Реальность в «здесь и сейчас»

      Блица будит не хитрое майское солнце, которое надёжно укрыто заботливыми, но сердитыми тучами, не будильник с его саундтреком из «Криминальной России» и даже не спутавшийся с ним всеми конечностями Столас, а соседи, вновь уронившие что-то безумно тяжёлое прямо над кроватью. Такими темпами они пробьют дыру в потолке. Блиц старается аккуратно вывернуться из захвата цепких рук и ног, не разбудив тело рядом. Столас, вопреки всем известным традициям и клише, ночью не откатывается на другую сторону матраса от жары или не ложится поперек кровати, закинув ногу на спящего сбоку, а наоборот, прижимается ещё ближе и обезьянкой охватывает Блица, сворачивась клубочком. Ему даже не мешает разница в росте.       Столас отпускает его более менее легко, и Блиц крадётся в собственную ванную, где под белым светом и крики ребёнка с другого этажа умывается и бреется, отставляя после себя брызги по всей раковине и немного по полу. Они отражают лампу над зеркалом, и в её отблесках мелькают воспоминания десятков утренних процедур со Столасом из прошлого: страстных и не очень, более домашних. Черепную коробку посещает мысль, что незаметно частички дома стали хранить прошедшие моменты вовсе не одиночества, а сдвоенных тел, объятий и разговоров.       Долгожданный выходной, казавшийся таким далёким всю неделю, наступил внезапно, и Блиц совсем не знает, чем заниматься весь день, хотя Столас, появившийся вчера вечером на пороге, частично опеределяет его досуг. Они могли бы вместе уставиться в экран ноутбука Блица и посмотреть какой-нибудь фильм, а ещё лучше — мюзикл, потому что самые лучшие фильмы — это мюзиклы, и Блиц считает преступлением то, что Столас каким-то неведомым боком обошёл стороной историю Финиаса Барнума.       Кулинарные навыки Блица за годы самостоятельной жизни, в которой ему приходилось следить и за Луной в том числе, превратились из откровенно ужасных в нормальные бытовые, он даже борщ готовил раз в месяц, два, причём вполне сносный. Сейчас совсем не хотелось задумываться о том, что съесть на завтрак, поэтому оптимальным решением Блицу показалась до ужаса простая яичница. С одним нюансом.       Пока масло на сковороде грелось, он искал пластмассовые формочки в ящике со всевозможной хренью и штопором, который давно стоило переложить к вилкам и ложкам, чтобы не рыться в барахле непозволительно долго. Идеальные яичные коняшки в идеальное субботнее утро. На самом деле, Блиц не чувствовал себя таким легким, наверное, никогда. Только если в далёком детстве, когда они с близняшкой вылили из бочек на даче всю воду, заготовленную для полива засыхающей зелени.       Вместе с начинавшим шкворчать куриным белком на кухне появляется Столас. Блиц слышал, как тот почти сразу после него хлопнул дверью в ванную. По скромным наблюдениям, Столас любил плескаться под душем и утром, и вечером; видимо, он имеет достаточно энергии до обеда, раз готов был тратить её под потоками воды. Вот и сейчас он вышел к Блицу свежим, как самый первый лесной подснежник, с влажными волосами и полотенцем на шее, которое услужливо впитывало все спадающие с чёрной шевелюры капельки. Красная полоса, все ещё не сошедшая с щеки, чрезмерно нелепо смотрелась на Столасе; предательски выдавала всю его заспанность с потрохами. — Чего ты смеешься? — улыбается хихикнувшему Блицу, подходит ближе. Снова тянется руками за объятиями, точно мартышка, вечно цепляющаяся за мать.       Блиц опять хихикает от посетивших его мыслей и наклоняет голову, чтобы скрутившийся Столас мог заглянуть за бортики сковородки. — Доброе утро. На завтрак самая лучшая яичница в твоей жизни. — Белки на завтрак плохо усваиваются, — вместо милого «спасибо» или любой другой благодарности, на которую Блиц самую малость рассчитывал, он получил недовольные морщинки между тонкими бровями. — Я бы поел что-то более легкое. — Во-первых, не ебёт — это яичница в форме лошадок, а ты слишком бесчувственный, раз не можешь понять всю степень прелести такой еды, — Столас просто слишком королевски взрощенный, чтобы это оценить, но Блиц не хочет строить из себя всепонимающего непреклонного повелителя кухни, поэтому, сжалившись, брякает вместе с крупинками соли в сковородку — Во-вторых, глянь в холодильнике, может быть, есть что. — О, творог, и даже не просрочен! — от радости и искреннего удивления в голосе Блицу хочется возмутиться, что он, вообще-то следит за тем, что лежит в его холодильнике и следит за продуктами, а потом понимает, что это слишком наивно идет вразрез его недавним словам и, вообще-то, он не следит.       