* * *
Дело вот в чём. Что угодно может быть использовано в качестве оружия. Он знает это по собственному опыту. Он сам использовал всё, что попадалось под руку: от мелких камушков до разбитых бутылок, ручек, пресс-папье, бечёвки и ниток. В отчаянии приходилось быть изобретательным. Выдумывать способы самозащиты, когда припасы были на исходе. А в худшем случае, ну... У него всегда была цепь. Не раз и не два он душил ею людей. Почти всегда при нём был однозарядный пистолет, засунутый в первый карман куртки. Однако это утверждение было в особенности верно для Камукуры. Слуга видел, как тот использовал одно лишь обстоятельство для убийства. Видел, как тот использует вешалку-плечики, шнурки от ботинок, одеяла и наволочки для подушки. Ему кажется, что Камукура может использовать что угодно. Он создан для выживания. Он видел, как тот голыми руками сворачивает шею человеку с первой попытки. У него всегда всё получается с первой попытки. И это он делает теми же руками, которыми так нежно прикасается к нему, так увлечённо исследует его тело. Есть в этом нечто притягательное. В том, чтобы знать, что человек, способный убивать с лёгкостью, дарит ему своё расположение. Которое не дарит никому иному. В том, чтобы знать, что для кого-то он особенный.* * *
Иногда, по ночам, однако, мотив меняется. — Сегодня она играет Моцарта, — подмечает Камукура. Слуга протягивает руку, чтобы сделать звук на несколько единиц погромче, и закрывает глаза, чтобы вслушаться. — Как-то не похоже на неё. Изменение совсем недавнее. Его он заметил тогда, когда они с Камукурой стали отдаляться от отчаяния. Не ушли от него с концами, но и не были с ним в плотной близости. Камукура привык подчищать их оплошности. Привык приходить по первому зову. Однажды они проделали путь через полстраны в три ночи, потому что Соня решила нанести им внезапный визит, а Пекояма не хотела, чтобы Невермайнд и Кузурю сцепились. Сейчас всё это кажется такой мелочью. Оглядываясь назад, трудно представить, что именно на их плечах ответственность за нанесение такого ущерба. — ...Как-то так, ага? — говорит Миода, и кажется, что в голосе её сквозит усталость. Она занималась этим весь день. Конечно, это её базовая занятость, но в три ночи она звучит особенно измученно. — Предположим, ты загнал себя в замкнутый круг. Какого угодного характера. У тебя есть женское внимание, есть весь этот лоск. А потом ты на секунду отходишь от своего круга и смотришь на всё это. По голосу кажется, что она пьяна. Должно быть, так оно и есть. — Пять... шесть? Ага. Пускай будет шесть. Шесть лет с твоего выпуска. И вот ты вспоминаешь об этом и ты такой... Типа, — он представляет, как в этот момент она наклоняет голову. — Те же херовые друзья. Та же херовая студия записи. Всё время та же музыка. Это как если бы тебе на голову вылили ушат холодной воды. Это пиздец как херово. Ему интересно, насколько боком ей это выйдет, если Кузурю невовремя включит станцию. Не то чтобы отныне это его дело. А её это, похоже, уже не волнует.* * *
— Позволь мне выйти за рамки приличия... Как думаешь, в каком Таланте дело? То есть, какой именно помогает тебе убивать так профессионально? — Впервые он спрашивает об этом, лёжа на матраце и наблюдая за тем, как Камукура проверяет пульс у туши у его ног. В первый и последний раз их загнали в угол в гостиничном номере. По сей день ему интересно: не подставили ли их тогда? — Солдата. Убийцы. Шпиона. Якудзы. Аналитика, — лишь частично сосредоточенно бормочет Камукура. — Медсестры... — Медсестры? — Знание, куда бить. — А. Тогда он говорил именно так. Короткими предложениями. Они были вместе достаточно долго, чтобы Камукура