* * *
Комаэда выкручивает температуру воды на максимум, запускает под неё пальцы. Трёт кожу до красноты, втирает шампунь в волосы до жжения скальпа, смотрит на стекающую в слив воду. Он садится в ванну и сворачивается калачиком, успокаивая дыхание. Сидит так до того момента, пока от горячей воды не прекращается головокружение и пляска пятен перед глазами. Комаэда впервые принимает душ в одиночестве, чтобы избавиться от чувства отвращения и грязи, копившихся годами. Работает лишь частично.* * *
Иногда, пока Комаэда ждёт закипания воды, он сидит и пялится на бурлящие пузырьки, образующиеся у дна кастрюли. Он подтаскивает табуретку, чтобы не сидеть на столешнице, подтягивает колени к подбородку и смотрит на формы пара, поднимающиеся из кастрюли. Камукура часто присматривает за ним. Пусть обычно его присутствие комфортно, а указания — ценны, корректировка самых незначительных деталей раздражает. Он и сам не знает, почему. В готовке он никогда не был силён, и он уверен, что каждый получаемый совет важен. Но иногда Камукура протягивает руку, чтобы погладить по тыльной стороне ладони и направить движения, и тогда он напрягается всем телом. Или Камукура подходит, чтобы что-то поправить, и он дёргается в сторону, чтобы сделать всё самостоятельно. А иногда и вовсе встаёт и оставляет Камукуру заканчивать готовку в одиночку. Безмолвно, с запредельно закипевшим напряжением. И Камукура не останавливает его. И он не знает, почему так поступает. И это пугает.* * *
Заходя в спальню, Комаэда застаёт Камукуру стоящим перед большим зеркалом и отрезающим пряди волос около бёдер. Наполовину закончившим. Он наматывает пряди на пальцы, делая аккуратные, рассчитанные надрезы. — Изуру? — замирает он. Камукура поворачивается в его сторону. Его появлением он никак не испуган, но оказывается вынужден остановиться в середине процесса. Он опускает взгляд на клочки волос, валяющиеся около него. — А, — спокойно произносит он. — Я думал, ты ушёл на прогулку. Объективно — ложь. Комаэда не выходит из дома никуда, кроме как в сад. А когда он уходит на прогулки, то обязательно чётко говорит об этом Камукуре. Потому что, возможно, Камукура скажет ему остаться. Возможно, захочет, чтобы он остался. — Зачем? — единственное, что он выдавливает из себя. — Я подумал, что... — Камукура, кажется, не знает, как закончить предложение. Он перебирает пряди в руке и смотрит ему в глаза — слишком отстранённо и напряжённо одновременно. — Ничего, — быстро говорит Комаэда. — Насколько хочешь укоротить? Камукура молчит. — Вот так, — наконец отвечает он. — Как есть сейчас. Думаю, пойдёт.* * *
Иногда Комаэда может стоять на улице часами напролёт. Он может звать это благодарностью за новую жизнь, дарованную миром. Сбором собственных мыслей в единую картину. Но иногда, когда Камукура уходит из дому, ему претит сидеть взаперти до его возвращения, и тогда он выходит на крыльцо, или пытается самостоятельно обрабатывать землю, или сидит на полях блестящей травы, позволяя жукам искусывать его тело, а ветру — забираться под одежду. Или... делает всё вышеперечисленное. В таком же порядке. Камукура возвращается домой и видит Комаэду, развалившегося на кровати, сразу понимая, что тот не будет вставать ещё целый день или около того. Он присаживается на край кровати и ждёт, пока Комаэда повернётся к нему лицом. — Ты вспахал сад, — отмечает Камукура, сложив руки. — Ага, — спокойно отвечает Комаэда. Камукура не шевелится. — Я бы помог, если бы ты попросил, — говорит он. Комаэда не знает, почему внутри вспыхивает гнев. Он успокаивает его, утихомиривает. Винит во всём свою усталость. — Ты был не дома. А я хотел всё закончить. — Камукура молчит. А он продолжает: — Я не хотел тебе надоедать. Камукура держит паузу. Открывает рот. Закрывает. — Мне всё надоедает, — единственное, что в итоге он выдаёт. — Я знаю, Изуру.* * *
Комаэда убирает волосы, потому что Камукура, кажется, слишком заворожен новой длиной кончиков. Он так и не присаживается, так что приходится... вертеться около него. Убираться вокруг его ног. Позволять своим пальцам касаться края его стоп, смотреть на него снизу вверх. Всё кажется странным. — Тебе идёт, — говорит он. Словно заверяя. Пробегает пальцами по концам, когда он проходит мимо. — Изуру, конечно, подходит любой стиль. Но этот — в особенности. Камукура не благодарит. Он смотрит на отрезанные волосы. — Кажется, я ошибся в расчётах, — тихо признаёт он. Ножницы болтаются в его руке так, словно вот-вот выскользнут за пределы ладони. — Оу? — неуверенно, осторожно переспрашивает он. — Я подумывал укоротить длину, — поясняет Камукура и делает паузу, чтобы обдумать, как сформулировать мысль. — Не думаю... что они должны быть настолько короткими. Но я бы, возможно, продолжил резать, если бы ты не вошёл. Комаэда смотрит на клочки волос, которые он ещё не убрал с концами. Там есть длинные пряди, собранные в плотные комья. Но есть и пряди помельче. Те, что липнут к руке, когда он пытается их собрать. Они явно отрезались не так легко, как прочие. Он представляет, как Камукура этим занимался. Как он выглядит, работая. Как не останавливается, потому что ничего в сознании этого не требует. Комаэда нерешительно укладывает руки на талию Камукуры. Он не может не заметить, насколько холодным кажется тело Изуру после горячего душа. — Тебе правда очень идёт, — говорит он. — Это всего лишь волосы. Они отрастут. — Отрастут.* * *
