Реальность в «здесь и сейчас»

      С почти незаметной тряской, несуществующей в темноте комнаты, Столас стоит около бежевой двери, плотно закрытой уже пару дней. Заглядывая туда по привычке ранними утрами, он не встречал взглядом дышащей кучки одеяла на кровати и не слышал сопения. Вместе с истериками жены, предпочтительно разрушающей ментальную стабильность его самого и спокойствие в доме, исчезла и Октавия.       Повседневностью было после работы, перекусив вместо ужина, перекинуться с ней парой фраз, затеряться в своих мыслях, но знать, что родной человек рядом, за соседней стенкой, сидит и делает уроки, спит, тратит интернет на общение в сети. Это завораживало и привязывало к реальности. Не давало окунуться в переживания и оставаться тенью, разводом от дыма на земле, который оставляет лишь прозрачные следы колебания воздуха на свету. Сейчас в звенящей тишине он не слышал ничего кроме жужжания техники: не осталось поблизости ничего живого, существующего с эмоциями. Был лишь он один и покинутые свои места вещи: нет косметики Стеллы на туалетном столике и на полках в ванной, нет больше плаката на входной двери в комнату дочери и её любимой кружки. Остались только следы последних ссор в облике отколотой кухонной плитки и разбитого стекла на рамке с семейной фотографией, занявшей теперь свое место на пустой тумбочке. Один Столас в неожиданно большом и совершенно незнакомом доме.       Столас, вдыхающий через силу смесь молекул кислорода, углекислого газа и пыли, пытается пропихнуть воздух себе поглубже в легкие, чтобы почувствовать наполненность, самообманом сбежать от пожирающей пустоты. Он стоит еще пару мгновений в непонятном желании вновь открыть дверь, проверить иллюзию, испытать себя и в надежде увидеть человека за ней, но не решается. Уходит прочь в спальню, где спасением становится окно, быстрыми и резкими движениями открытое нарастопашку.       Поток спасительного холода обволакивает плечи, грудь и ноги, проникает внутрь через легкие и одежду, охватывает… и не уносит. Столас не Дороти, он не попадёт в волшебную страну, к нему не прилетит фея крестная и не придёт принц, потому что он не заперт, его не заколдовала злая фея и не подхватил ураган. Он устремляется вверх прямо к звездам, еле проглядывающим сквозь городские огни и легкий смог, подсвеченный все теми же жёлтыми фонарями. Они разрозненно мигают свысока, далёкие и недоступные своими вспышками и концентрацией гелия-водорода. Его прежняя жизнь кажется такой далекой и незнакомой, какой выглядит россыпь небесных тел за пределами Млечного пути.       Яркой вспышкой он помнит голос незнакомца между актами мюзикла, на который он пошел один, без Стеллы и застрявшей у репетитора Октавии. Он помнит этот желтоватый, струившийся с высокого потолка свет, как отвернулся от кассирши и как к нему подошёл мужчина. Он был ниже на голову и в потоках света Столас мог увидеть, как белым золотом отливают его отросшие волосы. От смущения и удивления он затерялся и почти не помнил, что тот говорил, но помнил шероховатую на ощупь голубоватую салфетку и толстую, тяжелую ручку в своих пальцах, быстро выписывающих цифры номера телефона.       Пылью, стремившейся к единому центру — большому космическому телу — он ощущал себя внутри следующие пять дней, погружаясь в рутину и забывая о внезапности тех минут, пока в субботний закат, отдающий город октябрю, телефон не зазвенел уведомлением мессенджера. В Телеграмме с иконки профиля незнакомого пользователя на него смотрели хитрые глаза из полутьмы и угадывались очертания той самой причёски. Блиц написал внезапно, но все так же выдерживал флиртующий нахальный стиль, каким выбил почву из-под ног в театре.       