Ashes and Stardust

Эймонд не совсем уверен, что сделало его брата таким ужасным: дракон или вино. Возможно, это комбинация того и другого: одно последовало за другим так быстро, что трудно различить последствия каждого в отдельности. В любом случае, Эйгон, кажется, в одночасье решил, что он собирается вместе с их племянниками сделать жизнь Эймонда как можно более несчастной. Тренировочный двор не так уж и ужасен. Хотя Эйгону уже четырнадцать, а Эймонду всего десять с половиной, а удары у Эйгона мощнее и сильнее, его удары не особенно искусны. Хотя победа редка, она не невозможна. Что еще более важно, Кристон Коль не терпит отвлечений во время занятий, из-за чего внимание Эйгона сосредотачивается на его нынешнем противнике, а не исключительно на Эймонде. Он не может полностью избежать спаррингов против своего брата, потому что Коль хочет, чтобы он практиковался в боях с более крупными противниками, но присягнувший щит Королевы обычно перенаправляет внимание Эйгона на более «конструктивные занятия» (как избиение своих племянников), когда удары его брата становятся слишком сильными и жесткими. Уроки не всегда ужасны, потому что Эймонд хорош в истории и языках, а также потому, что великий мейстер Меллос не терпит «глупостей и шуток» в библиотеке. Этого недостаточно, чтобы остановить Эйгона от шуток в адрес Эймонда, но он обычно шепчет их на ухо тому, кому (не)повезло сидеть рядом с ним, а не рассказывает вслух, чтобы все над ним смеялись. Успех в учебе помогает облегчить боль от жестокости, по крайней мере, до тех пор, пока Меллос не замечает, что из Эймонда однажды получится прекрасный мейстер. Это обеспечивает ему недели издевательств. Шутки о том, что «мейстеру Эймонду» не нужно беспокоиться о том, чтобы забраться на дракона или женщину, насмешки над идеей о принце, читающем письма и подсчитывающем суммы для полуграмотного лорда, и ставки на то, какому мелкому дому окажут такую честь. Дни Драконьей Ямы, безусловно, самые худшие. Слова он вытерпит. Синяки заживут. Чего он не может вынести, так это постоянного напоминания, день за днём, о том, что он ещё меньше Таргариен, чем парочка бастардов. Эймонд падает на землю, песок Драконьей Ямы царапает его руки, а на коленях расцветают свежие синяки, но его лицо едва не оказывается в куче драконьего помета, куда его и толкал Эйгон. Это кажется победой только до тех пор, пока секунду спустя его не коснется запах, и Эймонда не выворачивает наизнанку, а сыновья Рейниры смеются так, как будто это самое смешное, что они когда-либо видели. — Может быть, если ты будешь пахнуть драконом, они примут тебя за своего, — издевается Эйгон, уже поворачиваясь к своим зрителям. Эймонд представляет себе будущее, в котором он схватит Эйгона быстрее, чем его брат успеет среагировать, и толкнет в кучу навоза. Это будущее не наступает. Все еще смеясь между собой, Эйгон и его племянники идут в направлении кареты, в то время как Эймонд с трудом поднимается на ноги. Сегодняшний эскорт Королевской гвардии, сир Лорент Марбранд, смотрит на него с жалостью, но предпочитает проводить остальных троих в целости и сохранности, вместо того чтобы помочь ему. Эймонд встречает его взгляд с холодным презрением, пока мужчина, наконец, не отворачивается, а белый плащ развевается у него за спиной. Еще одна причина того, что в Драконьей Яме ему хуже всего: никто не на его стороне. По крайней мере, на тренировочном дворе есть Коль, и, по крайней мере, в Замке они будут вести себя прилично рядом с Матерью или его сводными сестрами. Здесь же никто и слова не говорит в его защиту, ни хранители драконов, ни их охрана. Будь то потому, что им все равно, или они считают, что это не их дело, или они действительно думают, что он этого заслуживает, результат один и тот же. Они никогда не помогают. Все, что они делают, это смотрят. Эймонд совершенно одинок. Оставшись без присмотра, он вытирает лицо краем рукава, а затем следует знакомой тропой вниз, к логову драконов. Все говорят, что Эбрион — самый непослушный из взрослых драконов Ямы, но он огрызается на Эймонда гораздо реже, чем Солнечный Огонь или Пламенная Мечта. Большую часть времени дракон Раэлль только открывает бледно-желтый глаз при его приближении, а затем снова закрывает