* * *
Комаэда любит растягивать процесс стирки. Это одна из бессознательных обязанностей. Таких, в которых он не заостряет внимание на своих действиях. Он сортирует всё по цветам, затем — по ткани. Проверяет, не порвалось ли ничего, не потерялось ли, и перепроверяет ещё раз, чтобы убедиться в этом окончательно. (Он часто забывает доставать что-то из карманов. Мелочь, забытые заметки, изначальная цель которых ему совершенно неизвестна. Он сваливает их в кучу на машинке рядом с другими вещами, которые давно не нужны, и добавляет их к списку забытых вещей). А затем он сидит. Смотрит за стиральной машиной, сидя на полу, и слушая, как пляшет в барабане забытая им мелочь. (Иногда он берёт с собой книгу. Но чаще всего не берёт вообще ничего и просто дремлет в полумраке прачечной. Он делает что угодно, но не уходит, потому что знает: если уйдёт, то забудет, что в принципе сюда приходил).* * *
Именно Кузурю собирает их вместе. Как правило, именно он этим и занимается. У Невермайнд есть свои дела. Самозванец предпочитает работать на своих условиях. Но Кузурю лучше знать, как правильно распределить их силы. Когда нужно собраться вместе, вопреки законам отчаяния, которые они так тщательно разработали для самих себя. Глупо. Но он это уважает. Как и все. (Некоторые из них, конечно, остаются вместе. Пекояма и Кузурю не расставались с тех пор, как покинули «Пик Надежды», а Сода отчаянно приползает к ним всякий раз, когда Соня отвергает его поклонение. Махиру и Сайонджи лучше всего работают в паре, Овари и Нидай подпитывают отчаяние друг друга. Это был вопрос эффективности. Только эффективности. А эффективнее всего для Слуги было делать то, в чём он настоящий мастер, — служить). Он замечает прибытие Камукуры раньше остальных. Наблюдает, как он идёт вдоль стены, находит своё место в тени, осматривает группу за столом, ломящимся от остервенения, хаоса. Взгляд Камукуры встречается с его существом, но не с глазами. Однако в остальном он не замечаем, игнорируем. Конечно, думает он. Камукуре незачем уделять ему внимание. Камукуре незачем уделять внимание никому из них. Он выше остальных, и остаётся здесь, играя по правилам Джунко, только от скуки. Ни больше ни меньше.* * *
Утро по всем параметрам выдаётся прекрасным. Солнечно, но с лёгким ветерком. Ему всё равно нужно накинуть куртку, надев под неё свитер, чтобы было комфортно. Но в остальном погода ласковая. Замечательная погода. Пользуясь случаем, он вешает их одеяла и занавески через край крыльца и стряхивает с их краёв пыль. Даёт им повисеть так несколько часов, чтобы проветриться после целого сезона пота и пыли. Он подметает крыльцо и расчищает дорожку, ведущую к дому. Не то чтобы к ним кто-то ходит. Просто приятно этим заняться. Позаботиться о месте, в котором они осели. Убедиться, что всё выглядит презентабельно, на случай, если кто-то придёт. Выдёргивать сорняки из-под камней — грязная, муторная работёнка. Но он никогда не боялся замараться, да и конечный результат стоит всех мучений. Когда он заканчивает и обнаруживает, что нужно одеялам нужно ещё какое-то время, чтобы высохнуть окончательно, он обходит сады по тропинкам, проверяет, нет ли нигде сорняков, а затем проходит и поливает ростки один за другим. — Известно ли вам, в какой жизни вам придётся родиться? — шепчет он им тихо, горько, впиваясь пальцами в жесть лейки и надеясь, что яд, капающий из его голоса, вдохновит их на рост. — Вы считаете, что это и есть надежда — жить, выживая? А когда он идёт мыть окна, делает вид, что ничего и не говорил. Секреты остаются между ним и бутонами подсолнухов.* * *
