* * *
Не то чтобы он не может купаться один. Теоретически он, конечно, может. Но ему не нравится. Не нравится надолго оставаться наедине со своими мыслями, в которых он неизбежно затеряется. А теряться в своих мыслях, когда ты один, опасно. Во всяком случае, раньше было опасно. Кроме того. Камукуре нравится, когда ему помогают с волосами. Если он не потащит его с собой, Изуру иногда просто не станет принимать душ. Он прекрасно знает, что будет куда легче затащить с собой Камукуру, что порой они могут позволить себе «распустить руки» там, но чаще всего это от того, что ему хочется, чтобы кто-то был с ним. Иногда, однако, ему приходится мыться в одиночестве. Иногда Камукура исчезает в своей манере, на какой-то промежуток времени. И это, конечно, в порядке вещей. Всегда будет в порядке вещей. Он просто проверяет, закрыл ли спальню и ванную, как они делали во время эпидемии отчаяния, проверяет, есть ли где-то под рукой нож, и всегда проверяет, плотно ли прилегает к полу коврик в ванной, ведь если он поскользнётся, никто не услышит этого, и он умрёт. А это, кажется, определённо плохой вариант смерти. А когда он принимает душ, то старается сделать это как можно быстрее. Ведь это единственное, что он может сделать. Ведь если не поторопится, то начнёт вновь думать об отчаянии. На отчаянии зациклиться легче, чем на надежде. Ему всё легче прийти к надежде, когда он, выйдя на улицу, вдыхает свежий горный воздух, или когда копается в файлах, присылаемых Фондом Будущего Камукуре, к которым у него, по сути, доступа быть не должно. Он видит фото городов, семей и понимает, что, возможно, он приложил руку к убийствам некоторых из них, но большая их часть сейчас процветает. Но отчаяние всё ещё владеет им. Потому что, когда он глядит на культю под потоком воды, он всегда, вне всяких сомнений, видит руку, которой там уже нет.* * *
Он помнит, как Камукура сидел и обсуждал это с Цумики. Это было не первое решение Камукуры. Слуга почти осмелился воспротивиться ему, но нашёл утешение в чрезмерно вежливой улыбке и особо остром языке. Он знал, что пытаться убедить его в обратном будет бесполезно. — И... и почему я должна тебе помогать? — спрашивала она таким мягким голосом, что он был готов подумать, что в нём скрывается какой-то яд. — У меня есть дела поважнее. — Потому что Джунко не хотела бы, чтобы её вторая любимая игрушка сгнила от болезни, с которой ты бы могла помочь. Глаза её суживаются. Есть в них нечто опасное и холодное. Нечто, что Эношима тщательно в ней формировала и выжигала. Но Камукура всегда знал, как сказать о необходимом. Как получить то, что ему нужно. — Что с ним? — спрашивает она, не скрывая раздражения и горечи. — ...лобно-височная деменция и прогрессирующая лимфома. Он был так зол в тот момент. На то, что Камукура сказал ей об этом. А ему тогда об этом говорить никто не разрешал. Но и сказать ничего против он не смог. Потому терпеливо сидел, сжимая Её руку своей собственной. Что ж, тогда понятно, почему он забрал её себе. Он гнил, как и Она. — Что? — её реакция непроизвольна: маска трескается, глаза расширяются. — Что, по-твоему, я могу с этим сделать? — Тебе ничего не нужно делать, — Камукура, как и всегда, очень терпелив, даже с ними. — Мне нужны только припасы. Цумики смотрит на него. На Камукуру. — Только припасы? — спрашивает она, тяжело дыша. — Но ведь так не пойдёт, ага? Откуда мне знать, что вы здесь не для того, чтобы обокрасть меня? Откуда мне знать, что ты не собираешься всё испортить? Слуга молчит. — Я хочу убедиться, что он умирает. Прежде, чем ты что-то заберёшь у меня. Взгляд, которым он одаривает Камукуру, не то чтобы противный. Но и не удовлетворенный.* * *