его, когда понимает, что у посетителя нет для него еды. Пока Эймонд держится на разумном расстоянии от возвышающейся сине-черной тени в центре логова, он может сидеть у стены пещеры, обхватив руками колени, и оставаться наедине со своими мыслями. Он воображает, что он — Драконья Гора, тот великий вулкан, о котором он слышал, но никогда не видел, и что вся его ненависть и негодование кипят внутри него, как магма под землей. Эймонд не знает, что произойдет, когда он наконец наполнится до предела, но он надеется, что им будет хуже, чем ему. Он ненавидит Джакейриса, наследника наследницы, хотя ни один из них этого не заслуживает. Он тот, кто ни разу не подумал усомниться в своем месте в доме Таргариенов, ведь его дракон с каждым днем ​​все ближе приближается к готовности к полету, хотя Вермаксу никогда не следовало вылупляться для него. Он ненавидит Люцериса, у которого никогда не было в голове оригинальной мысли. Люцериса, который думает, что, поскольку он самый младший, он может делать все, что ему заблагорассудится, без каких-либо последствий, который слишком глуп, чтобы видеть, что он не лучше Эймонда. Больше всего он ненавидит то, что не может полностью ненавидеть Эйгона, что больше всего на свете он хочет вернуть своего старшего брата, того, кто показывал ему тайные ходы в Красном замке и лгал матери, когда она спрашивала, где они были, чтобы Эймонду не пришлось этого делать. Того, кто никогда не позволял ему выигрывать, когда они играли в игры, но настаивал на том, чтобы Эймонд позволил ему выиграть. Того, кто учил его неприличным словам на валирийском языке, а затем вставлял их в свою речь, якобы “путая с другими словами”, в то время как Эймонд пытался делать вид, что ему это не кажется хоть немного забавным. Этот Эйгон не поставил бы пару бастардов выше своей крови. Эймонд любит своего брата, но ненавидит пьяного незнакомца, носящего его лицо. Как бы Эймонду ни хотелось притвориться, что все, что исходило из уст его брата за последний год, — ничто иное, как пьяный бред, Эйгон прав в одном: он ничуть не приблизился к дракону. Его собственное яйцо, сапфирово-синее, сейчас не ближе к вылуплению, чем в день его рождения, и после того, как Хелейна оседлала Пламенную Мечту, в Королевской Гавани не осталось драконов без всадников. Одно из яиц Сиракс вылупилось полгода назад, но птенец умер в течение недели, прежде чем Эймонд смог убедить Мать, что оно будет стоить любых уступок, которые Рейнира может потребовать взамен. На Драконьем Камне водятся дикие драконы, но остров является владением его сводной сестры. С таким же успехом он мог бы попытаться отплыть в Древнюю Валирию. При звуке приближающихся шагов Эймонд вскакивает на ноги. С тех пор, как он начал часто посещать логово Эбриона, он знал, что Раэлль в конце концов поймает его здесь, и он уже проговаривает свои оправдания, когда она поворачивает за угол в своем коричневом кожаном костюме для верховой езды и с волосами, заплетенными в длинную косу. — Обещаю, что я не беспокоил твоего дракона, я не собирался летать, я просто… — А ты бы хотел? — спрашивает Раэлль. Слова застревают у него в горле, а Эймонд просто смотрит, потому что, должно быть, ослышался. Если бы это был Эйгон, он бы ожидал, что это будет частью какой-нибудь жестокой шутки. Он ненадолго задается вопросом, подтолкнул ли ее к этому его брат, но тут же отмахивается от этой мысли. Раэлль не из таких. — Хочешь полететь со мной на Эбрионе?, — она уточняет, вероятно, предполагая, что он не понял. — Он достаточно большой, чтобы удержать двоих для короткого полета. Конечно, только если ты захочешь, я понимаю, если ты предпочтешь летать только тогда, когда у тебя будет собственный дракон… — Раэлль замолкает, ее голос звучит неуверенно. Та его часть, которая не хочет, чтобы его жалели, воюет с той его частью, которая хочет летать больше всего на свете, хотя в ее выражении лица и нет жалости, только открытое приглашение. “Когда у тебя будет собственный дракон” сказала она. Не если. Эймонд кивает, не вполне уверенный в том, что он не скажет в ответ какую-нибудь глупость, из-за всех бесчисленных эмоций, вспыхивающих внутри него при мысли о полете. Его сводная сестра зовет хранителей драконов, чтобы они оседлали