— Итак. Она мертва. После этого заявления в комнате повисает молчание. Конечно, они в курсе. У него хватает смелости думать, что каждый из них наблюдал за этим в прямом эфире. Цумики нарушает тишину своими всхлипами. — Никто из вас не представляет, каково это! — хнычет она, трясётся, хватается за волосы и дёргает их в гневе и скорби. — Не представляет, что за боль я испытываю! — Ох, заткнись, — шипит Сайонджи, хватая её за волосы и тоже вытягивая их. — Речь не о тебе. Цумики всхлипывает пуще прежнего. — Прекратите обе, — приказывает Невермайнд ледяным тоном. — В моей стране за перебивание наказывают изгнанием. Сайонджи показывает язык с другого конца стола. Цумики сдерживает рыдания, заходясь в дрожи. — ...Она ушла именно так, как хотела сама — никто из нас не может Её в этом винить, — шепчет Махиру, касаясь края своей камеры. — Это единственное, зачем ты нас собрал? — Невермайнд спрашивает это так воспитано, манерно, словно с оскорблением. — Мы и так все это знаем, верно? Не вижу причин поднимать эту тему. — Не видишь причин... — огрызается Кузурю. — Ты, блядь, сейчас серьёзно? Это всё меняет! Слуга не любит говорить на таких встречах. Его мнение неважно. Бессмысленно. В первые несколько попыток высказаться, он оказывался перебит и проигнорирован. Эношима безо всякого сочувствия похлопывала его по спине, и он усаживался обратно на колени, чтобы игнорировать шум. И он уже давно не пытался высказываться. Преклонить колени ему не перед кем, а потому он стоит около двери и уединённо наблюдает за происходящим. (Он, однако, подмечает, как скользит по нему взгляд Пекоямы. Подозрительный и суровый. Она всегда относилась к нему с подозрением).* * *
Камукура просыпается около полудня. Он отпивает тёплый чёрный кофе с вялостью, усталостью, открывает ноутбук и немедленно приступает к работе над последним выданным заданием. Он проспал добрых шестнадцать часов, но мешки под глазами никуда не исчезли. Он молча работает рядом с ним. Не желая беспокоить его, когда он просыпается, и уж тем более не желая раздражать. (И всё же по какой-то причине он очень чувствителен к каждому звуку, издаваемому Камукурой. Стук стакана о стол, клацанье клавиш, царапанье карандаша о бумагу. Камукура беспрекословно тих, и каждый звук, издаваемый им, ползёт по шее Комаэды. И каждый трудно игнорировать). — Изуру, — начинает он и тут же обрывает себя, хватаясь за тряпку, которой он оттирает грязь с их отлично отполированного пола. — Можешь... Камукура смотрит на него, и ему требуется момент, чтобы обдумать, что именно он просит сделать. Перестать работать? Помочь ему? Включить телевизор, чтобы ему пришлось мириться не только со своими мыслями и работой Камукуры? Всё это довольно беспочвенные просьбы. Особенно когда Камукуре и без того хватает дел. Особенно когда Камукура предпочитает работать в тишине. Не то чтобы он шумен. Не то чтобы он ему мешает. По сути, Камукуре это в целом не мешает. (Но стук клавиш по-прежнему впивается ему в спину, как те самые ногти, а движение стакана заставляет панику сворачиваться в животе. Эта злость такая жалкая, ничтожная). — Забудь, — говорит он и смотрит на потрескавшиеся костяшки. — Это неважно. Камукура задерживается, чтобы сделать ещё один глоток кофе, и Комаэда не упускает из виду то, что он смотрит на него.* * *
