* * *
Итак. Слуга вновь заболевает. Это отнюдь не редкость. Здоровье Слуги всегда было жутко плохим, ведь иммунная система ослабевала с каждым годом. На самом деле, спуститься вниз с красным лицом и головокружением, чтобы встретиться с Камукурой и подняться обратно наверх, оказалось куда более постыдно, чем заболеть в принципе. Камукура заботится о нём так, словно это его работа. Не очень любяще и абсолютно не заботливо. Состояние Слуги он оценивает скованными движениями рук, касаясь головы и щёк, и с пространным выражением лица, с которым он пробегается по уже известной информации и вбирает новую, приглядывая за ним, чтобы убедиться, что он не замышляет ничего особенно дурацкого. Потому что Слуга уже не раз пытался отвертеться от помощи и, вероятно, продолжит совершать попытки в будущем. Камукура следит за тем, чтобы он действительно принимал лекарства, которые ему даются (Слуга, бывало, избегал этого, но теперь он усвоил урок), смотрит, чтобы его состояние не ухудшалось. Затем он оставляет его отсыпаться, перед уходом задёргивая шторы поплотнее.* * *
Прошлой зимой, когда сугробы были особенно высоки, а температура — низка, они вдвоём оказались заперты в заброшенной богадельне, в которой временно приютились. Он помнит, как его раздражал сквозняк в углу, помнит, как Камукура разводил костеришко, чтобы холод не охватил их окончательно. Тогда он тоже заболел. И это было хуже, чем просто лихорадка. Рвало его тогда больше, чем он съедал и выпивал, а мир вокруг плыл в тумане лихорадочных снов и душных одеял. Воды там почти не было, горячей — тем более, а единственными лекарствами в арсенале были те, что Слуга таскал с собой. Так что он был охвачен лихорадкой, бесконечно вымокал в собственном поте и едва мог дышать от этих испытаний организма. Он был уверен, что умрёт. Смерти Слуга не боялся. Не боится и по сей день. Смерть обозначала освобождение от мерзкой, длящейся всю его жизнь битвы за удачу, от последних нескольких лет, за которые Надежда и Отчаяние свирепо боролись между собой, пытаясь взять первенство в его разуме. Обозначала освобождение от Её велений, от привязанности к нитям, которыми судьба его оплела. Смерть станет освобождением, удачей и невезением, и было бы вполне в его духе скончаться от болезни. Камукура, несмотря на это, такой же уверенности не питал. Нервозность Изуру не проявлялась в расхаживании взад-вперёд и мандраже. Вместо этого он был максимально спокоен. Собран. Была ли там вообще нервозность — вопрос. Камукура сидел в кресле, отодвинутом в сторону, и, сложив руки, наблюдал за происходящим, затаив дыхание. Помог он Слуге немногим. Уступил ему кровать, позаботился об их безопасности. Полностью закрыл свою часть сделки, сделав достаточно, чтобы Слуга остался в живых. Теперь же с интересом наблюдал, как он будет бороться с болезнью. Но не более. Как обычно.* * *
Лихорадка в этот раз особенно сильная. Он предполагал, что это лишь простуда, часто настигающая его в конце лета. Ничего ужасающе опасного — просто выбьет на день-другой из колеи, но не хуже. Однако температура ползёт ввысь, а кашля нет. Он думает, что это может быть и грипп. А потом он понимает, что знать конкретное название ему необязательно — ему достаточно знания, что ему плохо. Он пытается ослушиваться. Пробует пролистать одну из немногих своих книг (их коллекция растёт), даже силится прибраться. Только вот все слова расплываются перед глазами, а при попытке встать у него кружится голова. Так что он вынужден сворачиваться в калачик на краю кровати, закутавшись в одеяло, и дрейфовать между полудрёмой и полноценным сном. (Он помнит, как в детстве лежал в больнице, проваливался в сон под звуки рекламы на телевиденье на самой низкой громкости и болтовню медсестёр). Когда Слуга болен, ему всегда снятся кошмары. Яркие, отвратительные сны. Такие, от которых он просыпается, забыв любые чувства, кроме тревоги и ужаса, и от которых по шее стекает холодный пот. Тем не менее, сейчас его мало что беспокоит. Он видал трагедии — прожил в одной из таковых всю жизнь. Видел, как дети расчленяют туши с тем же удовольствием, с каким их одногодки отрезают волосы кукол. Видел, как над людьми проводят живосечение, как тела с одной пулей в голове плотно застилают улицы. Видел, как разваливаются и взрываются здания, как плоть измельчается в кашу и остаётся разлагаться. Он пережил авиакатастрофу — помнит пепел, дым и крики, которые следуют за ней. Он видел смерть и жил ею всё время. Действительно интересно, может ли его ещё что-то потрясти. Просыпается он в одиноких всхлипываниях, осознавая всю тяжесть своей никчёмности.* * *