Он продолжал смущать и интриговать, гравитацией притягивая всё внимание и пробуждал внутри искры, тщетные поиски которых Столас оставил годы назад где-то среди работы, ещё редких ссор со Стеллой и отсутствия друзей. В то же воскресение они вдвоем оказались в отеле с бутылкой хорошего вина, которое захватил Гоэтия из личных запасов, хранившихся в старомодном глобус-баре на втором этаже.       Глупо и по-детски он сбежал и согрешил. Оставив в коттеджном посёлке семью из двух женщин, провел ночь непонятно где на другом конце города, поглощаясь ощущениями и наслаждением. Впервые.       Взрывом сверхновой он готов описать каждую ночь с Блицем. Губы около ключицы и на бедрах, на запястьях и щиколотках, стоны и охи его собственные и чужие, прямо рядом с ухом, ощущение тяжести сверху над собой — всё хранилось под сотней замков глубоко внутри и лелеялось утром-днем-вечером, пока наливалось в кружку кофе или заполнялись документы. Между встречами с клиентами, коллегами, точечными соприкосновениями с людьми в магазинах или кафе, нося фамилию депутата и имея имя хорошего адвоката, Столас хранил грязную тайну, которая дарила радости больше, чем новая книжка, подаренная на праздники от отцовских друзей в детстве.       Звёзды, что гипнотизировали его на протяжении десятка минут сейчас, раньше мириадами приходили во снах, сначала сыпались с небес, а потом острыми концами, нарисованными на полях тетрадки в забытой школе с вылизанными учителями, резали плоть, попадали в руки, бились о голову и скользили по щекам, насмехаясь и требуя, чтобы пандорика открылась, показала конец вселенной.       Столас знает, что единственным виновником покинутого дома был он. Но вина для него растворилась еще многие месяцы назад, сменившись осознанием чувств. С малых лет он понимал, что отличается от обычных людей, как минимум тем, что жил не в квартире, а в отдельном доме, а заботливая няня, которой, он знал, достаточно платили, рассказывала о своей семье и том, что она и ещё несколько человек — муж, двое детей, и свекровь — живут всего в трех комнатах и это уже неплохо для обычной семьи, пока сам малюсенький Столас с отсутствующим вечно отцом жили вдвоем в большом доме. Даже более просторном, чем коттедж, куда переехал Столас со своей женой после свадьбы.       Как только календарный лист сменился на его личный красный день, трепетно ожидаемый в детстве, выделяющийся в юности и всё еще имеющий некую значимость сейчас, и паспорт в первый раз подлежал замене, отец пригласил на празднование первого взрослого юбилея семью коллеги, не спросив ничего у именинника.       Знакомство с будущей избранницей на пути жизни вышло распланированным и не до конца осознанным, но Столасу она казалась до ужаса противной, какими казались зазнающиеся девушки в его классе дорогой частной школы или в ВШЭ, закончив которую он получил лишь одобрение от отца и ни капли гордости.       Он старался до конца понять эмоции, что вызывала в нем блондинка с длиннющими наращёнными ресницами в паеточном платье, которое было в моде в те года. Пласт отторжения, вызываемый ею, он быстро затолкал глубоко внутрь себя, покрыл кремом из смирения и кондитерской присыпкой, цветной, как его надежда на стерпится-слюбится. Перестарался, потому что потом, когда списывать истерики на шалящие гормоны, постоянное недовольство каждым его вздохом и шагом, чуть задевающим шов между плитками, на послеродовую депрессию, стало слишком трудновыполнимо, неказистый отвратительный торт с красивым ганашем счастливой семьи снаружи полез обратно через горло, царапая его разноцветными крупицами-осколками надежды.       Столас задыхался и хотел затеряться в работе. Втайне мечтал, чтобы один из проигравших оппонентов в конце концов решил его судьбу поздним вечером. К сожалению, хорошо охраняемый район внезапному нападению из девяностых никак не способствовал. Поэтому островком спасения становились юридические разборки, которые он выигрывал.       