Невольник белой ведьмы

Во сне он снова лежал в траве на берегу ручья, а Кэри сидела рядом. Давно такого не случалось. Вокруг царил солнечный день, ветерок покачивал низко склонившиеся ветви дикой яблони, теплые блики плясали на свободно распущенных темных волосах девушки. Она кокетливо улыбалась, накручивая на пальчик блестящий локон. Шнуровка крестьянского платья была распущена, ворот тонкой нижней рубахи свободно висел, почти не скрывая небольшую грудь. – Ты вернулся, любовь моя! – Провались в Бездну, – бросил Орвин. Кэри тяжело вздохнула. – А я, может, и рада бы. Но сам знаешь – не могу. Мы связаны навеки общим горем… – тон голоса был наигранно-трагичным, а сама она улыбалась. – Да и чем тебе плохо? Не хочешь сон про меня, будет про сарай эрла Геллана! Хочешь? – А в чем разница? Кэри заливисто рассмеялась и придвинулась поближе, в глазах зажглись такие знакомые лукавые искорки. Она томно потянулась, дернула себя за ворот рубахи и помахала ладонью у лица. – Денек сегодня жаркий… А на тебя гляну – так еще жарче становится. Окреп, возмужал. Любовь моя, ну что же ты так не мил со мной? Как и всегда в таких снах, он мало что мог сделать. Кэри забралась на него верхом и, с улыбкой глядя в глаза, взялась за шнуровку на штанах. – Ну разве ты не признавался мне в нежных чувствах, разве не клялся в вечной преданности?.. – сетовала она. – Почему, как думаешь, я до сих пор прихожу к тебе?.. В поисках ласки, как побитая собака… Взобравшись повыше и чуть склонившись, Кэри взяла его ладони в свои и приложила к груди. Он слишком реально ощущал мягкость кожи и тяжесть ее тела на своих бедрах. Кэри застонала, потираясь промежностью о его пах, и тело отозвалось сладостной истомой. Орвин вглядывался в ее лицо. Должно быть что-то… Оно всегда есть… Смеющийся взгляд, белые жемчужные зубки, блеснувшие в улыбке, пухлые губы, нежные, алые, которые приблизились так быстро… Кэри хотела его поцеловать, но он успел увидеть. В глубине зрачков искрами зажглось нечто чужеродное, и иллюзия стала таять. Сошел румянец, лицо сделалось серым, и не улыбчивым – оскаленным. Когда он уже ощутил ее дыхание на своих губах, она стала настоящей. Чудовищные ожоги, темные, бугристые, покрывали ее лицо, уродуя нежные юные черты. Она охнула, отстранилась, быстро натягивая одежду на оголенную грудь, где кожа тоже стремительно теряла свежесть и чистоту. Кэри не горела живьем. Он знал это доподлинно. Слишком хорошо помнил, как лежал в инквизиторском фургоне рядом с ее телом и прислушивался, стараясь уловить дыхание – его не было. И ее лицо… Черты мертвецов меняются, становятся неузнаваемыми. Тогда он еще подумал, что ей повезло умереть быстро, а вот ему, получается, такой милости не выпадет. Глупый был, что поделаешь. – Ты проклят! – усмехнулась Кэри. Губы почернели и потрескались, засочились сукровицей. – Ты проклят, и от проклятья не уйдешь! Будешь тонуть, кровью истекать, гореть, но не уйдеш-ш-шь… Все вынесеш-ш-шь и не уйдешь… И молить о смерти будешь, а не уйдешь… – Спасибо за пожелания, золотце, но я как-нибудь… – с трудом выговорил он, уже ощущая, что сон тает. Орвин открыл глаза в темноте и тишине еще спящей казармы. Уставился в перечеркнутый темными балками потолок. Тусклый предрассветный свет просачивался сквозь щели в закрытых деревянными щитами узких окнах. Послушники едва слышно сопели, кто-то бормотал во сне. Помещение им выделили большое и довольно сырое. Здесь и летом неплохо было бы топить камины, но приходилось обходиться, как есть. Спали на двухъярусных полатях, тянущихся вдоль стен, почти что вповалку, по правилам – не раздеваясь, по необходимости – укрывшись тем, что было при себе. Орвин чуть поерзал, стараясь не потревожить соседей. Внизу живота пульсировало и требовало внимания. Отвлечься от этого было уже невозможно. Стоило прикрыть глаза, и вновь воображение нарисовало стройный стан давно мертвой ведьмы, выудило из воспоминаний ощущение нежной кожи под ладонями. Орвин нащупал в полумраке фибулу на вороте плаща, которым укрылся на ночь. Отцепил и сжал в ладони. Язычок застежки был заранее и хорошо заточен. Он