Ирландские ромашки

Сумерки постепенно превращались в ночное небо; за облаками уже проглядывали звезды. Йоке стояла у двери своего дома, окруженная своей семьей, отцом и сыном, а Сирша и Лоуренс стояли напротив нее с усталыми улыбками на лицах. Теперь они были в безопасности — в Химворде не было немцев, по крайней мере, пока. А еще у нее был очень, очень хороший материал для статьи, хоть Сирша и не посмела произнести это вслух. Семья воссоединилась: Йоке, сияя ярче любой звезды и даже солнца, подмигнула Сирше и представила ее и Лоуренса родным. Отец Йоке, Ян, коротко поздоровался и нервно прошел в дом; ее сын Бруно, пятилетний мальчишка, испугался и начал плакать: — Мама! Сирша выгнула бровь, а ее зеленые глаза немного приоткрылись от удивления. Она никак не могла понять, в чем дело — не она ли его напугала? Сирша уже давно не общалась с маленькими детьми: в тюрьме их не было, а все те, кого она уже успела убить, были старше этого мальчика по меньшей мере лет на двадцать. Йоке заметила это выражение на лице Сирши и тут же погладила Бруно по голове и неловко извинилась, нервно укачивая его: — Простите, простите. Бруно очень пугливый, вообще незнакомцев не любит. Я пойду уложу его спать, а вы снимите комнату у госпожи Ваутерс. Она живет за церковью — городок у нас маленький, не потеряетесь. — Спасибо, Йоке. Я как раз хотел начать работать над статьей. Сирша, ты идешь? — спросил Лоуренс, улыбаясь до ушей, и кивнул Йоке на прощание. — Нет. Я погуляю по городу. — Сирша быстро кивнула и ушла вглубь Химворде, не прощаясь и не говоря больше ничего. Салливан шла, нервно осматривая каждый узкий переулок между домами: она привыкла к страху за свою жизнь, к тому, что каждый может оказаться врагом. Однако люди вели себя как обычно, занимаясь своими делами, и лишь за редким исключением смотрели на нее с удивлением. Иностранка в маленьком городе — событие, и Сирша не знала, плохо это или хорошо. Главное, чтобы ее статьи не вышли на свет. Ступив на площадь, Сирша тут же заметила маленький домик с белыми стенами и черной крышей. С его крыши свисала простенькая вывеска с нарисованным пивом и какой-то надписью на фламандском, которую Салливан все равно не смогла прочитать. «Пиво есть пиво, ” — подумала Сирша и с силой открыла дверь, заходя внутрь. Она прошла к барной стойке; дверь качнулась и захлопнулась с громким звуком. Бармен был приятным мужчиной средних лет с лысой макушкой и добрым лицом. Однако увидев Сиршу, высокую, незнакомую и громкую, он кашлянул, смотря на нее со страхом и осуждением, и спросил на фламандском: — Чего желаете, мефрау? — Здравствуйте. Есть виски? Или хотя бы хороший эль, — спросила Сирша, усаживаясь за стойку. — Есть, конечно. Могу ли я узнать ваше имя? Я Питер де Рёйте, — ответил мужчина и принялся натирать стакан до блеска. Одно мгновение, и Питер вернулся с бутылкой светлого пива в правой руке и с большим стаканом в левой. Налив Сирше ее напиток, он отдал ей стакан и выдохнул, молчаливо ожидая ответа и одновременно протирая стойку чуть ли не ладонью. Сирша посмотрела на бармена; он выглядел уставшим, а его взгляд выражал весь тот ужас, что принесла война. Может быть, она уже привыкла видеть мир через призму своих пропагандистских газетенок, и Питер просто боялся ее? Эта версия казалась Салливан более вероятной, ведь красавицей она никогда не была. А после тюрьмы так уж тем более, со всеми шрамами, татуировками и парализующе холодным взглядом. Вынырнув из мыслей, она дала Питеру пару монет и кивнула, пробуя напиток: — Неплохой эль для материка. Спасибо. Я Сирша Салливан, кстати, журналистка из Ирландии. — Ирландия? А, Великобритания, понял, — Питер улыбнулся, все же пытаясь быть вежливым, но заметил, что Сирша нахмурилась и тяжело выдохнул. — Разве не так? — Все так, но будьте уверены, скоро Ирландия станет республикой, я в это верю. Ирландцы никогда не хотели быть частью Англии, — как можно спокойнее ответила Сирша и выпила чуть больше, болтая с Питером. Все же он не был плохим человеком, так почему бы не обменяться парой слов? Питер усмехнулся, пожимая плечами — его не интересовала политика. Внезапно, он покосился на дверь; та снова открылась, но на этот раз осторожнее. Вошел мужчина среднего роста и черноволосый, с