После появления на свет маленького, противного и беззащитного комочка жить стало проще. Он старался заботиться о ней так, как мог и умел. Учился быть хорошим родителем, уделять внимание, радовать подарками, потому что хотел, а не чтобы откупиться. Октавия склеивала осколки разбитых надежд громким смехом, нелепыми детскими страхами и наивностью. Фикцию семьи стало поддерживать проще: образ хорошего юриста семьянина с красавицей женой и милой дочерью врос в плоть и стал личиной одобрительной для других и изо всех сил поддерживаемой им самим. Пока тело не добиралось до кровати и со стонами не просыпалось по утрам, принимая по рецепту специалиста антидепрессанты, и не лежало в ванной в кипятке до противной тошноты.       Столас никогда не запоминал, что происходило вокруг, ведь дни сливались в зыбкую серую массу, золотым блеском на которой выделялись Октавия, появившийся Блиц и неделя в Адлере. Галерея в телефоне все хранит не так чувственно и бережно, как Столас, который сохранял искрившиеся в сердце моменты, иногда вспыхивающие пламенем или тлеющие углями.       В том самом октябре, что подобно сентябрю стремился завершиться, они вдвоем сорвались на неделю в другую часть страны. Спонтанно, непонятно, но резко и с радостным желанием провести эти дни вдвоём.       Окрыленный незнакомыми чувствами и порывами Столас ранним утром, пока они нежились в кровати, предложил, по-совиному склоним голову, улететь в Адлер, взять отпуск и просто пожить вдалеке. Блиц согласился.       После дружных аплодисментов пилоту, посадившему самолет самой надежной авиакомпании, они вышли во влажный и остывший воздух. Пусть погода самолично благоволила им, удерживая градусы на термометре в теплых для сезона двадцати, они не загорали на пляже и не встречали ранние рассветы. Столас проводил утренние минуты в теплоте белого одеяла и занесенным с террасы запахе сигаретного дыма, выдыхаемого Блицем.       Быстро утекающие дни сменялись ночами. Столас наслаждался тем, как они бродили по улицам курортного города, удивленно встречающего их вне отпускного сезона, посетили пару дельфинариев и террариум, в котором Столас напрягал свой мозг до изнеможения, выискивая в памяти энциклопедические факты, просто чтобы щебетать с Блицем без остановки. И он поистине наслаждался всем: смеялся с шуток и его комментариев про окружение и людей, вряд ли видевших колючие минус тридцать, любовался профилем и помогал согреться, когда Блиц, принявший неоткуда взявшийся вызов вселенной, залез в морскую воду, после яростно матерящий всю моржевую культуру и людей, её создавших.       В тот день они заскочили в снятый домик под чихи всё-таки подмёрзшего Блица. Столас разливал по высоким шампанским бокалам красное вино, купленное по дороге, и усиленно игнорировал истекающие дни. Лучшим решением для него показалось нарушить уединение любовника в ванной с предложением развлечься. Конечно, заранее избавившись от совсем неуместной в моменте одежды. Пусть вино подождет своего часа славы.       В душевой клубился пар, когда ноги ступили на кафель, за запотевшими прозрачными стенками проглядывались очертания Блица. — Согрелся? — по вздрогнувшему телу сбежали замершие капли. Блиц держал под струями воды только голову, оставив спину совсем без внимания горячих потоков. — Может быть, — он развернулся с хитрой улыбкой разглядывая уже десятки раз изученное тело. — Хочешь присоединиться? — Иначе бы не зашел, — Столас, поднял руки, держащие мочалку, и сделал шаг ближе. Теперь он всего в десяти сантиметрах от Блица. — А я ведь даже не говорил про подкаты с резиновыми уточками и совместным принятием ванны, — он ухмыльнулся и забрал зеленую сетку в форме шара. Столас любовался тем, как Блицу пришлось задирать голову, чтобы смотреть ему в глаза и забавно щуриться, пока потоки воды заливали лицо. Лучше вида и придумать нельзя. — М-м-м, — вместо ответа издал Столас и развернулся, подставляя спину под шустрые и размокшие руки Блица. — Потри спинку.       