— Кузурю прав. Камукура ни на кого не смотрит при своих словах. Вообще. Он безучастно пялится в пространство перед собой, игнорируя всё и вся, демонстрируя элегантное презрение. (Только вот. Он не игнорирует. Не совсем. Он видел, как Эношима прыгала перед ним и так и сяк в отчаянной мольбе уделить Ей внимание больше раз, чем мог сосчитать. Видел, как Камукура уворачивается от пуль и ножей, от отчаяния, от Фонда Будущего. Скорее... Он видит всё и сразу. Ему незачем наблюдать за тем, о чём он уже в курсе. За этим интересно наблюдать. Впрочем, за Камукурой всегда интересно наблюдать). Единственная причина, по которой он обращает на это внимание — то, что многие не заметили этого вовсе. По сути, большинство даже не замечает, как он приходит. Он видит, как подскакивает от неожиданности Сода, роняя гаечный ключ прямо себе на ногу. Как Миода сбивается с мелодии, которую только что наигрывала). Может, раньше они его не замечали, но теперь точно заметили. Подобное Слуга видел только с самой Эношимой. Только вот здесь ими движет не восхищение. Её они любили. Она выслушивала их проблемы, вела за собой во времена неопределённости и горя. Она была для них кем-то ценным, а потому они и выражали ей своё почтение. (И всё же, она настраивала их друг против друга. Шептала на ухо и указывала пальцем на то, чего им видеть бы не следовало. Махиру у Кузурю по сей день не разговаривают. Он и Цумики не виделись со школьных времён). Камукура другой. Они его боятся. Это неопределённость, приходящая с тайной. Камукура — закрытая книга, вознесённая на пьедестал, орудие, которым она из раза в раз пользовалась. Они не знали, чего от него ждать и что с ним делать. У него есть сила, возможность уничтожить их — вот и всё. — Поясни, — мимоходом просит Невермайнд. Камукура не отвечает. Остальные достаточно умны, чтобы хотя бы прикинуться, что ждут ответа. Он не осознаёт неловкости, возникающей в молчании. Лично его это никогда не смущало. А вот Кузурю — да. Его руки сжимаются в кулаки, а лицо медленно приобретает поистине постыдный оттенок красного. Глаза прищуриваются, а брови сходятся в одну полоску. — Конечно, блядь, — Кузурю закидывает ноги на стол. — Придурку нравится болтать, пока не приходится говорить о чём-то действительно важном. Не дай бог он скажет нам что-то реально полезное. Камукура щурится. — Я не собираюсь в чём-то тебя переубеждать, — непринуждённо говорит он, — я просто подтвердил вывод, к которому ты пришёл сам. Её смерть многое меняет. Без Неё вы потеряетесь, запутаетесь без руководства. Если не разыграете какие-то свои карты, я не думаю, что Её организация протянет дольше двух лет. А потом он вновь погружается во мрак. Прячется в конце комнаты, подальше от внимательного взгляда Слуги. (Комаэда, конечно, знает, что он не уходит. Ему нравится получать информацию. Следить за их движениями. Знать врагов в лицо).* * *
К тому времени, как он заканчивает с ванной комнатой, в доме начинает очень сильно пахнуть отбеливателем. План действий прост. Он драит полы и стены, пока вода в ведре не окрашивается в противный серый оттенок, натирает ванну пищевой содой и чистящим средством до того момента, как мыльный налёт и пятна не растворятся. Он трёт и трёт, а когда рука начинает болеть от чистящего средства, трёт ещё сильнее. Он перебирает содержимое шкафчика в отчаянной попытке навести порядок, перебирает ещё раз, когда этого оказывается недостаточно, раскладывает таблетки на видном месте и выбрасывает мусор. (Он также пытается соблазниться и выбросить таблетки в мусорное ведро. Потом — в унитаз, потому что если он бросит их туда, то не сможет пожалеть о содеянном и вернуть их обратно. Затем испытывает вину за этот порыв и убирает их подальше. Затем чувствует вину ещё сильнее, сожалея, что испортил подарок, и возвращает их на своё законное место. Не обращает внимания на гнев, бурлящий в его нутре, и зуд желания всё же выбросить их. Он знает, что Камукура заметит. А он не хочет разочаровывать Камукуру. Не хочет поднимать с ним такую тему. Проще остановить это, как есть. И ничего не менять).* * *