Он оставляет мысленные недовольства при себе. Он проснулся в прекрасном настроении и не хочет тратить силы даже на шуточные перепалки, да и день сам по себе не располагает к негативу. Сам того не замечая, Блиц вдруг понимает, что в последнее время обыденностью стало ловить настроение момента, чувствовать почти наощупь эту тонкую грань атмосферы и сохранять на ней баланс, а не бросаться из огня в полымя слишком чуждыми для случая эмоциями. Он стал более наблюдающим и созидающим, и даже почти готов признать почему.       Столас, роется в холодильнике и находит банку варенья. Всё, что Блиц о ней помнит, это то, что он купил её на рынке этой осенью, что Луна заставляла его пить разведенный из варенья морс, когда он подхватил какой-то противный зимний вирус, и что её стеклянная поверхность неприятно липкая от насухо вытертого варенья. Он понятия не имеет, какая это смесь яблок, поэтому на многозначительный вопрос в глазах Столаса лишь пожимает плечами и продолжает гипнотизировать жёлтый жидкий глазок посередине формочки.       Когда Гоэтия, уверенно хозяйничающий на кухне, трогает чайник, и тот, включившись, подсвечивается неоновым синим цветом, Блиц отмирает. Он на автомате ставит две кружки на стол и начинает рассыпать гранулы. Себе — с сахаром, Столасу — без. Пока яичные лошади кочуют из сковороды на тарелку вода начинает подпрыгивать и в итоге по кухне разносится характерный звук прижины. Блиц разливает кипяток по кружкам и ставит чайник на место. Столас купил и подарил его, взамен старому, который беспощадно сгорел в начале марта. Всё-таки электроприбор до смешного нелепо смотрится на Блицевой поношенной кухне. Он новый, пластик его качественный, даже это бесполезная подсветка есть. Совсем не сочетается с потёртой рабочей столешницей, в паре мест хорошо проезженной ножом и немного кривящей нижней дверкой шкафа у холодильника, за которой прячутся крупы.       Когда-то и Столас был как этот чайник. Он был весь из себя прилизанный, неловкий и угловатый, и в обычном интерьере квартиры Блица смотрелся совсем ни к месту. На кухне он неловко топтался туда-сюда, всё время спрашивая что да где лежит, в ванной не мог настроить температуру воды — поймать сложный баланс между горячей и холодной и ругался на неправильные краны, не знающий, что дело тут совсем не в смесителях, а во вселенском заговоре. За все разы, что он оставался у Блица после хорошей ночи в самом начале, потом просто на переночевать, сбегая от разъярёной Стеллы, Столас притёрся к этому месту. Квартирка, видевшая раньше только неудачников среднего класса и со всем отторжением выплевывающая успешного адвоката из своей атмосферы, приняла его. Пустила запасные вещи на полки, а личную зубную щётку за стеклянную дверцу в ванной.       Если у дома Блица была душа, то она была полностью созвучна с душой его самого. Только он был готов принять Столаса как друга и наконец пустить его ближе пушечного выстрела; стены с флизелиновыми обоями с радостью засияли красками и перестали недовольно выворачиваться от одного худого силуэта на пороге. — Зная твою любовь к лошадям, смотреть на то, как ты поедаешь их яичные силуэты немного страшно, — говорит Столас, отвлекаясь от своей бело-розовой смеси в тарелке, когда Блиц с яростью откусывает заднюю правую ножку кулинарного шедевра.       Вмиг его встречает взгляд наигранной удивленности, и Столас продолжает играть в гляделки пару секунд, пока Блиц опять не обращается к поеданию завтрака с не менее наигранным хмыком. — Для стариков — лучше подойдет слово «крипово», — говорит Блиц с набитым ртом, когда придумывает достойный ответ. —А вообще, может у меня просто казахи в роду есть.       На шутку Столас тихо смеётся и оставляет за собой право не отвечать.       Под мерный трапезный стук дальше они завтракают без разговоров, и Блиц думает обо всём и ни о чём одновременно: в этот раз и без сванской соли вкусно, надо придумать, чем заняться, чтобы не проваляться в постели весь день.       Когда бледный световой след переползает немного вправо, касаясь границей ножек обеденного стола, они уже пьют чай. Столас, до этого нервно вертящий кружку то в одну, то в другу сторону, внезапно ошарашивает вопросом, от которого было в пору и подавиться, только Блиц в этот момент не пил. — Блиц, я хочу узнать наверняка, — обращается достаточно уверенно и тут же продолжает, — и обсудить то, о чем мы говорили вчера.       Блиц тянет, не совсем понимая, о чём тот говорит, но когда до него, наконец, доходит, то пытается оттянуть до самого конца, нарочно медленно отвечает: — Ты про… —Про то, что я попросился остаться, — Столас решительно отрезает длинную нить Блица, которой он пытался обвить все слова. — Ничего, если я поживу у тебя? — Христос на палке, Столас, — в имени соткано сразу несколько смыслов, но на их фоне явственно выделяется уверенность.       