Эбриона и развязали его цепи, и движение в его пещере наконец будит дракона. Пока дракон жует свою закуску (живую курицу, проглоченную целиком), Раэлль подталкивает Эймонда вперед, и он нерешительно кладет руку на иссиня-черную чешую на шее Эбриона. Текстура кажется странной: не совсем камень, не совсем плоть, с едва терпимым жаром, как у камней, ближайших к очагу. Огромный желтый глаз зверя устремлен на него – он почти такого же размера, как голова Эймонда, и в этом оценивающем взгляде таится опасность, такая же опасность, как и у любого другого дракона, хотя Раэлль, кажется, не обращает на это внимания. — Эбрион, это Эймонд, мой брат, — представляет она его, как будто ее дракон способен вести цивилизованный разговор. — Эймонд, познакомься с Эбрионом. Быстрый, как кнут, хвост Эбриона взметнулся вверх, выбивая из Эймонда воздух и отправляя его на землю. Он сразу же вскакивает на ноги, несмотря на боль, и отступает в дальний конец пещеры, прежде чем полностью отдышаться. После нескольких серьезных инцидентов с Солнечным Огнем и Пламенной Мечтой, Эймонд научился серьезно относиться к любым признакам недовольства дракона, потому что есть разница в том чтобы уйти из пещеры с опаленной одеждой или не уйти вообще. Он хочет летать, но он также не хочет, чтобы его съели, когда он попытается сесть на дракона своей сестры, или не хочет, чтобы его сбросили со спины в воздухе, если Эбрион решит, что он не будет нести второго всадника. Очевидно, у его сестры другая точка зрения. [ — Ой, брось, сварливая тварь], — ругает она своего дракона на валирийском. [ — Если ты можешь терпеть Эймонда тут, ты сможешь потерпеть его на спине пятнадцать минут]. — Не бойся. Эбрион не причинит тебе настоящего вреда, пока я здесь, — говорит Раэлль Эймонду. Только потому, что Эбрион на этот раз оставил ему только синяки, он не может вполне поверить, что дело этим закончится. Однако это не мешает ему мгновенно ответить: — Я не боюсь. Он подходит к дракону снова. Эймонд действует разумно, поэтому держит Раэлль между собой и драконьей пастью, пока благополучно не забирается на спину Эбриона, а через мгновение она следует за ним и устраивается позади него. Последние приготовления кажутся размытыми, его нервы накаляются от волнения, когда смотрители открывают двери, ведущие на склон холма. Небо сегодня ярко-голубое, разбавленное пушистыми белыми облаками, похожими на хлопчатобумажную пряжу. Дракон расправляет крылья, шагает вперед и устремляется ввысь. Как он может описать ощущение полета? Как бы Эймонду ни хотелось представить, что он летит на своем драконом, сам по себе, он не может притворяться, что рука Раэлль не обнимает его, что его спина не прижата к ней. Тем не менее, даже будучи гостем на драконе своей сводной сестры, этого достаточно, чтобы заставить его понять, почему каждый Таргариен, приземляющийся после своего первого полета, отличается от того, кем он был до полета. Вот что значит иметь власть, быть выше других, как в прямом, так и в переносном смысле, поэтому кровь Древней Валирии делает их больше богами, чем людьми. Как можно быть скромным, если под его властью находится дракон? Все люди внизу, в Королевской Гавани, находятся во власти Раэлль, даже если они этого не осознают. Даже если Раэлль этого не осознает, она позволяет Эбриону сжигать излишки энергии, набрасываясь на морских птиц и плавя облака своим пламенем. Когда у Эймонда будет собственный дракон – потому что это должно быть “когда”, а не “если” – все будет по-другому. Никто не будет его толкать, обзывать или пытаться засунуть в драконий навоз, когда он драконий всадник. — Вермитор и Среброкрылая без всадников вот уже почти два десятилетия, но они еще не настолько отвыкли от людей, чтобы их нельзя было оседлать, — говорит Раэлль, словно почувствовав направление его мыслей. — С разрешения твоей матери я полечу с тобой на Драконий Камень, как только Эбрион сможет справиться с таким путешествием, и ты сможешь претендовать на любого из них. — Насколько велик Вермитор? Он хочет себе большого дракона. Никто не стал бы смеяться над ним, если бы его дракон мог съесть их за один укус. — По размеру около Пламенной Мечты, возможно, больше, — отвечает она. — Если кто-нибудь когда-нибудь