Именно Сайонджи предлагает забрать Её труп из «Пика Надежды». А идея Цумики — разобрать её тело на части. — Если мы не смогли завести завести ребёнка при Её жизни, — говорит она, тяжело дыша, — может, мы сможем завести его в Её смерти. Если Она будет частью меня. Может быть. Дыхание её сбито. Щёки красные, а тон сочится нетерпением. Ему это претит. Кузурю первый идёт на операцию. Без анестезии. Он вгрызается в кожаный ремень и даёт Цумики выковырять его глаз, сдерживая крики и рыдания, пока его отнимают. Цумики выходит из операционной с окровавленными руками, а Кузурю — с новым глазом и помутнённым взглядом. — Возможно, однажды ты сможешь видеть им, — мечтательно говорит Цумики. — Увидеть мир её глазами. Ка же прекрасно... Кузурю ничего не отвечает. Смотрит на неё, прижимая руку к глазу, стараясь не тереть лишний раз. Цумики пытается провести операцию самой себе. Режет себе кожу и разрывает матку. Работа небрежная, халтурная, и закончить её своими трясущимися руками не выходит. Слуга смотрит за тем, как Камукура аккуратно завершает то, что она так упорно пыталась сделать самостоятельно, работая, как бездушная машина, пока она кричит, рыдает и проклинает его имя. Он без всякой нежности исправляет её ошибки. Из долга, а не из сочувствия. Слуга знает, что Камукуру не волнует, умрут они или нет. Его не волнуют сделки, которые он заключает с призраком. Если он сохраняет жизнь Цумики, значит, хочет потребовать от неё что-то в будущем. (По крайней мере, так ему сказала Эношима. Ему интересно, так ли это).* * *
На их комоде стоит старое зеркало. Настолько старое, что его подложка начинает стираться до чёрных точек. Само по себе оно элегантно. Резная рама ручной работы всё ещё держится, несмотря на повреждения, на дереве ни единого откола, несмотря на отсутствие полировки. Комаэда его ненавидит. Оно возвышается над их кроватью с другого конца комнаты и следит за каждым их движением. Иногда ему кажется, что за ним наблюдают. Кажется, что его видят насквозь. И всё равно он протирает его. Следит за тем, что бы не было никаких разводов. Естественно, чистит его в последнюю очередь. Сначала застилает постель, складывает одежду, вешает шторы. Протирает стол, прежде чем вытереть комод, разбирает книжную полку до того как дойти до зеркала. Поворачивается лицом к зеркалу и игнорирует то, как его отражение надвигается на него, пока он моет стекло. (Он обычно прятался, когда хотел избежать взгляда из него. Зарывался глубже в одеяло, прячась у Камукуры под подбородком. Лёгкий выход. Спрятаться, пусть даже задыхаясь в тепле. Камукура не задаёт ему вопросов, когда он, закончив уборку, накидывает на зеркало простынь).* * *
Когда он узнаёт, где её сохранили, он обнаруживает, что её тело находится во льду. Куски отрезаны с такой аккуратностью и деликатностью, какой он не видел уже много лет. Пожалуй, имеет смысл. Её тело и без того было изуродовано — от него мало что можно было отрезать и использовать. Её руки почти идеальны. Почти. Правая сломана, заломлена и согнута под странном углом. На левой — синяки и несколько порезов, которые, быть может, никогда не заживут. Жаль. Учитывая, что он левша. Но в то же время это просто то, чего он заслуживает. Просто его удача. Даже в смерти её лицо осталось прекрасным. У неё нет зубов, по щеке расползается сине-фиолетовая паутина, на лбу порез, а свежая помада не скрывает посмертной сухости губ. Но она всё ещё прекрасна, и он в последний раз благоговеет ей прежде, чем изуродовать её. Её рука ледяная, и когда он берёт её, то может лишь дрожать и хрипеть от волнения.* * *
