Ирландские ромашки

Тук, тук, тук… Сердце билось быстро и тревожно: еще час назад Сирша была на прогулке за городом с Лоуренсом, сорок пять минут назад поняла, что в Химворде пришли немцы, десять минут назад вернулась… На губах одно слово — Йоке. Где она, что с ней? — Салливан готовилась к худшему. Сейчас немец зайдет в ее дом, потребует пройти на выход, оставив вещи и больного отца… Йоке откажется, а затем выстрел, кровь, тишина, холодное тело… — Кто такие?! Документы, — один из немцев, ефрейтор, оглядел Сиршу и Лоуренса, как только они вышли на главную улицу Химворде. Лоуренс выдохнул, а Сирша быстро полезла за своим паспортом. Она была готова к очередному обыску, но так хотела его избежать! Ей не хотелось в очередной раз объяснять, что она не шпионка, «читать» свои работы вслух, терпеть грубые прикосновения, больше похожие на домогательство… Но выбора не было. Немец просмотрел документы Лоуренса и отпустил его: Сиршу, конечно, он быстро схватил за руку и грозно посмотрел ей в глаза, опасно приближая свободный кулак к ее сгорбленному носу: — У меня нет времени разбираться с тобой, шлюха. Иди, но помни, что теперь тут главные мы. И если я узнаю, что ты работаешь на британскую корону, однажды утром ты не проснешься. — Я и не собиралась, герр ефрейтор, — грубо забрав свои документы и вырвавшись, Сирша ушла в неизвестном направлении. Лоуренс побежал за ней, но не смог догнать: Салливан как будто бы испарилась в сумеречно-холодном воздухе. Он не мог сделать ничего, поэтому решил вернуться обратно в дом госпожи Ваутерс и хотя бы проследить, чтобы ей заранее приготовили горячий ужин. А Салливан перешла на бег; она не знала, куда направляется. Ей просто нужно было успокоиться, просто забыть о том, как ее назвал этот грязный солдат. За двадцать один год жизни она пережила все, что только можно, но слово «шлюха» она простить не могла — оно напоминало о бесконечно-мучительном первом тюремном сроке и о ее надзирателе… Сирша залезла на крышу случайного дома, становясь ногами на вывеску и балкон (он был двухэтажный и совсем низенький), и выдохнула. Она достала сигару и закурила, а Химворде… казался совсем другим, нежели час назад. Неизменно улыбчивые жители боялись дышать, немцы явно были злее, чем в Брюсселе — по крайней мере, тот ефрейтор. Теперь ей нужно было еще усерднее прятать свои заметки, даже если большая часть из них и была написана на ирландском. Вдруг, цепкий взгляд Сирши заметил шевеление внизу; раздался то ли детский, то ли женский плач, а затем — что-то на немецком, сказанное очень тихо и нежно. Салливан мигом слезла с крыши, бегом побежала на звук… неужели уже сейчас оккупанты начали насиловать местных? Она видела спину солдата — даже через форму и сзади он казался хрупким и худым. Бесшумно подкравшись, Сирша увидела маленькую грязную девочку в изорванной одежде: она плакала, прижимая колени к груди, и просила немца уйти (во всяком случае, со своим ужасным французским Сирша смогла разобрать только это). И Салливан, чувствуя кипучую ярость в своей груди, уже приготовилась ударить солдата по голове, но услышала, как он нежно прошептал на немецком: — Нет, нет… я н-не хочу с-сделать тебе б-больно. Что? Сирша поперхнулась, тем самым выдав себя; она думала, что этот юный немец хотел сказать что-то вроде «снимай одежду», но кажется, у него были другие планы. Солдат обернулся, испуганно вздрагивая, и вместо того, чтобы накричать или прогнать ее, начал оправдываться, заикаясь: — Я-я н-не хотел ничего т-такого. Просто шел и ув-увидел, ребенок п-плачет. Я д-думал, она потерялась, х-хотел помочь… Сирша выдохнула, разжимая кулаки, и покачала головой. На ломаном французском она спросила девочку, где ее родители, но та, испугавшись ее, убежала. Шлепнув себя по лбу, Салливан раздраженно подошла к солдату и ответила на немецком: — Я это поняла из того, что ты ей сказал. Но не подходи лучше к местным, а? Они боятся. Немец понурил голову и посмотрел на носки своих армейских ботинок. Как