Тот намыливал ткань гранатовым гелем для душа, растирал пену по телу, вырисовавал круговые узоры, прижимался всё ближе. Столас млел и освобождался ото дня, по-настоящему свободного и счастливого, тоже согреваясь и забывая обо всём. Он сам взял мочалку и в ответ растирал всё тело рядом, наглаживал руками, игриво скользя по эрогенным зонам и в опасной близости от паха.       Нежность исчезла вместе с мыльными разводами, когда чужая рука сама коснулась члена, медленно прошлась от основания к концу и обратно. Столас прижался щекой к уху и накрыл своей. Всё равно стало на душ, обливающий их со спины, на думы и неизбежное будущее, потому что приятно, потому что хорошо и великолепно. Они просто дрочили друг другу, пока мылись, следуя клише из глупой книжки «восемнадцать плюс».       Следом в ворохе постели, после перекуса с тем самым вином, отдающим к большому сожалению химозой, Столас стонал и прогибался под Блицем, который не скупился на резкие движения и грубые толчки, так мощно выбивающие сознание Столаса, замещающие их эйфорией и блаженством. — Блицси-и, — с именем на губах он поймал пик и учащённо дышал, пока сам Блиц догонял его парой толчков, задерживаясь внутри на десяток секунд.       Они провалились в перину уставшие и довольные, расслабленные и обесиленные. Столас уткнулся Блицу в плечо, свернувшись под боком, не желая отдавать это ощущение удовлетворённости воздуху. Его накрыло сном, и он, готовый погрузиться в него, ощутил накинутое на них одеяло. В мире грез кем-то зажжённые звёзды наконец кружили хороводом, щекоткой задевая, а не стремились располосовать его.       Утром Столас смотрел в панорамное окно, выходившее на широкую полосу морского горизонта. Солнце поблёскивало маленькими лепестками, смеясь новому дню. Хотелось смеяться вместе с ним и слушать голос Блица, как, может быть, солнце слушает песни космических китов, изучать его всеми органами чувств, пока есть возможность. Пять страстных ночей казались невообразимо маленькими и короткими сейчас, когда дата на обратных билетах приблизилась, оставаясь в завтра. — Что за подкат про уточек? — прохрипел Столас только проснувшемуся Блицу, когда тот вальяжно зевнул и сел в постели. — Что, блять?       Столасу показалось, что он готов прямо сейчас начать смеяться, плакать и танцевать разом, потому что только что открывший глаза Блиц, ещё не осознающий себя в пространстве, отчасти находящийся где-то по ту сторону мира, создавал букет эмоций, описать который было бы до невозможного сложно. Они были похожи на все сопливые песни разом и не на одну из них. Они были намного более сокровенные и нежные, прятались в имажинизме Есенина и ямбе Пушкина, и Столас не мог с точностью определить их принадлежность. Он плутал по своему внутреннему лесу и думал о том, что, возможно, набрел на незнакомый ранее участок с поляной, полной лавовых жарков. Крупных, цветущих и краснокнижных, поэтому смотрел на них и думал о том, как сберечь. — Про какой подкат про уточек ты вчера говорил в душе? — прочистив горло, переспросил, встречаясь с нахмуренными бровями. В утреннем свете смуглая кожа Блица казалась теплой и Столас не отказывал себе в прихоти коснуться ее руками и губами. — А… Ты, конечно, не резиновая уточка, но ванну с тобой я бы принял. Доброе утро.       