не хотел игнорировать, но и не горел желанием развлекать его. Полностью застывал под прикосновениями, и тогда даже малейшее движение значило правильность действий. Смотрел на него пустым взглядом. Тогда у него ещё были обе руки. Камукура тогда был ещё жутко отрешённым. Смотрел на мир полуоцепенелым взглядом, глядел на Слугу как на пустое место. Сейчас всё куда лучше. Ему нравится, как по-родному мерцает взгляд Камукуры, как только Слуга тянется к нему, намереваясь коснуться. Как, когда они лежат вместе, он испытывает утешение, а не слепящее очарование в дыхании Камукуры на своей коже. Как он может почувствовать во взглядах Камукуры нежность. Он этого не заслуживает. Но ему, в силу собственной эгоистичной натуры, всё это нравится.* * *
Танцевать с Камукурой неловко и неестественно. Конечно, впечатляюще. Всё, что он делает, впечатляет. Каждый шаг идеален, каждое движение проникновенно и подсознательно. Но в его действиях ни капли удовольствия. Глупо было бы ожидать обратного, но осознавать это всё равно неловко. Камукуре об этом знать необязательно. Он никогда ему не расскажет. Только в глубине души будет терзаться от этой мысли. Даже у богов должны быть недостатки. — ...Тебе не нравится? — Камукура замечает эту задумчивость. — Вовсе нет, — отвечает он, и ответ этот вполне честен. Потому что на самом деле всё, что Камукура ему отдаёт, ему понравится. Даже если это на выходе получится не то, чего он ожидает, это всё равно его удовлетворит. И сейчас он тоже вполне доволен. — Это невероятно. Ты невероятен. Спасибо. Ему интересно, как бы отреагировал он прошлый. Если бы узнал, что однажды он своей грязной рукой будет танцевать об руку с самой надеждой. Он не уверен, что поверил бы себе из будущего. Не уверен, что захотел бы поверить. Слуга прижимается ближе к своему господину и погружается в звуки нот пианино и белого шума.* * *
— Думаю, я был рождён, чтобы быть преданным тебе, — сказал он Камукуре в какую-то из других ночей, будучи в хлам от обезбола и противопростудных. Он не помнил, на кой чёрт принял так много. В воспоминаниях отложилось, что его пырнули ножом и ещё он, должно быть, заболел. Возможно, это было мерзкой смесью обеих ситуаций. Итог, как бы там ни было, один. Обессиленный Слуга развалился на заплесневелом диване, пока Камукура выхаживал его плавными, роботизированными движениями. В тот момент это казалось чем-то ужасным. Это он Слуга — не Камукура. Сейчас же это просто забавляет. Временами, правда, он всё равно чувствует себя странно. Когда позволяет Камукуре заботиться о нём. Но не до такой степени, чтобы испытывать тревогу и мнительность. Руки Камукуры застывают над его раной. Он хмурится. — Я... не понимаю. Произносит не как вопрос. — Судьба привела меня в этот мир, чтобы я служил тебе! — он, широко улыбаясь и вперив взгляд в потолок, отвечает столь легко. — В этом есть смысл, нет? Я был создан, чтобы любить тебя. Преклоняться тебе. Разве это не прекрасно? Быть созданным для любви и преклонения? — Слуга замолкает, затем поднимает правую руку к свету. — Мне жаль, что тебе достался некто настолько жалкий. Настолько, что тебе приходится заботиться обо мне. После этого Слуга вздыхает. На его долю выпало не так много испытаний. Не так сильно его потаскала жизнь, не так подготовила, чтобы он был Слугой для столь великого господина, как сама надежда. А, по идее, следовало бы ему всё это обеспечить. Камукура ему не отвечает. Он молчит, заканчивая обрабатывать рану. — Я хочу понять тебя, — говорит Слуга, чтобы разорвать тишину. — Её я понимаю. А тебя — нет. Позволишь ли когда-то это сделать, господин Камукура? Камукура не отвечает и на это.