безразличным выражением лица и таким же тусклым, как у Сирши, взглядом темных глаз. Сирша покосилась на него, пытаясь понять, кем он был, и спросила у Питера: — Вы его знаете? — Как не знать, знаю. Это Джон Робертс, он наш врач; иностранец, из Англии, но был проездом и решил остаться, когда наш прошлый доктор сбежал от войны. А в баре он на пианино играет по вечерам, нравится ему. Джон коротко взглянул на Сиршу, следом закатив глаза, и уселся за пианино, играя для себя: он не смотрел ни на кого, не пытался задеть чью-то душу, но музыка все равно лилась из-под его пальцев райской мелодией. Так красиво, так необычно звучал инструмент, и все благодаря его таланту; даже Салливан невольно заслушалась песне настоящего врага ее народа. — Что, понравился? Советую вам оставить надежды, мефрау, Робертс не любит людей. — Питер усмехнулся, начищая еще один стакан, и налил Сирше еще за счет заведения. — Не люблю англичан, — коротко ответила Салливан и усмехнулась, пробуя новый напиток; на этот раз эль был темным. Сирша снова покосилась на Джона; тот все продолжал играть, не обращая на нее никакого внимания. Кем же был этот англичанин? Он не выглядел, как человек, способный атаковать кого-то, но может, он был верен короне? Может быть, когда-то давно его родители читали «Дейли Мейл» и смеялись с колонок про умирающих от голода ирландцев? Возможно, он и сам верил во все стереотипы о ленивых кельтах-выпивохах, которые не знают ничего, кроме блюд из картошки и пьяных драк? Он выглядел богато; наверное, в его доме, где он мог распивать «Гиннесс»*, его туфли начищали ирландские дети, которым он платил раз в полгода. Допив эль, Салливан отдала стакан Питеру и вышла из таверны, недобро покосившись на Джона — тот выгнул бровь и закатил глаза, пожимая плечами. Сирша вновь прошлась по улицам Химворде, уже не обращая внимания ни на что, кроме себя самой, и добралась до домика за церковью: он был маловат, но красиво выкрашен белой краской и отделан черным деревом. То был дом госпожи Ваутерс, пожилой женщины, сдающей комнаты для приезжих. Сирша открыла дверь, не стучась, и сразу же увидела госпожу Ваутерс. Она была низкой женщиной лет пятидесяти с русыми волосами и серыми глазами; одета Ваутерс была в простое деревенское платье. Женщина оглядела Сиршу, вздрогнув на секунду, и неловко улыбнулась, обращаясь к гостье на фламандском: — Мефрау? Сирша пожала плечами, закрывая за собой дверь, и снова повернулась к госпоже Ваутерс, кивая. Ей не хотелось тратить время на формальности — явно не после встречи с тем англичанином, — поэтому она просто кивнула и сразу перешла к делу (уже на ломаном французском): — Я Сирша Салливан, военная журналистка. Хочу снять комнату. — О, вы тоже журналистка? — ответила Ваутерс на том же языке. — Наверное, Лоуренс Баркли ваш коллега — он заселился час назад. — Мы вместе путешествуем, — коротко ответила Сирша и равнодушно посмотрела на часы, не желая тратить время на пустую болтовню. — Так что насчет комнаты? Госпожа Ваутерс кивнула и показала Сирше две оставшиеся комнаты; другие две были заняты Лоуренсом и еще одним джентльменом не из их компании. Первая, явно не дешевая, но и не сильно дорогая, была широкой и просторной, а лунный свет красиво освещал удобную мебель. В углу комнаты стоял письменный стол. — Сколько стоит? — коротко спросила Сирша. Ваутерс назвала цену; Салливан тут же тяжело вздохнула, и они пошли осматривать комнату подешевле. Окно в ней не было таким большим, а стола и вовсе не было, но Сирша все равно любила писать лежа на полу или стоя у стены… — Я согласна. Спасибо, госпожа Ваутерс. — Салливан передала женщине ровно треть всех денег, что у нее в принципе была, и нервно поправила рукав. Видимо, уже месяца через два ей придется обедать за счет Лоуренса. Сирша привыкла к бедности — она жила так всю жизнь, в голоде и запустении. До того, как она сбежала из дома, понятия «ужин» в ее голове не существовало в принципе, как и «свои вещи». Сейчас же, после двух тюремных сроков и не до конца побежденного алкоголизма, единственным возможным для нее местом работы был «Женский Совет» — но он был подпольной, нелегальной организацией: платили мало. Разложив свои вещи, Сирша закрыла дверь и вышла из комнаты, спускаясь в гостиную — маленькую