бы ему хотелось снова оказаться в родном Потсдаме, где нет войны и боли, нет страха и где его ненавидят не все, а только один конкретный человек… Он не знал, что и сказать, но Сирша, знавшая его язык, невольно вызывала интерес. Солдат посмотрел на нее с сожалением и прошептал: — Вы немка? — Я из Ирландии, журналистка. Но… — Сирша воровато оглянулась, молясь всем богам, чтобы ее никто не услышал, и быстро шепнула прямо ему на ухо. — Немцы мне не враги. Немец уставился на нее, чувствуя, как падает его челюсть, и попытался что-то сказать, но приступ заикания не дал ему это сделать. Сирша же снова отошла на приличное расстояние, чтобы его не смущать, и быстро рассмотрела его лицо: оно было красивым, молодым, но выражало личную трагедию одним своим видом. Солдат явно пережил что-то большее, чем любая война… а может, просто не хотел здесь быть. — К-как же так? — спросил он, все еще не веря своим ушам. — Разве в-вы не б-британка? — Нет, Ирландия — это колония. Я ненавижу англичан, но немцев мне ненавидеть не за что. Даже наоборот. Некоторые наши люди надеются на помощь Германской империи в борьбе против Британии, и я как раз из таких, — Сирша улыбнулась немцу и протянула ему руку. — Я Сирша Салливан. — Фри-Фридрих. Я, э-это, н-не поддерживаю К-Кайзера. И войну. Не думаю, что м-мне нравятся ваши и-идеи, фройляйн Салливан, — сконфуженно прошептал Фридрих, не зная, как продолжать диалог, и неуверенно сжал ее ладонь. Сирша казалась ему его противоположностью: он был солдатом и хотел мира, она была журналисткой и хотела воевать. Салливан была жуткой, особенно с этими глазами, пронзающими насквозь… даже когда она улыбалась, они выглядели такими неживыми. Сирша сама была как живой труп, сильная и высокая, но такая сломанная глубоко внутри. — Так и я не поддерживаю: я не монархистка. Ирландии был бы полезен временный с ним союз, но в долгосрочной перспективе, ваш Вильгельм попытался бы захватить нас так же, как это сделали англичане. Свобода — вот за что я борюсь. — Р-разве это правильно? П-простите, н-но в-вести войну, т-терять жизни р-ради свободы, которую другие страны м-могут легко отнять… Это ведь т-такие жертвы. Фридрих вздохнул и сел на вымощенную камнем землю. Он просто хотел забыть обо всем, лечь спать и снова оказаться дома; чтобы война осталась лишь дурной фантазией какого-нибудь автора. Сирша подсела рядом, выдыхая, и сдула кудрявую прядь с лица. Она не хотела ссориться с Фридрихом, несмотря на их разные взгляды, поэтому поспешила ответить на его вопрос и перевести тему на что-то другое: — Я считаю, что да. Ради высшей цели можно пойти на все. Но давайте сменим тему, Фридрих. Откуда вы родом? — П-П-Потсдам. Красивый г-город. А вы? — Родилась в Дерри, но сейчас живу в Дублине. Так Сирша и Фридрих и сидели рядом, общаясь обо всем, кроме войны и политики, пока с соседней улицы не прозвучал громкий голос: уже знакомый Салливан ефрейтор приказывал солдатам вернуться. Прошел день. Ближе к вечеру Сирша почувствовала тягу выпить: она была просто невыносимой, давила и на мозг, и на душу… Салливан не могла бросить — или не хотела. Надев свое любимое зеленое платье с белым воротником и дыркой от сигары на рукаве, она пошла в таверну уже знакомого ей Питера де Рёйте. Таверна была забита людьми: было свободно только одно место, рядом с каким-то немцем… то был Фридрих, и Сирша невольно улыбнулась. Она подошла к стойке, пожав плечами, и спросила: — Питер, есть пиво?.. что с твоим глазом? Весь правый глаз Питера опух и посинел — кто-то уж слишком крепко ударил его. Пожилой бармен сплюнул, злобно смотря на Фридриха, сидящего вдали, и ответил сквозь зубы: — Отказался немцам пиво наливать. Все они ведут себя, как хозяева, как будто им все можно… а для тебя стакан найдется, да. Питер налил Сирше темного нефильтрованного — только такое и осталось. Салливан кивнула, передавая ему пару бельгийских франков, и отпила немного. Фридрих не создавал впечатление человека, способного на такой удар, но на