Иногда, когда они вдвоём лежат в постели, Слуга чувствует запах зубной пасты в дыхании Камукуры. Камукура не пользуется мятной пастой. Она обжигает рот. И пастой с корицей он не пользуется. Вместо этого у него есть паста с клубничным вкусом, которую они покупают в магазине «Всё по доллару» в первом же райончике города — стоит она, правда, куда больше доллара, потому что в наше время всё стоит больше доллара. Но от неё изо рта идёт сладкий запах, и он понимает, что этот запах стал уже совсем родным. Странно, что он вообще об этом задумывается. Он лишь на мгновение задумывается о том, как непривычно сейчас чувствовать себя немытым. Раньше было нормально. Волосы были настолько грязные, что вода, стекающая с них при мытье, становилась тёмной. Он привык и к привкусу пыли и трухи во рту, и к тому, что пот липнет, как само отчаяние. Он привык к Камукуре с запутанными волосами. Конечно, он старался поддерживать их в порядке. Однако иногда у них не было безопасного места для ночлега, иногда Камукура оставлял его надолго, а иногда сам Слуга просто терял или ломал расчёски, и потому он привык к тому, чтобы распутывать колтуны Камукуры пальцами здоровой руки. Он привык к тому, что на одежде засыхает кровь, так как доступа к воде у них не было, привык и ходить в обуви так далеко, что на ней образовывались дыры, и им приходилось испытывать удачу, чтобы найти подходящие. Конечно, по итогу они всегда находили то, что нужно. А теперь в этих привычках нет нужды. Потому что изо рта Камукуры пахнет зубной пастой, а он может купаться, не боясь, что его зарежут, или что вода станет ржавой, или вообще пропадёт. Когда он тянет руку к гладким прядям Камукуры, он понимает, что вряд ли сможет вернуться к такой жизни. Потому что ему определённо нравится быть чистым. А ещё более определённо ему нравится видеть чистым Камукуру. ... Он задаётся вопросом, что нужно сделать, чтобы это никуда не исчезло. Что он должен сделать, чтобы это никуда не исчезло.* * *
Был какой-то раз, когда они пришли к Цумики. В тот день он чувствовал себя особенно ужасно. Они приехали рано, слишком рано. Звуки криков не были для него чем-то чуждым, но в больнице Цумики они всегда были особенно громкими. И особенно личными. Какое-то время они проводят в комнате ожидания. Как будто придя на обычный осмотр, как будто звуки дрелей не доносятся до их помещения. Камукура усаживается на кожаную кушетку, а Слуга прислоняется к нему. Опять же, словно это нормально. Может, на тот момент, так оно и было. Цумики на мгновение замирает в дверях. Смотрит на них. Он знает, что это она, потому что стук каблуков подозрительно похож на тот, что был у Эношимы, и потому что Камукура даже не вздрагивает, когда открывается дверь. Но она просто смотрит на них. — Ох, — говорит она с искренней слабостью в голосе. — Вы здесь.* * *
— Как ты думаешь, я тебе когда-нибудь наскучу? Ты когда-нибудь захочешь избавиться от меня? Слуга спрашивает об этом, когда Камукура возвращается. Когда груз изоляции оказывается для него чересчур тяжёлым, а чувство одиночества заходит слишком далеко. — Сам факт, что ты мне наскучишь, неизбежен. Мне всё наскучивает, — говорит ему Камукура. — Однако. Ты мой. И я не вижу причин избавляться от того, что принадлежит мне по праву. Именно так обычно и проходят их взаимодействия. Сегодня же Камукура делает паузу, о чём-то поразмыслив. — Ты когда-нибудь устанешь заботиться обо мне? — спрашивает он с таким любопытством в голосе, что Слуге даже кажется, что оно искренне. — Тебе когда-нибудь наскучат твои обязанности? — Никогда! — его ответ моментален и бодр. Несмотря ни на что, он знает своё место. — Я бы последовал за Камукурой-куном и на тот свет. — Тогда не стоит ждать от меня иного ответа. Не согласишься? Он не уверен.* * *