комнатку с камином, диваном и двумя креслами. Рядом друг с другом сидели два мужчины: Лоуренс и какой-то незнакомец, — они разговаривали. Салливан села на кресло, которое стояло ближе к Баркли, и коротко поздоровалась: — Привет, Лоуренс. И-? Лоуренс улыбнулся и пожал Сирше руку, переводя взгляд с неизвестного ей джентльмена на нее. Он кивнул, вспоминая имя своего собеседника, и представил его Сирше: — Томас Хэйнс, это Сирша Салливан. Она тоже журналистка. Томас ухмыльнулся и вежливо кивнул Сирше, смотря на нее. Он посмотрел наверх, будто вспоминая что-то, но решил не задумываться — на секунду ему показалось, что он ее где-то видел. Все же, чисто из любопытства, Томас спросил: — Вы из Ирландии, мисс? Заметив британский акцент, Сирша вздохнула — в этой бельгийской деревне было слишком много англичан, и судя по всему, этот Томас и доктор из таверны знали друг друга. Теперь ей, возможно, придется тщательнее прятать свои черновики; если бы они знали, что она пишет про таких, как они, Салливан пришлось бы снова менять имя. Сирша Салливан была далеко не Сиршей Салливан: она сменила имя, выйдя из тюрьмы, куда попала сразу после того, как присоединилась к «Дочерям Ирландии». Тогда Сирша все еще не было женским именем, а лишь ирландским словом, означающим «свобода» — оно стало ее кличкой и переродилось в надпись в паспорте. Она не хотела вспоминать те дни, когда ее звали по-другому — даже вспоминая о детстве, в репликах ее братьев и родителей она упорно меняла свое настоящее имя на новое. Родителей было проще ненавидеть, когда в ее голове, предлагая очередную «хорошую партию», они издевательски называли ее «свободой» — вот такой вот нелепый оксюморон. — Да, мистер Хэйнс. Вы, я так полагаю, из Лондона? Ваш акцент с ничем не спутаешь. — Сирша наконец-то ответила, выныривая из своих мыслей. — Вы проницательны. Мы с другом решили прокатиться по Европе, а потом началась война, и вместо того, чтобы убраться отсюда подальше, Джон остался здесь и стал работать в больнице. Ну и… я тоже решил задержаться. Сирша усмехнулась — она была права, Джон и Томас действительно были друзьями. Однако ей все же нужно было узнать, представляли ли они угрозу и лезли ли в чужие дела, поэтому она натянула улыбку и спросила Томаса: — Мистер Робертс… кто он? Я видела его сегодня, и он не выглядит как кто-то, кто остался бы работать посреди войны. — Я сам не знаю, зачем это ему. Но он не такой уж и плохой, если узнать его получше, — пожал плечами Томас, сходу не зная, какими словами описать Джона, и решил перевести тему. — А вы, мисс Салливан, почему решили стать журналисткой? На секунду Сирша застыла: что придумать? Ни этот англичанин, ни Лоуренс, ни кто бы то ни было еще, не должны были знать, в чем действительно заключается эта работа. В ее голове метались варианты ответа, они смешивались между собой в уродливом танце лжи и полуправды. — Война снимает маски. Я хочу погрузиться в жизнь пострадавших от этого месива и доказать, что все эти битвы за сантиметры земли не принесут ничего, кроме боли. А потом, может, и стану известной, заработаю денег… Сирша задержала дыхание, смотря на мужчин; Лоуренс пожал плечами, но кивнул и совсем легонько улыбнулся. Томас же скривился, закатив глаза, и пожал плечами. — Вы слишком самоуверенны, мисс Салливан. Пока вы не обладаете мировым именем, вас никто не послушает. Плюс, такие тексты? Вас же просто не допустят в печать! Сирша вздохнула — вообще-то, если бы у нее не было поддержки Женского Совета, ее работы бы и правда не вышли наружу: зачем колониальному правительству что-то, что не соответствует его идеологии? Но Томас кое-чего не знал — Салливан была далеко не обычной журналисткой. Ее заметки не попадут в «Зе Сан» или «Дейли Мейл», ее имя, если революция не свершится, будет забыто… Но информаторки и пропагандистки все же разнесут вырезки и целые листы ее придуманных воспоминаний: бросят их во все почтовые ящики, которые только найдут, положат на ковры у крылец; да даже выбьют окна, чтобы оставить газету на подоконнике! Ее слово будет жить ради малого шанса спровоцировать восстание и умрет, как только оно закончится. Как, впрочем, может, и она сама. — Это мы еще посмотрим, Томас. Сирша вышла из гостиной и направилась в свою комнату.