всякий случай, Сирша все же спросила Питера: — Не этот ли? — Не-а, ефрейтор их. Ну и черт с ним! Я, конечно, ничего сделать не могу, но хоть так защищу свой дом. Сирша улыбнулась старику, допивая стакан, и заказала еще. Когда Питер подлил ей, Салливан вспомнила того грубого солдата, который проверил ее документы вчера, и злобно прорычала: — Мудак он. Правильно сделали, Питер. Затем, посмотрев назад, на тихо читающего Фридриха и свободное рядом с ним место, она сказала: — Пойду-ка присяду. — Так ведь мест нет, мефрау! Вы заходите пораньше в следующий раз. — Есть, Питер, — когда де Рёйте возмущенно посмотрел на нее и на немца, Сирша коротко объяснила, разворачиваясь. — Не каждый солдат хочет этой войны. А Фридриха я знаю, он хороший. До свидания. Сирша присела рядом с Фридрихом, не обращая внимания на шокированные взгляды в ее сторону, и поздоровалась, наслаждаясь пивом: — Добрый вечер. Фридрих удивленно посмотрел на нее и отложил книгу в сторону: Салливан все же смогла ее удивить. Неужели она действительно была на стороне Германии? Разве ей было плевать на мнение местных жителей? Он все же улыбнулся и пожал ей руку, смотря на ее волосы, чтобы не пугаться этого неживого взгляда: — Здравствуйте, С-Си-Сирша… А это п-правда, что тут по вечерам и-играют? Мне сказали, будет п-пианист из местных. — Да. Любите музыку? — коротко спросила Сирша, снова отвлекаясь на стакан пива, и кивнула, наблюдая за Фридрихом. Он был слишком невинным, слишком хорошим для этой войны. — Д-да, я скрипач. И пою… н-немного, — Фридрих смущенно покраснел: как и Сирша, он не умел хвалить себя и принимать комплименты. Однако затем, вдруг побледнев, спросил. — А вы не боитесь, ч-что о в-вас подумают… раз вы сидите с н-немцем? Сирша по-доброму усмехнулась, допивая стакан, и убрала его в сторону. Нет, все-таки Фридрих был слишком милым для этого мира… и для того, чтобы действительно стать ее другом. Жизнь тайной пропагандистки, работающей на подполье, всегда заканчивалась одиночеством… Все друзья, которых она здесь найдет, будут любить не ее, а ее придуманный, обеленный, немного невнятный образ… Даже милая Йоке явно не смогла бы принять ее. Но дома, в Ирландии, у нее были друзья, такие же, как она… Сирше нужно было перестать привязываться к людям вокруг и просто ответить, сохранив лицо: — Мне плевать, что обо мне думают: если бы я слушала других, я бы уже воспитывала пятого сына и жила бы в ирландской глуши. Я знаю, что вы хороший человек, а остальное не имеет значения. Фридрих усмехнулся, кивая Сирше, и хотел что-то сказать, но вдруг, кто-то из местных встал и, проходя мимо их столика, грубо пнул стул Фридриха. Сирша тоже встала, вспылив, но он покачал головой и тихо попросил, зажмурившись: — П-пожалуйста, не говорите е-ему н-ничего. Сирша неохотно села на место, но тут, встал уже Фридрих. Извинившись, он вышел, оставив книгу, а Сирша… взяв ее, пошла за ним. Она обещала себе не привязываться, не заводить больше друзей, абстрагироваться и работать… но, как и клятву бросить пить, Салливан не сдержала. Выйдя из таверны, она заметила Фридриха: он спокойно стоял у фонтана и гладил уличную кошку. Сирша усмехнулась и подошла ближе; Фридрих и сам был похож на котенка, только не на бурого, как кошка, уже сидящая у него на плече, а на серого и совсем маленького. — С-Сирша! — Фридрих улыбнулся ей, заметив его книгу в ее руке, и потянулся за ней. — С-спасибо. — Не за что, Фридрих. Любите кошек? — О-очень, но у м-меня а-аллергия, — Фридрих чихнул, отпуская кошку погулять, и та быстро убежала в кусты, напуганная звуком. Сирша удивилась, смотря на нового знакомого, и встала рядом с ним, опираясь на фонтан: — А зачем тогда гладите? Насморк будет. Фридрих улыбнулся, смотря кошке вслед, и чихнул еще раз; она оставила шерсть на его кителе. Отряхнув одежду, Фридрих высморкался в платок и ответил, смотря в небо: — Когда кто-то вот так просит ласки и любви, разве можно отказать? Сирша вздохнула, смотря обратно на дверь таверны, и пожала