Слуга его не звал. Он вообще никогда его не зовёт — не вслух так точно. Но Камукура, кажется, знает, когда тот хочет, чтобы он пришёл. Во всём круговороте ощущений, он помнит, как Камукура проскальзывает к нему в постель. Прижимает его к себе. У Слуги ни сил, ни желания противиться. Нет сил даже на беспокойство. Конечно, ему претит мысль, что Камукура заразится, но в тот момент он стал источником комфорта и стабильности, которого так не хватало. Лёжа на его груди, под грудой из трёх одеял разного вида, Слуга знал, что всё будет хорошо.* * *
Дело вот в чём. Слуга не плачет. Этому его научила рука, ставшая его частью. — В таком виде ты прекрасен, сенпай! — сказала Она ему, протягивая руку, чтобы провести длинными ногтями по коже его щеки. — Так прекрасен... Улыбка сделала его прекрасным. Прежде его никто так не называл. Ему было ненавистно, что она стала первой. Что она влияла на него так долго, что она знала, что делать и говорить, чтобы задевать за живое. Но в этом был смысл. Она была Отчанияем. С Отчаянием всегда так. В него легко впасть, легко и получить одобрение с его стороны. За ним легко следовать. Потому он и не плачет. Не хмурится. Он улыбается, пусть и натянуто, сквозь любые боль и отчаяние, с которыми он сталкивается. И так легче, гораздо легче — знать, что надежда всегда по итогу побеждает. А потом всё это ломается кошмаром. Годы самоконтроля бросаются на ветер, и всё из-за лихорадочного сна.* * *
Однако он просыпается. Он думает, изменило ли это событие что-то в Камукуре. Слуга... бестолков, скорее даже полоумен, но ему нравится порой считать себя наблюдательным. Он заметил, как изменилось отношение Камукуры к нему после этого. Камукура всегда предпочитал быть пассивной силой. Он всегда позволял вещам случаться с ним, как им заблагорассудиться, а с последствиями разбирался позднее. Он хотел видеть всё хорошее и плохое в этом мире. Любое вмешательство происходило чисто формально. Соблюдался баланс. Он не позволил Слуге умереть, ведь Слуга ему был полезен. Он давал Слуге близость в качестве вознаграждения за то, что тот ему служил, за то, что получал информацию о других членах Абсолютного Отчаяния, за преданность и за предоставление себя всего. Он разрывает их порочный круг. Больше не даёт Абсолютному Отчаянию причинить тому боль, маневрирует, чтобы не дать тому упасть. Мелочи, которые, возможно, никто другой не заметит. — Мне наскучила наша игра, — бормочет Камукура, когда он наконец находит в себе смелость спросить. Затем, на мгновение вглядевшись в побледневшее поражённое лицо Слуги, решительно добавляет: — Возможно. Но не ты, — таким же тоном, как и первую часть утверждения. Словно её не услышали изначально. Словно это очевидное объяснение. Слуга, несмотря на это, прислуживать ему не перестаёт. Это единственное, на что он годится. То, для чего он был создан. Камукура его не останавливает, никак эти действия не комментирует. И это нормально. Пока Камукура готов дёргать его за поводья, пока держит его рядом, всё нормально. Он всеми фибрами души желает, чтобы он не заболел этой ночью.* * *
Он сам не знает, почему, но пытается найти Камукуру. Действие бессознательное, лихорадочное. В иных обстоятельствах он бы ни за что так не сделал. Не по такой причине. Он никогда бы не осмелился предстать перед Камукурой в таком состоянии. Однако ему кажется, что само присутствие Камукуры многое меняет. С ним даже дышится легче. Он — стабильность. Он — единственное постоянство в жизни Слуги, единственное, чего не сможет отнять его удача. Ведь он выше её сил. Он находит его на кухне. Камукура отрывает взгляд от кастрюли, над которой он крутится, которым сразу же гвоздит входящего. При этом, видимо, совсем не удивлён, что тот пришёл. Он предполагает, что путь сюда он проделал не беззвучно. В какой-то момент он принимается его критически оценивать. Камукура открывает рот, чтобы что-то сказать, затем закрывает. Кажется, оценивает он искренне, со всей тщательностью. Он... медленно, осторожно откладывает ложку, покоившуюся в руках. Подходит, берёт за подбородок, приподнимает его голову, чтобы встретиться со слезящимися глазами, и прислушивается к дрожащему, трепещущему дыханию. В этот момент он думает, что всё в порядке. В порядке. Всё в порядке. Всё будет в полном порядке. — ...