измерял Бронзовый Гнев, наши знания устарели на двадцать лет. — А какой дракон самый большой? — Дракон леди Лейны, Вхагар. Она была драконом королевы Висеньи во время завоевания Эйгона. Это самый крупный дракон, если только Вермитор не сильно вырос с тех пор, как умер Старый король. Он вполне мог бы это сделать, сражаясь со всеми дикими драконами на Драконьей Горе. Что-то в этом ему нравится: идея о драконе (возможно, о его драконе) который становится сильнее благодаря невзгодам. Именно это, а также некоторая валирийская уверенность в себе благодаря полету на драконе, побуждает его упомянуть, что вообще привело его в пещеру Эбриона. — Сегодня Эйгон пытался толкнуть меня в драконий помёт. Он сказал, что это было самое близкое к тому, что я могу получить от дракона. Хватка его сводной сестры сжимается вокруг него, и когда она отвечает, она мгновение медлит, а ее голос наполнен какими-то эмоциями, которые Эймонд не может понять. — Это было жестоко с его стороны и это неправда. Когда-нибудь у тебя появится собственный дракон, я в этом уверена. Хотя обычно это может быть утешением для него, ее заверение не работает. Он помнит Кристона Коля, который переключает внимание Эйгона, где только может, и Лорана Марбранда, который наблюдает, но никогда не вмешивается, и это что-то внутри него воспламеняет. — Почему ты ничего не сделаешь? — спрашивает Эймонд, в его голосе чувствуется разочарование. — Его волнует, что ты думаешь, он послушает тебя, если ты скажешь ему прекратить. Эйгон ведет себя прилично рядом с Матерью и Раэлль. Эймонд знает, что мать даст Эйгону пощечину, если поймает своего старшего сына на жестоком обращении с ним, особенно если в этом замешаны сыновья Рейниры. Но из того что Эймонд видел, Раэлль никогда не делала подобного. А это значит, что есть что-то еще, что побуждает Эйгона скрывать эту сторону себя от сводной сестры, что-то, что она могла бы использовать. — Нет, он не послушает, — Раэлль притягивает его ближе, целует его в макушку, а затем кладет туда подбородок. — Может быть, его это волнует, но он не послушает. — Ты этого не знаешь! — Эймонд наполовину поворачивается на своем сиденье, чтобы посмотреть ей в глаза. С этого ракурса нетрудно уловить, как ее лицо становится нарочито нейтральным. — Эйгон был пьян, когда это произошло, не так ли? — Это не звучит как вопрос, потому что Эйгон в последнее время постоянно пьян. Эймонд кивает. Это единственная причина, по которой он приземлился рядом с навозом, а не в нем. Если бы Эйгон был совершенно трезв, он бы не промахнулся. — Я пыталась. В голосе Раэлль чувствуется поражение, а во взгляде — усталость. — Я пыталась вмешаться в ту самую неделю, когда это началось, прежде чем вино смогло полностью утвердить над ним свою власть. Я рассказала отцу, но он не услышал того, что я хотела сказать. Я рассказала Королеве, но она только ударила его, а не остановила. Я пыталась говорить с ним, потом пыталась игнорировать его, и… он начал меня ненавидеть. Я не хотела, чтобы он меня ненавидел, Эймонд. Если ты думаешь, что у меня есть власть над ним в этом вопросе, то ты ошибаешься. Часть Эймонда понимает это чувство, та часть, которая тоже не хочет, чтобы Эйгон его ненавидел. Другая часть его, ожесточенная, кипящая часть, думает, что, сдавшись, она с тем же успехом могла предпочесть ему Эйгона. Подход Раэлль находится между Отцом и Матерью. Отец, который наблюдает за ними на тренировочном дворе и оправдывает любые проступки тем, что «мальчишки есть мальчишки», и не считает это чем-то, требующим вмешательства. Отец, который позволяет вещам становиться все хуже и хуже, потому что он не хочет иметь дело с последствиями вмешательства. Мать, у которой всегда есть для него доброе слово, но она бессильна повлиять на какие-либо реальные изменения. Мать, чье присутствие является защитой от жестокости Эйгона, но бесполезно в ее отсутствие. Больше он ничего не говорит, позволяя Раэлль перенаправить разговор обратно на диких драконов Драконьего Камня, потому что знает, что больше сказать нечего. Но когда она говорит об Алисанне и Среброкрылой у Стены, а также о Джейхейрисе, сражающемся с Королем-Стервятником на спине Бронзового Гнева, Эймонд может сказать, что мыслями она далеко не здесь.