плечами. Она никогда не просила кого-то любить ее и никогда не выполняла эту просьбу сама. В ее жизни было много женщин и пара мужчин, но никто из них, кажется, не любил ее по-настоящему — и это было взаимно. Что такое любовь? Для Фридриха — чувство, возносящее выше облаков, спасающее от жестоких реалий жизни… состояние, когда он был способен на все ради тех, кому принадлежало его сердце; нашелся бы такой человек! Для Сирши — чувство, раздавливающее, словно армейским ботинком, лишающее всего… состояние, когда она была готова сжечь весь мир дотла, чтобы спасти- не того и не ту, а что-то… Она любила Ирландию пылкой страстью, вгоняющей ее в патриотический экстаз и отнимающей взамен здоровье, свободу, и все остальные чувства. Но теперь, после слов Фридриха, ей захотелось полюбить человека и хотя бы раз сконцентрироваться не на высшей цели, а на самой себе. Сирша все еще писала статьи, и много, так что в перерывах она могла дать слабину — в самый первый в жизни раз. — Давайте вернемся в таверну, Фридрих. Вы хотели послушать музыку, — сказала Сирша, пожимая плечами; тот согласился, и они вошли внутрь. Столик уже был занят, так что Сирше и Фридриху пришлось стоять у входа и тихо болтать, ожидая, когда Джон Робертс придет и будет играть на пианино. Но вместо доктора Робертса в таверну, резко распахнув дверь, вошел мужчина в немецкой военной форме: на вид ему было 35-40, судя по погонам, он был выше званием и явно не из ландштурма, а его взгляд… Он был таким же холодным и неживым, как у Сирши, но в нем было что-то еще — мужчина явно наслаждался страхом местных жителей и упивался им, чувствуя себя то ли верхушкой пищевой цепи, то ли королем мира. — Мне нужен доктор Робертс, и быстро. Где он? — громко произнес мужчина, окидывая взглядом таверну, и раздраженно оскалился, не услышав ответа. — Что, никто не хочет поделиться информацией? Сирша почувствовала, как Фридрих дергает ее за рукав, будто пытаясь предупредить, но вырвала руку и встала прямо, смотря прямо на этого мужчину: — Его здесь нет. Мужчина ухмыльнулся, поворачиваясь к Сирше, и заметил Фридриха рядом с ней. Он уставился ей прямо в душу, подходя чуть ближе, и попытался потрогать ее волосы, но Салливан грубо оттолкнула его руку и угрожающе покачала головой. Фридрих испуганно посмотрел на нее, уже готовясь ее оттаскивать, но мужчина засмеялся и покачал головой: — Смело, молодец. Ты кто вообще? — Сирша Салливан. Военная журналистка, — Сирша ответила на немецком, оставаясь на месте, и тоже уставилась на мужчину, будто пытаясь напугать его так же, как и он пугал ее. — Ирландия. Разрешение есть. — Обер-лейтенант Альберт Нойманн. — Его голос сочился угрозой. — Ненавижу ирландцев. Вы бы… сходили куда-нибудь погулять, пока я добрый. А то вдруг я решу, что вы шпионка? — Ненавижу напыщенных индюков. Но вас поняла, Альберт. И тихо пойду погуляю, пока я сама не разозлилась. С наглой ухмылкой Сирша вышла из таверны, захлопывая за собой дверь. Других немцев снаружи не было, и она решила подслушать разговор снаружи, отходя в сторону. Альберт заметил Фридриха и приказал ему остаться; затем, когда Джон Робертс подошел к таверне, Сирша остановила его: — Внутри немец, обер-лейтенант, и он ищет вас. — Что? Вы кто вообще? — Джон посмотрел на Салливан, пытаясь вспомнить, кто она… И у него получилось. Как-то раз, когда Сирша сидела у Йоке, в ее дом забежал интерн из поликлиники и попросил Ван дер Люссе срочно прийти: привезли раненого солдата, очень сложный случай, а другая медсестра испугалась и отказалась работать. Йоке, конечно, побежала в больницу, а Сирша напросилась с ней… чтобы, при случае, написать о больнице статью. Там же, Робертс ее и увидел: она, казалось, бесцельно бродила по больнице, разглядывая все и всех. Джон подумал, что с ней что-то случилось, но нет — Сирша, не сумев придумать ложь, просто сказала, что заблудилась и пришла туда. Вот так Робертс и запомнил Салливан — как странную, надоедливую журналистку. Но все же, было в ней