То, с каким постным выражением лица и безэмоциольным тоном была сказана эта фраза пробивает Столаса на громкий, несдерживаемый смех. Он откинулся обратно на подушки, успевший до это сесть за Блицем следом. Ему хмыкнули в ответ и с тихими шлепками о пол в несколько шагов вышли на террасу. По наблюдениям Столаса, у Блица традицией было выйти утром на свежий воздух и позалипать в просыпающимся дне, до того как его ход разгонится до быстротечных минут в делах и заботах.       Столас наблюдал за тем, как Блиц стоял, облокотившись на перила. Неизвестны были его мысли, но Гоэтия хотел верить, что они могут быть хоть немного схожи с его.       Встреча в театре была подарком судьбы — вот что понял Столас за этот месяц. Мощной волной она накрыла его, унося на невиданный остров, закидывая песком и ракушками из вечерних встреч и ночей, из в лучшего секса в его жизни. Находясь в домике у моря, он думал о том, что это уже девятый вал его счастья и желание сделаться героем Фауста и заиметь возможность остановить мгновение было настолько же сильным, насколько и невозможным. Столас вовсе был не против того, что человек рядом мог оказаться Мефистофелем.       Может быть, Столас в корне ошибался и совсем не понимал себя нового, но ему вдруг показалось, что именно так ощущается влюбленность.       Столас отходит от окна, оставляет его открытым, гипнотизирование небосвода не помогает сбежать от крадущегося одиночества, которое заставляет волосы на затылке вставать дымом. Он идёт в зал, где в левом углу стоят цветы. Они жалостливо свесили свои листья, оказавшись без внимания и влаги. Их нужно полить.       Пока вода впитывается в землю, спешит к корням, Столас думает, что похож на эти цветы. Они красивы, выращены им самим почти идеальными, но хрупкими. Они без заботы не способны долго существовать и становятся вялыми, бледными и засохшими, не могут радовать глаз и благоухать. Он не может быть идеальным, вылизанным и достойным отцом, мужем, сыном. Столас всего полгода назад осознал, что может быть свободным диким васильком, растущим случайно в чьем-то огороде, а не драценой, вынужденной мариноваться под фиолетовыми лампами в душной комнате, за стенами которой только ругань и обиды.       Наверное, слишком болезненным он казался коллегам, раз Асмодей — его Столас мог даже назвать другом — спросил о самочувствии. В тот день, когда вся страна постепенно просыпалась и приходила в себя после новогоднего кутежа, Столас и пара других юристов, с которыми они работали над делом погоревшего предпринимателя, сидел не в своём кабинете. — Твои новогодние праздники совсем не удались? — Столас встрепенулся от голоса рядом, он даже не заметил, что кто-то подкрался из-за спины. — Выглядишь неважно.       Неважно. Столас чувствовал себя не то что неважно, он не чувствовал себя вообще. За эту неделю Стелла выела мозг так ювелирно, что его можно было извлечь из черепа и поставить на полку как самое великое творение мастера. Женщина знала, что Столас изменяет ей, не первый день. Только после Нового Года у нее слетели предохранители. Что стало причиной, оставалось догадываться: просто переполнилась маленькая чаша ее выдержки, взыграли избалованные эгоистичные желания попортить жизнь мужу или она взбесилась с того, что Столас, наконец, начал отвечать ей, спорить, а не молчаливо терпеть выходки и беспочвенные обвинения.       Стелла вытресла всю душу и не останавливалась, вместе со спокойными завтраками забирала сон и любые минуты отдыха, оставляя Столасу только мешки под глазами. — М-м, бессонница, — ответил тихо с попыткой протереть глаза, заставить организм разогнать кровь по телу. Энергии это не предало. — От бессонницы просто не спят, а по тебе будто бульдозер несколько дней ездил, — Асмодей присел рядом под шелест бумаги за соседним столом, где кто-то продолжал работать. Взгляд его выжидающе следил за Столасом. — Это женушка твоя?       