Камукура вышел, так как Цумики любила работать один на один с пациентом. Он знает, что Камукура недалеко, что он ни за что не оставит её с ней. Но само по себе чувство никуда не уходит. Её дыхание не такое тяжёлое, как обычно. — Это нечестно, — шипит она, сжимая его кожу, пожалуй, сильнее необходимого. — Нечестно, что он остался у тебя. А я должна была потерять Её. — Понятия не имею, о чём ты, — говорит он ей с улыбкой. — Да что ты? Ты не думаешь, что я чувствую любовь, когда вижу её. Другие могут быть слепы. Но я знаю любовь. У меня была любовь. У меня была любовь, а теперь Её нет. — Я никогда не скрывал своего поклонения, Цумики-сан, — вздыхает он. — Я тоже потерял Её, знаешь ли. — Это не то же самое. Ты прекрасно это знаешь, — она пытается взглянуть на Её руку, но вместо этого её взгляд смягчается, уходит куда-то вдаль. — Она была моей возлюбленной. Что бы ты почувствовал, если бы кто-то пришёл и попытался забрать твоё место? Что бы ты почувствовал? У меня было место, и его у меня отняли. У меня была та, кто меня любит, а её у меня забрали. Они молчат — лишь она что-то немного бормочет. Её дыхание становится всё тяжелее. — Бери всё, что нужно, и уходи, — говорит она. Ему кажется, что это должно было быть требование, но в её словах лишь пустой, лёгкий привкус отчаяния. Но когда она бросает иглу в мусор, та ударяется о стенку с достаточной силой.* * *
— Можно посмотреть на твой шрам? — спрашивает он однажды вечером в приглушённом свете их спальни. Камукура выглядит спящим. Но на самом деле не спит. Часть дня он провёл, уставившись в закрытое окно, словно зафиксировавшись на нём, словно видя то, чего не видит Слуга. Ему не нужно так делать. Ему начинает не нравиться, что Камукура проводит так слишком много времени. Но он как никто другой понимает, насколько легко заблудиться в собственных мыслях, и единственное, что он может сделать — убраться в доме для него и проследить, чтобы он поел в течение суток. Камукура всё ещё напротив него. И тогда он медленно. Легко. Поворачивается лицом к нему и кивает. Слуга откидывает пряди волос с его лица. Камукура закрывает глаза под его прикосновениями, и не открывает даже тогда, когда его пальцы касаются кожи. Потому Изуру не замечает, что он на миг перестаёт смотреть на линию шрама, тянущуюся вдоль лба. Вместо этого он пользуется шансом рассмотреть его лицо вновь. Вновь рассмотреть мелкие детали. Под глазами у него мешки. Несколько веснушек тут и там. Их не так много, чтобы их было легко заметить, но некоторые можно увидеть. У него чуть потрескавшиеся губы, но мягкие щёки. Он задумывается, не наблюдал ли это всё уже. Может ли проклятие испорченной памяти быть благословлено возможностью жить с Камукурой и почитать его. Как круговорот удачи, о котором он беспокоится лишь тогда, когда пропадает Камукура — тогда он интересуется, сколько она даёт и сколько забирает. Камукура не идеален, но всё равно красив. И как бы эгоистично это ни было, он ловит себя на мысли, что Камукура может быть только его. Возможно, Камукура прекрасно понимает, что он делает, потому что когда Слуга оглаживает линию его челюсти и позволяет себе большим пальцем пройтись по скуле, он шатается из-за отсутствия равновесия, а Камукура осторожно тянется вперёд, чтобы его удержать. — Камукура-кун? Камукура не отвечает, но открывает глаза. И Слуга теперь уже с некоторым восхищением и заботой рассматривает его шрам. — Я люблю тебя. Я всегда тебя любил, — говорит он ему, повторяет, чтобы Камукура точно знал правду. — ...Я знаю. — Неужели ты и вправду думаешь, что если бы не всё это, я бы не стал? — тихо спрашивает он, удивляясь самому себе. Он не даёт Камукуре времени на ответ. Сразу же продолжает. — Думаю, я бы знал. Думаю, таков мой ответ. Думаю, я бы просто знал. Камукура наклоняет голову, вновь возвращая волосы себе на лицо. — Ты слишком много себе позволяешь, — в конце концов говорит он. Но, видимо, он сказал что-то правильное, потому что Камукура пододвигается, заставляя его упасть на кровать рядом с ним, и Слугу окутывают прикосновения, напоминающие собственнические.