На стебли лилий тень легла

      Собственная ошибка Женю не отпускает, терзает его и гнетёт. Он каждое утро и каждый вечер разглядывает строчку татуировки на своей коже и виновато думает, что у какой-то славной девушки сейчас примерно на этом же месте ужасный, безобразный ожог, который наверняка причиняет страшную боль. Эта повторяющаяся мысль заставляет Женю почти непрерывно и усердно грызть самого себя за допущенную спешку. Он старается смотреть вокруг себя зорче, быть внимательнее, отмечать всё, что может указать на его соулмейта, — но изо дня в день так ничего и не видит.       Эта слепота мучает его ещё яростнее.       На контрольных прокатах его волнение начинает вырождаться во всё более и более жгучую тревогу. Он, честно говоря, предполагал, что его соулмейтом окажется кто-то из девочек в сборной. Даже, можно сказать, возлагал на это надежды, а теперь… он не понимает. Разве в этом случае не должна его соулмейт показать боль, которую чувствует рядом с ним, дать ему понять, что нужно посмотреть, заметить, обратить внимание? Женя смотрит во все глаза. Что-то — возможно, интуиция, а возможно, тонкая, еле уловимая связь, протянутая между ним и его второй половинкой — подсказывает, что смотреть надо. Необходимо. Что он рискует прямо сейчас пропустить всё ещё раз.       И Женя… пропускает.       На нацчемпе, а после и на Европе повторяется всё то же самое. Его непрерывно жалит тревогой: он не видит, никак не поймёт, куда смотреть, не замечает, хотя давно уже должен бы заметить. Неумолимое предчувствие жжёт его, многократно умножается на осознание собственной слепоты, забивает голову тяжёлыми мыслями. Женя солжёт, если скажет, что ему удаётся прочистить голову от этих мыслей к прокатам. Ничего ему не удаётся, и это мешает на обоих турнирах. Во время короткой программы он оба раза ещё держит себя в руках; к произвольной так же оба раза, перенервничав, перегорает. Нацчемп примерно на этом для него и заканчивается. На Европе же он всё-таки умудряется добраться до показательных, а значит, надо к ним готовиться, быть в Таллине до упора, пережидать оставшиеся прокаты других спортсменов, не имея права просто загрузиться и сбежать.       С другой же стороны — ну, это означает, что у Жени появляется время подумать, приглядеться ещё раз, мысленно разложить всё по полочкам. Если, конечно, у него получится отодрать от себя мысли о том, как он позорнейщим образом скатился с пьедестала, за который уже цеплялся, второй раз кряду.       Честно говоря, Женя больше прочих думает на Аню. Полагать её своим соулмейтом как будто логично — она много была рядом в прошлом сезоне, вместе ездили и в Стокгольм, и в Осаку. Именно тогда он и мог повести себя как олух, не почувствовать, пока раздувался от осознания, какой он молодец и как разумно и правильно всё сделал. Получается, неправильно, и не хватило им с Аней тех, видимо, скорее формальных бесед, чтобы раскрыться друг для друга. И думать об Ане как о своём возможном соулмейте ничуть не неприятно. Напротив, что-то тёплое тлеет за грудиной при этих мыслях. Аня, отчаянно борющаяся за Олимпиаду в этом сезоне и пока ступенька за ступенькой идущая к своей цели, раскрывается для него ярче, начинает привлекать сильнее, отчётливее обнажает стальной характер, скрытый за внешней нежностью. Женя цепляется за мысли об этом, пока возвращается в отель. Алексей Николаевич велел ему разгрузить мозги, перестать поедать самого себя, выедать себе психику, с которой, очевидно, и без того проблемы, раз его второй турнир подряд так разматывает на произвольной. Женя честно старается выполнить указания тренера. Не так много мыслей сейчас способны по навязчивости поравняться с мыслями о спортивной неудаче. Женя вынужденно переключает себя на неудачу другую, не менее жгучую, но хоть не связанную со спортом. И его размышления всё настойчивее кружат рядом с Аней, пока он не решает