В ответ он получает непонимающее лицо. Столас старался всегда держать все неурядицы своей семейной жизни при себе. Как Асмодей узнал? — Да брось, ты никогда не радовался её звонкам и всякий раз кривил лицо, стоило кому-то спросить о ней, — улыбнулся по хитрому и прищурился. Актёром Столас не был и все недовольство писалось на его лице явственно и отчетливо, жирными, долго засыхающими мазками. — А ещё недавно ты стал более живым, чем обычно. Колись, кого нашёл? Кольцо на безымянном пальце предательски блеснуло, посмеялось над неумелыми попытками Столаса казаться «в порядке». Асмодей все еще смотрел и ждал его ответа. — Я… то есть Стелла, она… аргх, — хочется спрятаться и не видеть этих документов, не видеть Стеллу и человека напротив, который не отступает, а продолжает ждать с мерным постукиванием пальцев по столешнице. — Слишком тяжело. — Ну так расскажи, легче станет. А то без тебя мы в пять раз дольше будем маяться с этим делом.       Столас упал лбом на стол с протяжным стоном. Для того, чтобы говорить надо собрать мысли в кучу связать воедино, а это так тяжело в состоянии полнейшего нестояния и эмоционального истощения. — Я сплю с другим… человеком, и она знает. Но, как-то слишком яростно начала реагировать в последние дни, непонятно отчего, — со вздохом произнес Гоэтия. Если Асмодей всё знает только по его внешнему виду, то скрывать смысла нет. Как и сил. Абсолютно все равно на то, что подумают: осудят, кивнут, отменят или неожиданно порадуются. — Ну так разведись, — со смешком выдал Асмодей, расплываясь в стуле, вальяжно закинув руку за спинку. — Издеваешься? — С чего? Я тут только помочь, — он цокнул и продолжил, когда не увидел никакой положительной реакции и Столаса. — Зачем травиться браком так, что даже работать не можешь? — Я могу, — захотелось поспорить, доказать, что всё он может и этот союз его совсем-совсем не отравляет, как бедную мышь антипаразитное средство. Медленно и до основания. — Ага, а это акты, которые ты взял полтора часа назад. И они не закончены, — с кивком указал на бумаги под головой Столаса. Он и сам не заметил, что перестал вообще читать мелкий шрифт и искать в нём ошибки. — Столас, правда, если так продолжится, ты закончишь как типичный работяга, оставив после себя лишь вопросы общественности «А чего ему не жилось?» и прочее. — Я не знаю. — Просто подумай над этим, — он встал, отряхнув невидимую пыль со своих штанов, поправил пышную копну волос и кивнул на прощание. — А ещё, твоя жена очень громко кричит тебе в трубку, если ты не знал.       Столас смотрел ему вслед долго, ловил эфемерные следы его присутствия в шуме в соседних офисах и силился понять, что это было, пока за столом рядом не возобновилось копошение. Столас только сейчас заметил, что рядом кто-то с особым интересом грел уши, чтобы потом посплетничать о начальнике в обеденный перерыв.       Мысль о разводе и раньше посещала его, но была такой маленькой и быстро ускользающей, поэтому Столасу удавалось игнорировать ее несколько недель, а может, и все три месяца, с той самой поездки в Адлер, когда руки, ноги и душа по-настоящему воспарили к небесам. Асмодей же вытащил её из дальних закоулков и показал под самым ярким светом, чтобы не было способа не заметить.       В тот день Столас зацепился за эту идею и не отпускал до конца. А сейчас переливал засыхающие горшки и не мог оставаться в негостеприимном доме. У него был человек, что мог согреть объятиями и накормить дешманскими макаронами на завтрак. Закончим с цветами, он поспешил найти оставленный в постели телефон. Спальня вымерзла и наполнилась влагой — на улице накрапывал дождь, вдалеке на окраине города дополняющийся громом и кривыми линиями молний.       Пока одна рука закрывала забытое окно, другая писала сообщение на избранный номер.