Комаэда разваливается напротив Камукуры, а не рядом с ним, и подтягивает ноги поближе к груди. Положив голову на колени, он закрывает глаза, выдыхая в ноги. — Ты сегодня не ел, — замечает Камукура, не поднимая взгляда от ноутбука. — Я ел до того, как ты встал, — с лёгкостью говорит он, несмотря на слабость в конечность и помутнение взгляда. Камукура смотрит на него. Он чувствует себя так, словно у него вновь есть все конечности, и у него не получается устроиться поудобнее. — Ты лжёшь, — отвечает Камукура. Ему не хватает порядочности хоть на секунду притвориться, что поверил. — Ах, — отшучивается он, словно и вправду не думал, что это сойдёт ему с рук. — Изуру, как всегда, видит меня насквозь! Камукура начинает печатать. Перестаёт. Смотрит на него поверх экрана ноутбука. Продолжает печатать лишь тогда, когда Комаэда встаёт, чтобы взять что-то поесть.* * *
В мастерской Соды есть круглопильный станок. Старый, вывезенный год назад с территории «Пика Надежды». На нём столько модификаций, что это, по сути, новая машина. Детище Соды. Детище, способное разрезать практически любой материал. Пластик или металл, камень или механизм. На его глазах пила вгрызалась в детали машин и оружия. В череп. Он с некоторым почтением любуется станком, водя пальцами по знакомым и незнакомым кнопкам. Прекрасно зная, что делает каждая из них. Зная, как работать с машиной с тех самых пор, как ему приказывали сидеть и разбираться с инструментами и деталями машины. Камукура стоит напротив, глядя на станок с другой стороны. Он вскакивает. Обычно он замечает мужчину сразу же. Его присутствие — нечто неизбежное и яркое. Оно — тихое поглощение. Он словно чёрная дыра, медленно втягивающая всё его внимание воедино. И когда только он успел заметить это? Совершенно неизбежное ощущение. Окажись мужчина ближе, Слуга вполне может утонуть его присутствии. — Вы догадались, — констатирует Слуга, практически дрожа, застыв на месте. Ведь, конечно, он догадался. Это же Камукура. Он может догадаться о чём угодно. — Пришли посмотреть? Камукура лишь мельком смотрел на операции других. Был вынужден сидеть наготове, пока Цумики с дрожащими руками и жуткой ухмылкой резала себя. Она успела сделать лишь половину работы, прежде чем потерять сознание от плохого самочувствия. Она успела исполнить лишь половину своего долга. Он не допустит той же ошибки. Камукура не отрывает взгляда от машины. В его взгляде ни капли почтения. Ни капли уважения к машине, в которую вложили столько заботы и труда. Ему трудно представить, что Камукура будет что-то почитать. Ему неизвестно, как долго они стоят вот так. Ему лишь известно, что его не щадит одышка, а тело сковывает паралич. Он не уверен, страх ли это. А может, уважение? Определённая доля понимания собственной бесталанности в присутствии кого-то столь величественного. Он не знает, что вынуждает его говорить. Обычно он покорен. Учтив. Его приучили к рукам и командам, чтобы он знал своё простое, лёгкое место в мире. Но он всё же говорит: с дрожащей улыбкой, не смея взглянуть мужчине в глаза. Ему никогда не быть вровень Камукуре. Это нереально. — Знаете, Она многое говорила о Вас, — начинает он, ведя пальцами по холодной безжизненной руке. На мгновение он переплетает Её пальцы со своими так, как Она бы ни за что не захотела — так и держит, утешая себя этим касанием. — Она, похоже, думала, что с вами мы продолжим дело и после Её смерти. Что мы