наконец, что настала пора с ней поговорить, выяснить всё наверняка. Она или не она? Как будто самый лучший способ узнать наконец, как всё обстоит, — задать прямой вопрос и получить не менее прямой ответ. Простой вывод, думает Женя уже в отеле. Как можно было так долго до него доходить — упрекает он сам себя, когда заходит в лифт. Надо поговорить с Аней, и лучше сейчас, пока она свободна, заключает он, когда лифт приходит в движение. Женя запоздало жмёт кнопку этажа, где расположены номера девочек — это чуть выше, и предыдущую нажатую кнопку уже не отжать. Придётся сперва на своём этаже остановиться, постоять с глупым видом, ругая ненужное промедление.       Ладно. Он будет надеяться, что за эти несколько секунд ничего критичного не случится.       Женя совсем не ожидает, что, когда двери лифта откроются в первый раз, в них почти влетит дрожащая Аня.       Она выглядит так, будто вот-вот упадёт. Женя подхватывает её, прижимает к себе, чтобы помочь девушке устоять на ногах, — и этим как будто делает только хуже. С исказившимся от боли лицом Аня вскрикивает.       — Жжёт! Очень! — всхлипывающе жалуется она и извивается в Жениных руках, словно самые его ладони её и обжигают. Чуть растерявшись, Женя размыкает было руки — на несколько мгновений ему кажется очень логичным, что раз рядом с ним Ане так больно, то его, как причину, и надо в первую очередь устранять, — но Аня цепляется за него уже сама. Повисая у Жени на плечах, она уязвимо уговаривает: — Нет, нет! Останься! Ты же мне так нужен, я же так тебя искала! — Её слова разрубают все узлы вопросов, делают окончательно понятным: да, она. И прояснять тут больше нечего.       Но вместе с тем Женя… в замешательстве.       В теории он знает, что всё просто: нужно лишь обменяться с девушкой поцелуем, признать и закрепить встречу связанных душ, и Анина боль отступит. Но вместе с тем — ну как ему сейчас лезть к Ане с поцелуями? Когда это как будто последнее, что ей нужно, когда Аня всхлипывает и пытается сжаться в комок от боли. И всё-таки Женя пробует. Он бережно придерживает девушку за плечи, склоняется к ней, осторожно старается заставить Аню приподнять лицо, коснуться губами её губ. Он делает это через неловкость, через гнетущее ощущение, что лезет неуместно, невовремя, что этого сейчас не нужно. Но прежде, чем он успевает окончательно поддаться этому тяжёлому ощущению и отстраниться, Аня понимает его намерения. И торопливо вскидывается, тянется навстречу, обнимает Женю за шею дрожащими руками.       — Да, да, сделай это. Пожалуйста, помоги мне, прошу тебя, — бормочет она, непрерывно содрогаясь. И Женя, отбросив последние сомнения, целует её в побелевшие от боли губы.       Его прожигает насквозь всего, пробирает восхитительным жаром до кончиков пальцев. Аня льнёт к нему, а в груди у неё дрожит стон — протяжный, мягкий, понемногу слабеющий. Жене чудится, что это стон облегчения. То, как Аня понемногу успокаивается в его руках, лишь укрепляет его в этой мысли. Женя прижимает девушку к себе теснее, несдержанно целует ещё раз. Её губы, её тепло и нежность манят невероятно, её доверчивость и готовность ответить сокрушают, и грудь сдавливает вдруг подступившей ответственностью. Женя, конечно, и раньше об этой ответственности думал, всё накручивал себя, что нужно исправляться, — но в полной мере ощущает её только сейчас, когда Аня кажется такой хрупкой и уязвимой у него в руках. Его соулмейт, его драгоценная девушка, с которой больше ничего не должно случиться, ни по его вине, ни по любой другой причине.       Вторая строчка татуировки медленно расцветает у него на рёбрах, ощущается сотнями и тысячами неглубоких, почти ласковых уколов на коже.       — Тебе легче? — чуть неуклюже спрашивает Женя. Ему почему-то кажется этот вопрос несвоевременным, как будто неуместным. Хотя если мыслить здраво — ну что здесь может быть неуместного? Напротив, это как будто кругом логично: нужно узнать, как Аня себя чувствует, отступила ли её боль и не нужно ли сделать для девушки что-нибудь ещё. Логически ничего неправильного нет, но эмоционально… эмоционально Жене упорно кажется, что он с этим вопросом лезет зря, как будто портит что-то, атмосферу ломает, и ничего со своими навязчивыми ощущениями поделать не получается.       Аня смущённо кивает и прячет кончик носа в складках его олимпийки. Женя думает, что это выглядит невероятно мило.       — Прости, что я так поздно тебя нашёл, — говорит он и бережно гладит Аню по волосам. Дальше, наверное, должны следовать какие-то объяснения, но вместе с тем — какие объяснения тут могут быть? Уходить в самоуничижение, говорить, что не разглядел, не заметил, был слеп? Глупость какая. Женя выбирает другой путь. Он заверяет Аню: — Теперь я рядом, теперь всё по-другому будет. Я тебя не оставлю, не подведу больше. У тебя всё хорошо будет, обещаю.       — Ой, скажешь тоже. Что значит «не подведу»? Ты и не подвёл, всё ведь в порядке теперь, — бормочет Аня. И продолжает жаться к Жене, несмотря на то, что лифт давно уже остановился на следующем этаже и двери открыл. — Это ты меня прости. Я ведь тоже… не нашла, смотрела на тебя и думала, что ты не тот. И пряталась потом, боялась показать тренерам, что мне больно. Получается, слишком хорошо пряталась? Ты совсем-совсем меня не видел? Ужас.       — Ничего. Главное, что мы разобрались и друг друга нашли. Не вини себя ни в чём, — успокаивает её Женя. Ему это вообще кажется диким: Ане из них двоих было гораздо хуже, но именно она сейчас извиняется. Это со всех сторон неправильно, как ни посмотри. Женя ещё раз касается Аниных волос, на этот раз — мягким поцелуем в нежную макушку, и повторяет: — Всё хорошо. Ты не виновата.       Аня чуть разрумянивается и трётся щекой о его плечо, пытается передать прикосновение через плотную олимпийку и футболку под ней.       — А можно, ты ещё немного со мной побудешь? — спрашивает она вдруг. Этот вопрос застаёт Женю врасплох — вот же он, совсем рядом с Аней, обнимает её и ничем не намекает, что собирается её оставить. Он вообще-то и не собирается.       — Конечно! — горячо говорит Женя. Его тревожит лишь один крохотный момент, который он сразу же и озвучивает: — Только… не в лифте же, верно? — Он полагает, что можно посидеть, например, на диванчике в коридоре, их тут штук несколько, и ни один не занят. Но Аня вдруг бестрепетно тянет его за рукав.       — Мы можем посидеть у меня, — предлагает она. И не сразу натыкается взглядом на рюкзак у Жени за плечами: — О… или тебе с вещами неудобно?       — Мне нормально, — торопливо говорит Женя. Потому что выражение лица Ани на несколько мгновений становится таким растерянным, что мысль о том, чтобы отпустить её, только-только обретённую, даже на три минуты ради того, чтобы бросить вещи в своей комнате и умчаться обратно. В Аниных глазах дрожит лёгкое сомнение — завидев его, Женя моментально придумывает, как всё переиграть, как учесть возможный смущающий девушку фактор, и предлагает: — Ну, или можем побыть в моей комнате. — У него там, правда, лёгкий бардак, которым сопровождались утренние сборы на произвольную. Но вроде ничего такого криминального, что категорически нельзя показывать людям вообще и девушкам в частности. Да и Ане, кажется, эта идея нравится больше, если судить по тому, как мягко разгораются её глаза.       — Да, пойдём. Если я тебя не стесню — я буду очень-очень рада так провести вечер. Ну, вернее, то, что от него осталось, — соглашается Аня. Она сама нажимает нужную кнопку на панели лифта и снова льнёт к Жениной груди. Женя охотно укутывает её объятиями.       — Тогда я приглашаю тебя остаться на весь вечер, — объявляет он. И мысленно добавляет: и даже дольше, если только ты захочешь.       Хотя Аня, конечно, в любом случае попросту не сможет, у неё же прокат завтра с утра.       А жаль.