* * *
Помимо всего прочего, у них есть пианино. Досталось вместе с домом. Повреждено, предположительно, до состояния неремонтируемости, но слишком тяжёлое для перемещения и слишком сложное для демонтажа. Фонд оставил его тут, извинившись за неудобства. Камукура чинит его ещё до конца лета. Несмотря на это, Изуру игра на нём удовольствия не приносит. Конечно, он умеет играть. В Пике Надежды было несколько музыкантов. Пианист, Композитор, Певец, да даже Продюсер! Но чинит он его только потому, что ему не нравится, когда в их доме есть что-то сломанное. Однако иногда Слуга может заставить его поиграть. Недолго. Немного. Но когда он играет, слушать всегда приятно и всегда отчётливо слышно, что играет Камукура.* * *
Они спят вместе. Они спят вместе уже несколько лет. Так что мысль, что это что-то меняет, ну... смехотворна. И всё же, он не может понять, почему Камукура этого хочет. Прежде это была игра. Камукура был его Господином, а он — Слугой. Это было и наградой, и наказанием. Камукура забавлялся с ним, испытывал его. А теперь они просто делают это. В их близости нет смысла. Он её не заслуживает, только вот Камукура продолжает её давать. Её так легко получить. Слишком легко.* * *
Порой, во время уборки, Слуга позволяет пальцам лечь на клавиши. Он изо всех сил старается подражать тому, как на них лежали пальцы Камукуры, с любопытством надавливает на некоторые. Позволяет пальцами задерживаться на слоновой кости и чёрном дереве. Он сочиняет парочку простых мелодий, забавляясь звучанием. Затем возвращается к уборке. Словно ничего не трогал.* * *
Всё, что ему нужно было сделать — лечь к Камукуре на колени. Осторожно отложить книгу в сторону, загнув уголок страницы, чтобы не потерять место, на котором закончил. Камукура машинально следует за ним, без вопросов уравновешивая его тело. Иногда он может оправдать это перед самим собой. В конце концов, он всё ещё ему служит. Служит безропотно, как славно выдрессированная собака, которой больше не нужны лакомства за выполненный трюк. Если бы его спросили, он бы без зазрений совести ответил, что очень горд этим. И он полагает, что в этом отношении он чего-то и заслуживает. То, что руки Камукуры больше не грубые — другой разговор. Не буквально, точно нет. Его руки всегда были гладкими на ощупь. Иногда он позволял Слуге провести по его ладоням, водя по простым линиям и огибая края пальцев. Но когда они вместе. Когда они целуются, он не... груб. Не ласков, потому что Камукура — не тот, кого хоть когда-нибудь можно назвать ласковым. Но в этом нет никакого высокого намерения. Прикосновения — лишь необходимость; вместе с ним — по старому знакомству. Ему нечего доказывать этому человеку, и нечем блеснуть, кроме как несколькими остервенелыми укусами. Он ненавидит это.* * *
— Ты хочешь научиться играть, — с особым нажимом говорит Камукура. Они оба сидят на банкетке, и Слуга при этом держится особо вежливо: поджимает ноги и складывает ладони на колени. Он делает так всегда, когда Камукура играет, чтобы не мешаться. Не быть неудобством. — Ох... ну, — вот и всё, что ему удаётся сказать. Он не может — и не станет — врать. Эта мысль не раз приходила ему в голову. Однако он не собирается заставлять Камукуру тратить на такого бездарного и некомпетентного человека, как он, своё время. — Можешь попросить, — Камукура при этом предложении на него не смотрит. — Я... я не могу. У меня лишь одна рука, — жалко возражает Слуга. Бывали времена, когда он был в состоянии придумывать оправдания куда лучше. Когда он мог переспорить кого угодно. Но это Камукура. Именно поэтому его подводят голос и интонация. — ...Мы можем что-нибудь придумать. И тогда он начинает учиться игре на пианино.* * *
На ногах у него шрамы, впечатанные в кожу как свидетельство о его преступлениях в Тове. Камукура порой заглядывается на них. Трудно сказать, из ревности или из интереса. Скорее из второго. Трудно представить себе ревнующего Камукуру, но какой-то эгоистичной части его существа нравится мысль, что Камукура может злиться из-за ран, нанесённых не им. Ран, навеки въевшихся в кожу его Слуги, в то время как он сам отказался вырезать на ней собственное имя. Слуга поднят, прижат к стене. Пальцы запутаны в волосах Камукуры, обхватившего его за бёдра. Для Изуру никогда не было проблемой с тем, чтобы держать его на руках. И с удержанием равновесия проблем не было. Однако он облегчает задачу, обвивая ногами талию мужчины. — Пожалуйста, — практически молит, — жёстче. Он притягивает чужие руки к своей шее, и Камукура сжимает её.* * *
В тех немногих нотных тетрадях, что у них есть, Камукура принялся что-то строчить. Как курица лапой: поверх нот, вычёркивая одни, заключая в кружочки другие — говоря на языке, который он не знает, не понимает. Из-за этого композиция выглядит практически неразборчивой, ведь даже сами ноты он читает с трудом. Однако взгляд Камукуры с лёгкостью скользит по странице, и когда он решается спросить обо всём этом, получает лишь: — Я исправлял. Так что учится он исключительно под руководством Камукуры. Не то чтобы у них есть альтернативы для времяпровождения.* * *
В ту ночь именно Камукура прижался к нему. С лёгкостью придвинулся сам, без единой просьбы. Окно в своей спальне они открывают редко. Но ночной воздух свежий, в их комнате — спёртый, а звуки ночи не иначе как мистические. Именно так он оправдывается перед самим собой. Ничего не произошло с того самого момента, как они здесь осели. Никто их не найдёт. Не в полночь. Потому он приоткрывает его. Едва-едва. Настолько, чтобы в комнату просочились звуки шелеста крон, журчанья ручья и кваканья лягушек. Этот шум напоминает о том, что мир жив. Что отчаяние умирает. Камукура, конечно же, послушался той мольбы. На его бёдрах синяки, на плечах и шее — следы укусов, а вся спина исцарапана. Однако Камукура разглядывал их практически в восхищении. Как будто позабыв, как выглядел, охваченный чужими руками и зубами — словно такое вообще можно забыть. Как будто есть хоть капля красоты в глубоком чёрном цвете, залегающем на его коже цвета слоновой кости.* * *
— Как думаешь, ты бы последовал за мной, — спрашивает его однажды Камукура, пока он пялится на клавиши, — в другой период? Слуга протягивает руку, чтобы нажать на одну из них, следуя алгоритму, который трудно вспомнить. — Последовал бы, — честно и решительно отвечает он. — Я с тобой сейчас, в конце-то концов. Не вижу причин для того, чтобы это изменилось в другое время. Кончики пальцев Камукуры касаются клавиш. Дают ему самые лёгкие указания. — Не думаю, что ты пошёл бы за мной, если бы знал меня, — уверенно заявляет Камукура, кладя ладонь на ладонь Слуги. — Повторяй за моими пальцами. Слуга бросает на него пытливый взгляд, но ничего не говорит. «Прошедшее время, — подмечает он. — Прошедшее». Это не выходит из головы* * *
Глядя под таким углом, он чувствует себя скорее любовником, нежели слугой. Он смотрит в окно, подмечает мерцание светлячков в кронах деревьев. Мысли эти очень опасны.