будем процветать. Потому что вы — бог среди людей, как и Она. Благозвучие среди Её хаоса. Камукура ему не отвечает. Не отводит взгляда. Даже не дёргает голову. — В одном Она точно была права. — Он выпрямляется, дрожа. — Вы великолепны. — Великолепны, — тут же повторяет Камукура. Становясь идеальным эхом с прекрасным тоном. — Неописуемы. Исключительны. Вы опьяняющий, но опьяняющий незаметно, — он не задумывается над своими словами. — Это прекрасно. Ваше существование — нечто прекрасное. Рука Камукуры опускается на бок. — Сначала я не был уверен, как к вам относиться, — признаёт он, проводя пальцем по краю Её пальцев. Ногти обломаны. Придётся потом этим заняться. — Но Она убедила меня в вашей значимости. Трудно представить, что какая-то искусственная надежда может стать искренней. Но взгляните на себя. Ваше существование, Камукура-сама, неясно. Ах... в этом есть смысл, не так ли? Если рождается истинное Отчаяние, то должна появиться и истинная Надежда. Они — противники. Отчаяние заражает — Надежда исцеляет. Отчаяние поглощает, пока Надежду нужно искать. Он дрожит. — Мне действительно интересно. Как вы считаете, можно ли создать Отчаяние? Настоящее отчаяние, как у самой Эношимы-сама? Может ли быть создан кто-то настолько ядовитый и скверный, что даже у вас не останется иного выбора, кроме как следовать за ним? — он опускает руку на стол рядом с собой, прикрывает её полотенцем, чтобы не запачкать в процессе. — Как вы думаете? Камукура... отвечает не сразу. Слуга даже не надеется на ответ. А затем... — Твои мысли бесцельны и нудны. А болтаешь ты лишь потому, что боишься начать. Слуга почти захлёбывается смехом. — Ах, — тихо выдыхает он. — Вы не подыгрываете, как подыгрывала Она. Жаль. А мне это нравилось. Воистину, думает он, Камукура достоин звания Абсолютной Надежды. — Она всегда говорила, что Вас мало что радует, — шепчет он. Пялясь на станок. Проводя пальцем по заточенному краю. Пила настолько острая, что можно порезать палец. Выключенная, недвижимая. Это напрягает. Но не то чтобы это важно. Если так подумать. — Как думаете, это Вас развлечёт? — спрашивает Комаэда, тяжело дыша, глубже вводит лезвие в пальцы. Должно быть, он имел в виду что-то другое. Да, ведь знает, что в нём нет столько самонадеянности, чтобы спросить: «Развлеку ли Вас я?». Ведь знает, что Камукура достаточно умён, чтобы уловить намерения, которые он не может и не хочет понимать. — Неважно. — Камукура смотрит прямо на него. — Ты везуч. Я буду наблюдать, как ты переживёшь это. Это станет скучным зрелищем, которое потом лишь усложнит твою жизнь, даровав кратковременное чувство сентиментальности. Это жалко. Жалкий акт самоутверждения. А затем жизнь продолжится. Отчаяние будет продолжать поглощать тебя, а мир будет продолжать разрушаться, согласно Её плану. Этот взгляд из раза в раз впечатывается ему под кожу. Его ухмылка становится шире. Он щёлкает кнопкой включения и наблюдает, как пила оживает. В животе всё переворачивается от её визга — последнего предупреждения, которое он, несомненно, проигнорирует. На его руке отмерена линия, по которой он сделает надрез, и призрак, нависающий над ним, соблазняет сделать это как можно скорее. И никакая паника не сможет разрушить Её доверие. — И всё же, вы остаётесь здесь, — шепчет он, устремив взгляд на Камукуру. — Интересно. Это проверка? Камукура наклоняет голову. Не отвечает. — Тогда посмотрим. С этими словами Слуга опускает руку на станок и пускает лезвия в плоть и кости. (Ему кажется, что он чувствует, как лопается каждый сосуд, как отрывается каждая вена. Понимает, что зрение туманится, понимает, что ощущает шок в тот же миг, как только метал кусает кожу. Со всей ясностью понимает, что теряет дыхание от рыданий и всхлипываний. Понимает, что чувствует пронизывающий насквозь взгляд Камукуры. Осознаёт чувство прекрасного и одномоментно ужасного, немедленного сожаления. Она бы им гордилась).* * *