замер, чутко прислушиваясь. Парень слева спал крепко, дышал глубоко и ровно. Тот, что справа, вздохнул и перевернулся на бок, спиной к нему. Орвин поднес острие к бедру и надавил, чувствуя, как оно пронзает плотную ткань и его собственную кожу. Боль вспыхнула, полоснула по нервам. Орвин двинул рукой, медленно ведя короткую обжигающую черту. А следом еще одну, вдавливая иглу еще чуть глубже. Наваждение развеялось, разум очистился от липкой скверны, мысли обрели ясность. Штанина пропитывалась кровью, но похоть отступила. Орвин стал сползать с полатей, стараясь никого не задеть. Он не в первый раз замечал, сколь чуток сон в чужих стенах или под открытым небом, и как крепко спится под кровом обители – будь он в походе, побоялся бы подниматься, чтоб не перебудить всех раньше времени, а тут если кто и шелохнулся, то глаз не открыл. Ледяной пол холодил ступни, но он давно отвык переживать о таких пустяках. Отец Бертар и вовсе не носил обувь до самых морозов. Живя с ним бок о бок, исполняя многочисленные и разнообразные послушания, что он ему назначал, Орвин за первый же год пересмотрел представления о том, что требуется его телу для существования. И хоть новое служение определял теперь его жизнь – для того, чтобы быть полезным вере своим мечом, ему требовалось носить сапоги, ведь босиком много не повоюешь, а хлестать себя по спине строго запрещалось, чтобы боль потом не сковывала движений в бою – но мысль о том, сколь он может быть вынослив, сильно утешала его в походных условиях. Там, где воины-миряне всячески страдали, он чувствовал себя вполне хорошо, и даже не приходилось утешать себя любимым отрывком из Отшельника о великой пользе самоотречения. Даже если это была ночь, проведенная в засаде, на болоте, по уши в воде, среди пиявок и гнуса. Лишь одно омрачало его жизнь во служении – Кэри. Но седьмой год подходил к концу, скоро предстояло отречься от всей прошлой жизни, и он хотел надеяться, что с прошлым уйдет и она. Упокоится и даст покой ему. Уже с чистым сердцем Орвин прочел собственное утреннее молитвенное правило, предписанное ему отцом Бертаром, стоя на коленях в укромном закутке у бойницы. Замыл кровавое пятно на штанах и обработал царапины. Когда он закончил, в коридоре как раз появился монах с колокольчиком – поднимать братию к заутрене. Начинался долгий день. Молитва, короткая тренировка с оружием во внутреннем дворе, трапеза, а потом Орвин намеревался вникнуть в дела и повидаться, наконец, с неуловимым братом Рогиром, служившим архивариусом и словно прятавшимся от остальной братии, но ему не дали. Отец Эрик нашел его в библиотеке, спрятавшегося за подшивками отчетов об экспедициях пятилетней давности, и объяснил, что делать так больше не стоит. К полудню на деревенской площади собрались люди. Судя по лицам, здесь многие хорошо знали, что жалеть приговоренного не за что. Колдун скулил, пока его привязывали к столбу и обкладывали хворостом. Орвин стоял в ряду послушников. Глядя на этого запуганного мужчину, он вспоминал искаженное смертной мукой лицо покойника, лежащего сейчас в мертвецкой. Когда костер подожгли, приговоренный задергался, широко открытыми глазами глядя, как приближается пламя. А потом оскалился и заорал: – Грязные свиньи! Моя Королева отомстит за меня! Во славу Королевы умоетесь вы кровью! Ее воины будут драть ваших жен и сестер, ее псы сожрут ваших детей! Ее темнейший Муж, Трехрогий бог, поглотит ваши души! Свита ее опустошит ваши земли и отравит воду, чтобы вовек была здесь мертвая пустыня! Учитель мой, открывший глаза, благодарю тебя за все! Славься, Королева! Славься! Сла-а-а-А-А-А!.. Этот вопль не смогла бы издать человеческая глотка. Выпученные глаза колдуна вспыхнули алым огнем, из раззявленного рта вырвалось облако дыма. Мгновение казалось, что оно обрело некую осмысленную форму. Но прежде, чем удалось бы ее узнать, дым влился в валящий к небу черный шлейф. Сорвавший горло колдун затих, его закопченное, перекошенное мукой лицо скрылось в дыму. Стало слышно лишь треск горящего хвороста. Но крик казненного еще долго звоном отдавался у Орвина в ушах.