что-то интересное. — Мисс Салливан. Спасибо, сам разберусь, — ответил Джон уже в настоящем и открыл дверь, смотря на Нойманна. А Сирша решила как можно быстрее уйти и проведать Йоке, чтобы избежать проблем с обер-лейтенантом. Ван дер Люссе с радостью приняла Сиршу и, как всегда, поставила им чай. Бруно тихо спал в своей комнате, немного попривыкнув к присутствию гостей, а девушки сидели на кухне, болтая о всяком. Салливан даже на секунду забыла о Нойманне — в этих стенах она чувствовала себя в полной безопасности. Они вспомнили того самого солдата, во время ранения которого Йоке и Сирша были вместе в больнице. Украдкой Салливан видела его через дверь палаты: он тогда лежал, слишком бледный, и разговаривал с кем-то, взмолившись: «Я не хочу умирать! У меня невеста!» Голос вторил: «А что ты готов отдать ради того, чтобы пожить еще?» Но когда Салливан заглянула в палату, другого человека там не было. Солдат, тяжело дыша, смотрел на нее и звал ее именем своей невесты — Сирша просто поправила на нем одеяло и быстро выбежала в коридор. — Как думаешь, тот солдат выживет? — спросила Сирша уже в настоящем, делая глоток чая. — Нет. Пуля глубоко в животе — это счастье, что он дожил до палаты. Скоро разговор зашел о личной жизни: Сирша попыталась перевести тему, боясь случайно проболтаться о своем пристрастии к женщинам, но Йоке все же сказала: — Знаешь, Сирша, есть в тебе что-то… необычное. Ты очень красивая. Мне кажется, ты бы привлекла внимание любого. — И твое тоже? — не подумав, выпалила Сирша с хитренькой ухмылкой, но тут же закрыла рот ладонью и покраснела, уставившись куда-то вдаль. Йоке тоже покраснела, но вместо того, чтобы разозлиться или напугаться, посмотрела на Салливан и дотронулась до ее руки, чуть стесняясь. Она сжала ее ладонь, смотря Сирше прямо в глаза, и прошептала, не веря собственным ушам: — Да. Я никогда такого не испытывала, знаешь? Мне всю жизнь нравились мужчины, но тут появилась ты, и теперь… меня к тебе тянет. А я даже не знаю, почему. — Ох, Йоке… — Сирша нервно рассмеялась, вставая из-за стола, и обняла ее сзади, нежно касаясь ее плеч и лопаток. — Меня тоже к тебе тянет. Все же Сирша была ужасным человеком. Она знала, что они с Ван дер Люссе никогда не смогли бы быть вместе, знай Йоке правду, но именно в этот момент ей так не хотелось ни о чем рассказывать! Салливан просто хотелось, чтобы Йоке хоть на мгновение помогла ей почувствовать любовь хоть к чему-то, кроме Ирландии и работы. Однажды ей придется рассказать правду. Но не сейчас, только не сейчас. Девушки поцеловались: это было всего лишь краткое, легкое прикосновение губ, но обе почувствовали, как все вокруг них исчезает в небытие. Сирша неуверенно погладила Йоке по голове, глупо улыбаясь, и сказала, все еще чувствуя эту едкую, раздирающую вину: — Будь осторожна. Не позволяй никому сделать себе больно. Для Йоке эта фраза была призывом избегать немцев. Для Сирши — последней попыткой попросить Йоке оттолкнуть ее и никогда больше не вспоминать. Но тут, в дверь постучали. Это был Джон. — Йоке, тут один немецкий лейтенант приказал ехать в другой город и лечить их гауптмана. Мне нужна ассистентка, а Эдит уволилась. Ты поедешь? Йоке испуганно покачала головой, смотря на Джона: ей хватило тех дней в Брюсселе, когда она не могла даже позвонить домой и узнать, как живут ее родные. Семья была для нее чем-то настолько важным, что она отказала: — Джон, не поеду. У меня папа, Бруно, я- нет. Даже если ты меня уволишь… — Не надо никого увольнять. Я поеду, я не боюсь. И раньше курс базовой медицинской помощи проходила, — внезапно вступила в разговор Сирша, с вызовом смотря на Джона. Робертс выдохнул, закатывая глаза, и ответил: — Я и не собирался. Но раз уж так, идемте, мисс Салливан. Йоке испугалась еще больше: побелев, она схватила Сиршу за рукав и потянула обратно, к себе, в безопасность, умоляя: — Пожалуйста, Сирша, не надо! Там опасно! — Надо. Чтобы с тобой было все хорошо. Сирша, как всегда, не прощаясь, вышла.