Комаэда? Это вопрос. Лучше не становится. Слуга впервые плачет перед Камукурой, и от этого осознания мир сыпется. Отвратительные горькие рыдания сотрясают его тело. Он даже не знает, почему плачет. Сон сейчас кажется таким далёким, забытым. Как что-то, чего и не было никогда. Но слёзы накатывают волной — достаточно сильной, чтобы смыть его в те уголки сознания, которые он давно не тревожил, чтобы запутать в нитях эмоций потуже. Он думает, так же ли чувствует себя порой Камукура. Испытывает ли он вообще такое. Руки Камукуры покоятся на нём, и это жутко неловко. Как и всегда. Он, кажется, никогда не знал точно, куда себя деть, а Слуга всегда знал, что лучше эту тему не поднимать. Затем, чтобы напомнить ему о неудаче. Если Камукура не знает, что делать, то Слуга — тем более. Он всегда нуждался в руководстве. С самоуправлением он не в ладах. Возможно, он просто ни на что не пригодная никчёмность. Он заходится в рыданиях сильнее.* * *
Он припоминает Камукуре этот день позднее, во время работы в своём саду. Он пытается избавиться от особенно упрямого сорняка, пытаясь не допустить, чтобы колючки исцарапали ему руки, тыча в него острым концом совочка. Камукура застывает в раздумьях, словно не успел насытиться ими по этому поводу. Должно быть, это не совсем то, о чём он в принципе хотел бы думать. А ещё, как подмечает Слуга, он замирает в полушаге. Остановившись у тех самых подсолнухов, крепко держа в руках корзину с аккуратно срезанными цветами. Он никогда не берёт слишком много — так, чтобы не испортить вид сада, — и всегда умудряется соорудить прекрасные букеты. Так что Слуга не против. — Ты должен был умереть, — стойко говорит Изуру. — Всё твоё состояние указывало на это. Он вспоминает, как крепко в ту ночь его прижимал к себе Камукура. Как тяжело было дышать, как легко отнимала последние силы слабость. Он смутно помнит руки в своих волосах и дыхание на шее. — Ты готовился к моей смерти. — Слуга говорит так, словно только сейчас это понял, однако что-то всё время подсказывало, что тогда ему было суждено умереть. Пусть это будет интуиция. — Да, — кивает Камукура. Добавляет, тщательно подобрав слова: — Я... пришёл к выводу, что это не пойдёт мне на пользу. Твоя смерть. Но к тому моменту, как я это понял, выхода у нас уже не было. — Что ж, — он, к его чести, тоже долго думает, что хочет сказать, — именно благодаря Камукуре-куну я всё ещё здесь, не так ли? — В большинстве случаев — да. Но даже я не могу работать с тем, чего у меня нет, — ладони Изуру обхватывают стебель одного из подсолнухов. Он плавно его отламывает и кладёт в корзину, добавляя к медленно пополняющемуся букету. — Тебе просто иногда везёт. Так устроен мир. Слуга хмурится. Он втыкает совок в землю для пущей опоры и наваливается на него, глядя на Камукуру. — Возможно, — говорит он, не отрывая взгляда, — судьба пожелала оставить меня при тебе. Взгляд Изуру опускается на его руку. — Тебе стоит надеть перчатки, — озадаченно подмечает он. Слуга, в лёгком порыве бунтарства, тянется вниз, к черенку растения, овитого сорняками, голой рукой. На ладони остаются порезы.* * *
Камукура делает ему чай. Зелёный, выращенный самостоятельно. Они молча и бездвижно сидят друг напротив друга. Слуга всё ещё не улыбается. Его головная боль лишь усилилась; комната стала кружиться резвее, и всё, чему ему, кажется, хочется: завалиться спать и не проснуться. Но он не плачет. И это уже начало. Великолепное, замечательное начало. — Комаэда, — начинает Камукура. Делает паузу, будто ему действительно нужно собираться с силами, прежде чем сказать это. В его взгляде что-то мелькает, но Слуга не всматривается слишком тщательно — не улавливает. — ...Ты в порядке? Он тупит свой взгляд вниз, в чашку чая. Он пытается клещами вытянуть улыбку на своё лицо, но это всё равно что пытаться склеить битый фарфор. — Я в норме, — бормоча заверяет он. — Страшный сон. Вот и всё. Камукура наклоняет голову к нему. Слуга поднимает чашку, чтобы сделать из неё долгий, неестественный глоток. Лучший чай — чай достаточно горячий, чтобы обжечь губы. — Это слишком бурная реакция. Для кошмара, — произносит Камукура, словно эхо, — для тебя. Пальцы Слуги скользят по краям чашки. Он подмечает, что каёмочка золотая. Сбоку есть трещина — не слишком глубокая, чтобы помешать использованию по назначению, но достаточно, чтобы повредить краску. — Да, — соглашается он осиплым голосом. — Похоже на то. Они молчат. В отличие от мира. Как всегда. Через открытое окно в комнату проникает ветерок и стрекотня цикад. Камукура тянется пальцами к обрубку его бесполезной, мёртвой руки. Прикосновение нерешительное, невесомое, но оно есть. И не ощущается постыдно.