Столас (^.^) Я могу приехать к тебе? [22:36]

      Ответ пришёл сразу же, что заставило Столаса немного прийти в себя и перестать окунаться в апатию с головой, попутно захлёбываясь. Блицси Приезжай конечно [22:37]       Столас отправляет смайлик сердечка и спешит собраться. Он периодически оставался у Блица на ночь, так что на сборы много не потребовалось. Он решает захватить с собой лишь тёплые черные штаны и огромное худи глубоко фиолетового цвета, который немного выстирался за время эксплуатации. Погода за окном, резко взбунтовавшаяся, не сулит ясного утра и Столас не может с точность вспомнить, какие его вещи были оставлены у Блица, хотя он был готов нагло украсть пару кофт с невинной улыбкой.       Когда он быстрым шагом забегает в гараж и заводит машину, капли по крыше громко барабанят только им известный ритм. На дороге почти нет машин — весь город сидит дома поздно ночью и готовится ко сну, к завтрашнему рабочему дню.       Столас оставляет машину по левую сторону от общедворовой мусорки — единственном свободном месте. Его BMW совсем нелепо смотрится среди среднеклассовых японских сестёр и парочки автопромовских кастрюль. В начале двенадцатого зажжённых окон не так много, среди их небольшого количества Столас видит спасительный жёлтый квадратик из квартиры Блица. Его ждут.       Он бежит вверх по лестнице, торопясь поскорее оказаться рядом с милым сердцу человеком, чтобы тот одним своим взглядом усмирил бурю и дал себя почувствовать частью чего-то неброшеного. Одно короткое нажатие на резиновый кружок на стене и дверь квартиры открывается. Блиц смотрит на него немного уставше, но радостно, приветственно кивает и отходит в сторону, пропуская внутрь. Забирает из рук сумку с вещами и уносит их в спальню, пока Столас снимает намокшие ботинки. — Ты хочешь есть? — ему приглашающе расставляют в стороны руки, потому что Блиц знает, что Столас всегда любит пообжиматься при встрече. — Я бы сходил в душ, ополоснуться, — большой ложкой Столас сжимает чужое тело, в шутку несколько раз сдавливая и выбивая короткие кряхтения. — И горячего чая, на улице собачий холод с дождём. — Пока ты мне не написал, и намёка на ливень не было, — Блиц похлопывает по спине в просьбе отпустить. Когда его наконец оставляют длиннорукие тиски, он уходит на кухню, откуда тут же слышится тихое закипание чайника и крик следом. — Главное, чтобы свет не отключили.       Столас запрыгивает в ванную, под хлоркой исчезают все тягостные мысли, что стремились задушить его в коттедже. Он выныривает из комнаты и заплывает на кухню в спокойствии и гармонии, там сидит Блиц и накручивает на ручку кружки нить от чайного пакетика. Он сгорбился, поджав под себя левую ногу, и в задумчивости изучает имитацию разреза дерева на ДВП столешницы.       Они под жужжание холодильника пьют чай с топлёным печеньем и перебрасываются непринуждёнными фразами. По Блицу видно, как он медленно, но верно засыпает на ходу и Столас поторапливает сам себя, чтобы поскорее оказаться в кровати под общим одеялом, раствориться в запахе Блица и его тепле, как сахаринка исчезает в чае.       Когда они лежат в кровати, Блиц сам становится огромным объятием, прижимая Столаса, так в этом, на самом деле, нуждавшимся сейчас. И он, окруженный одеялом и горячими руками, переплетает их ноги, обжигаясь о чужие замерзшие ступни. У соседей сверху что-то ужасно громко падает на пол, прямо над кроватью, отдаваясь глухим эхом, и это кажется сигналом, призывающим Столаса задать вопрос, вертевшийся в голове с самого первого взгляда на Блица этой ночью. — Я могу остаться у тебя на подольше? — слышится полушёпот прямо в грудь.       Столасу никто не отвечает и он думает, что Блиц уже спит, убаюканный чаем и усталостью за день, не рассчитывающей на появление внезапного гостя. Когда его сознание вслед за соседним отправляется в мир снов, он слышит, как хриплый голос над головой произносит: — Оставайся. На сколько хочешь.       Столас засыпает с улыбкой, готовый встретить следующее утро со всеми почестями и огромной любовью к миру, спрятанному среди старых деревьев и городских серых панелек с грязным жёлтым фундаментом.