешь ко мне на Новый год? - с трепетом и внимательно шептал Конев. - А то я без тебя праздновать не буду. Вова едва различимо жеманно кивал куда-то в шею Юры, стиснув зубы на покрывшейся трещинами нижней губе. Но музыкант не унимался: ластился, словно кот, к холодным ладоням, рвано вдыхал и требовательно восклицал: - Обещай мне! Но Давыдов обещаниями разбрасываться не спешил. По правде говоря, ни в чём уверен не был: в первую очередь, не знал, доживёт ли такими темпами до зимы, такой нелюбимой, сырой и серой; и, заслышав очередной всхлип где-то под ухом, ощущал, как ломается и обрывается что-то внутри, тревожно выдыхал и пытался подобрать слова, чтобы объясниться; а объяснения Юре нужны не были - только лишь обещание, даже не клятва, и всё, не более: призрачная надежда на светлое будущее, в котором ещё хоть раз получится так же тесно прижаться друг к другу; и не нужны были в нём, в этом будущем, ни громоздкие телеграфы, ни почтамты - зачем, если целуют в шею сухие потресканные губы, которые, при необходимости, всё вживую скажут? И ладони то в кучерявые волосы впутаются, то за бёдра ухватятся, то, в темноте и под сдавленные стоны, стиснут изголовье кровати или подушку - хоть и окно в этот раз закрыто, кричать-то среди ночи не хочется - вдруг ещё, не дай Бог, баба Марта услышит - как в глаза ей потом смотреть? Она же Володю с пелёнок знает. Ещё и отцу его может случайно проговориться о том, как слышала неоднозначные скрипы и шорохи. Да и Юрка едва держался - оставлял новые засосы поверх старых, терял ритм и несвязно мычал, с каждым новым толчком ощущая, как прошибают усталый и возбуждённый разум мысли о любви и о разлуке; и кричать от них хотелось не меньше, чем от неловкой и наполненной чувствами наготы друг перед другом, кончившейся смесью вазелина и слюны, плавящейся где-то между телами от жара горячих чувств, после которых болели головы и сердца, но успокоились неугомонные мысли и стихла неуёмная дрожь от ожидания скорого и заведомо тяжёлого прощания. - Очки не забудь понадёжнее убрать, - уже в полусне, прижавшись ухом к покрывшейся испариной груди, промурчал Конев. Спину его ломило, плечи забились, сводило поясницу - но с неустанной силой стискивал он то и дело беззвучно икающего Володю в объятиях, зная, что завтра смотреть в его красные от сдерживаемых слёз склеры, опоясавшие опально-голубую радужку, будет очень сложно. - Тебе больно? - интересовался он сквозь непроглядную мглу ночи, стоило только Давыдову хоть немного пошевелиться в тесных объятиях, из которых выпускать его до самого отъезда не хотелось, хотя, если честно, и даже после отъезда не хотелось. Но Володя, судя по звукам, лишь мотал головой, удобно устроившись на подушке и боясь испустить хоть один звук, любой - только дай волю, польются градом нестихающие слёзы. Хотя и правда - пока Его Пламенный Свет держал его за руки или обхватывал поперёк груди, целуя куда придётся, ничего, кроме души, и не болело. Но до отъезда оставалось меньше полусуток - когда обогнёт часовая стрелка полный круг на циферблате, Юрки рядом уже не будет. И вот тогда станет по-настоящему больно.