Пусть он никогда не был особо хорош в готовке, он всегда был готов приготовить продукты. Нарезать еду несложно. Однако не делает это так мастерски, как Камукура. Ломтики выходят неидеальными, неровными. И дело не в затупившихся ножах, нет. Камукура следит за тем, чтобы они всегда были наточены. Просто иногда он колеблется. Задерживается на полпути в надрезе, неожиданно дёргается в ненужный момент. Сомневается. Камукуре всё равно. С такими продуктами всё равно можно что-то делать. Еда всё равно будет съедена. Ингредиенты всё ещё можно использовать. Но это не отменяет того, что он всё ещё испытывает вину за то, что портит что-то настолько простое в исполнении. Он нарезает помидоры и чеснок с той же самоотдачей, с какой выполняет любую другую работу. Он не осознаёт, что его трясёт, пока не проморгается. Не осознаёт, что не может дышать, пока не воткнёт нож в разделочную доску с такой силой, что тот взвизгивает. Не осознаёт, что почти сворачивается в клубок, пока не оседает на пол, заставляя себя дышать. (Лезвие оказывается в сантиметре от культи. Ему кажется, что в следующий раз оно попадёт прямо в неё).* * *
Просыпается он в холоде и одиночестве. Его пальцы касаются красивых, аккуратных, наполовину законченных швов, которые он успел наложить на руку. В тишине. В одиночестве. Он заканчивает работу. (В конце концов, швов оказывается недостаточно для удержания руки. Изначально зря было полагать, что можно соединить две части вместе. Что они сложатся как пазл. Но когда он наматывает бинт вокруг Её руки, та держится на месте. К тому же, это прячет синяки).* * *
Он усаживается за стол, пялясь в узоры дерева и покрывала. — Ты успокоился? — Помолчи. — У него болит рука. Вокруг культи всё зудит, нервы будто бы прожигает изнутри. Его пальцы сжимаются и разжимаются на деревянной поверхности стола, пытаясь ухватиться за что-то, за что цепляться не следует. — Ты... — Я же сказал, помолчи. — Его измученные слова сочатся ядом. И тут же жалеет о них, чувствуя, как в животе что-то ухает. Слабо добавляет: — Пожалуйста, Изуру. Я хочу просто поужинать. Камукура тянется, чтобы плавно закрыть ноутбук и пододвинуть чашку поближе. Тяжёлую, тёплую. Без ручки. Несмотря на то, что движения вызывают волны в стакане, Камукура берёт его в руку. — Ты переутомился, — как бы невзначай говорит он. — Я бы приготовил ужин. Он не думает, что у него хватит смелости прямолинейно воспротивиться Камукуре. Не напрямую. Ему хочется протянуть руку к телевизору, чтобы включить белый шум, а может и перемотать кассету, которую он оставил внутри. Но тепло чашки в руках удерживает его, а обрубком он вряд ли что-то сделает. — Если бы ты попросил помочь, — начинает Камукура. Делает паузу. — Я бы тебе помог. — Почему ты просто не помог? — спрашивает он, не в силах совладать со своим тоном. — Почему ты не приказал мне остановиться? — ...А должен был? Ты бы послушал? — Не знаю. Камукура молча поднимается, тем самым демонстрируя, что закончил ужинать. На этом заканчивается и их разговор. Больше говорить не о чем. (В ту ночь, когда он идёт спать один, зеркало из комода оказывается вывинчено. Он об этом не просил. Он об этом даже ничего не говорил. Он задаётся вопросом, почему Камукура так долго этого не замечал. И почему вообще обеспокоился этим).