Иногда же он стоит на краю пруда и позволяет воде плескаться прямо у его ног. Ему нравится стоять так и смотреть на жизнь кругом. По краям пруда распускаются цветы, на ветвях деревьев, окунающихся в воду, начинают появляться листья. В самом дальнем краю, справа, даже есть местечко с лягушачьими яйцами. — Я вот думаю, не завести ли нам кои, — шепчет он себе под нос. — Интересно, можно ли их вообще сейчас найти? (Иногда он не у пруда. Иногда у ручья около него. Комаэда стоит посреди него, или сидит у его края, морщит нос от прилипающего к коже песка и странных водорослей под ногами). Вода куда холоднее земли. Будто бы всё ещё ледяная. А он не Камукура. Он не сможет долго стоять в воде, он не найдёт ни капли утешения в том, что вода может залить его лёгкие. Такая привилегия есть только у Камукуры, и он знает, что она неприкасаема. И всё же, с холодом приходит некая ясность* * *
У него начинаются эти ночи. Те самые ночи, когда Её ногти ползут по его руке, и он практически чувствует, как Её пальцы впиваются в его волосы, чтобы оттянуть их назад. Кажется, что... у него всегда бывали такие эпизоды. Приступы отчаяния, от которых он не может ни скрыться, ни избавиться. Но они не накрывают его так сильно, как прежде. В тяжёлые времена он легко впадал в приступы. В фальшивую эйфорию, укрывающую от любых переживаемых им страданий. А когда всё заканчивалось, это оказывалось не более чем дурным сном. Он просыпался со сбитым дыханием, изнеможённым. Но в остальном спокойным. И если он делал или говорил что-то, чего не должен был... что ж, отчаяние всегда было коварным. Но это больше не так. Теперь это сильнейшее осознание чувства ужаса. Каждый звук — нож, врезающийся в уши; каждое прикосновение — новый ожог на коже. Теперь это прятанье дрожащих конечностей в карманы, запирание в ванной с целью посидеть под горячей водой целый час. Это слепая паника, возникающая, когда в доме появляется звук, слишком походящий на стук каблуков. (А на самом деле звук совершенно не похож на каблуки, если прислушаться. Правда, и это нелепо, совсем неразумно). Отчаяние совсем иное. Оно всепоглощающее. Оно — разрозненные мысли, роящиеся около одного и того же. Камукура, если и замечает, то ничего не делает. И Комаэда не знает, как об этом получше сказать. И потому он не говорит об этом совсем. Поэтому, когда они готовят вместе, Комаэда направляет все свои силы на то, чтобы помешивать кастрюлю жёсткими, резкими движениями. Он впивается ногтями в дерево ложки и пытается заглушить все правки Камукуры. Он мирится с первым прикосновением, со вторым, даже с третьим, но чувство скребущих вдоль спины ногтей усиливается с каждым движением. И тут пальцы Камукуры касаются тыльной стороны его ладони. И он... — Нет, — он отдёргивает руку и роняет ложку. Камукура смотрит на него с прищуром: — Ты мешаешь уже три минуты, — говорит он. — Это просто вода. Её не нужно мешать. Комаэда пялится в кастрюлю. Смотрит на пузыри на поверхности воды. Чувствует, как по позвоночнику ползёт ужас, с каждым мигом перебегающий на плечи. И он чувствует себя... загнанным, оказавшись между Камукурой и плитой. — Сядь, — приказывает Камукура. Без тени сочувствуя. Комаэда знает, конечно знает, чего он хочет. И в обычных обстоятельствах ему было бы легко примириться с этим. Заткнуть рот, подчиниться и не беспокоиться о случившемся. Обычно это самый удобный вариант. Но эта мысль мучит его сильнее, чем утешает. Сегодня он не хочет ни сидеть, ни стоять на коленях на полу кухни. Не хочет чувствовать руки Камукуры в своих волосах, не хочет прислуживать ему. Не хочет похвалы, не хочет наказаний, которых хочет обычно, и в целом всё сегодня кажется неправильным. Ему не нужен ни хозяин, ни любовник. — Нет... Он хочет побыть один. — Нагито. Вода в кастрюле начинает кипеть. Он дёргает рукой, чтобы снять её с конфорки. (Часть кипятка попадает ему на руку. Жжёт, но на это можно не обращать внимания). — Я не придуриваюсь, — говорит он, втягивая воздух. Голос дрожит. — Я не... я не хочу, чтобы меня сейчас трогали. Камукура-сама... Изуру, я... — он ещё раз делает жадный вдох. — Прошу. Камукура смотрит на него. — Хорошо. Он немного не понимает, почему так больно. (И он уходит, чтобы сесть. Подальше от него. Сесть в одиночестве, в темноте. Камукура доготавливает ужин, и во время трапезы они об этом не разговаривают. Засыпая, Комаэда прижимается к стене максимально близко. Камукура его не касается). А на следующий день всё возвращается на круги своя.