Голос Блица тверд и настойчив, будто объясняет маленькому ребенку, что всегда нужно говорить «спасибо» за подарок. И человек напротив улавливает этот тон, потому лишь замирает в ожидании, поставив кружку на стол и спрятав руки где-то в коленях. — Я бываю тупым, вот прям тупым, но ты вчера выглядел более чем поношенным. У тебя в доме как будто живут минимум три злобных призрака, которые не дают тебе ни есть, ни спать, поэтому я не против, если ты будешь жить здесь, — Столас порывается высказаться в ответ, но Блиц прерывает его резким взмахом ладони, из которой чуть не вылетает вилка. — Подожди, дай закончить. Ты любишь начинать издалека, чтобы сгладить и так далее, но я нет. Я так не умею. Мне надо говорить всё прямо, и вчера ты достаточно прямо сказал, что хочешь остаться здесь, и я согласился, поэтому не надо пытаться за это извиниться или уточнять, окей? Можешь хоть весь год тут прожить — не убудет, только посуду мой.       Столас, похоже, в действительности не находит, что сказать, так что просто кивает с радостной улыбкой, от которой внутри самого Блица разливается плавленое золото и он улыбается в ответ.       Когда Столас моет посуду после завтрака, следуя условию Блица, тот втыкает в экран телефона. Луна скинула два тиктока со смешными псинами и подписью «смотри эт ты», а на рабочую симку пришло сообщение с вопросами об услугах. На него Блиц лишь фыркает и оставляет пометку ответить в понедельник, потому что выходной есть выходной, растрачивать его на нечитающих график вероятных клиентов он не хочет.       С участившейся рефлексией, являющейся в своей сути продуктом сессий с психологом, Блиц невольно сравнивает самый болезненный для него диалог за этот год. Тогда солнце так же пряталось за тучами, только морозно зимними и совсем не обнадеживающими, а в темноте ночи, которая верно хранила тайну их встреч, вообще казались пугающими, не пропускали ни единого блика луны. Только противный изрешеченный голыми ветвями деревьев фонарный свет падал на пол спальни. Столас, в отличие от себя обычно осторожного, начал чрезвычайно прямо. — Я хочу развестись с женой, — холодными каплями парафина отстучали по перепонкам слова Столаса.       Простынь спутала ноги, холодной липкой паутиной пота охватила их, заставила почувствовать такой знакомый страх. Давно ушедшее, но не забытое ощущение собственной немощи перед неописуемо громадной опасностью. — Что? — коротко и не совсем четко, с дрогнувшей «о», которая одним своим звучанием окончательно разрушает атмосферу спокойствия и удовлетворения между ними. «Ч» колкими иголками тычет в шею. Столас напрягается вслед за Блицем. — Ну… — с шуршанием белья Гоэтия сел на кровати. Мысли формулировать намного проще, когда ты в вертикальном положении. — Я подумал и решил, что мне надо развестись со Стеллой.       Одной четвертой хватило, чтобы Блиц окончательно замер. Слова, произнесенные так уверенно хлестанули по самому главному, запрятанному далеко-далеко страху. Блиц знал, что он из раза в раз, рушит всё, чего касается, в особенности — жизни других. И когда буро-карие глаза в трёхтысячный раз за эту ночь блеснули яркой искрой, только теперь с привкусом железа. Ощущение противной фантомной крови во рту отрезвили забившее во все колокола разом сознание. — Почему? — шепотом, но в натянутых до предела газообразных атомах слышно прекрасно. Он сказал в надежде, что сейчас всё обернётся шуткой, совсем не смешной, как и эта уверенность в голосе. — Потому что я не могу с ней жить, — Столас поерзал от вмиг окутавшего его дискомфорта, и Блиц с высоты всей своей мизерной выдержки старался не отзеркалить его движения. Двигаться слишком опасно. — Мы даже не любим друг друга; смысл нам просто орать друг другу о том, как мы ненавидим?       Темные глаза Блица застеклени в миг, потому что туман, стекающий с каждой фразы Столаса отвратительно мазал по лицу и губам. Он проник в лёгкие и облизал каждую альвеолу. После громкого глотка слюны, увлажнившей горло, Блиц формирует в голове один единственный вопрос, который мог его спасти. И он вцепился за этот красно-белый круг, чтобы не утонуть в пучине, ещё раз подтвердившей, что он идиот: — Почему именно сейчас? — он попытался уцепиться за пластмассу надежды своими сколькими от пота руками, которые только и делали, что в предательстве соскальзывали, поэтому он ему удавалось лишь крепко сжимать простыню. — Потому что… — этот сложный взгляд пробежался по всем плоскостям комнаты и остановился в непозволительной близости от руки Блица, лежавшей поверх всех слоев ткани. — потому что ты мне нравишься. Не только как любовник, но и как человек, которого можно любить. И я не хочу жить в браке с женщиной, отравляющей мою жизнь. Меня тошнит от одного её взгляда в мою сторону. Я бы хотел, чтобы мы с тобой… — Уходи, — поток прервал резкий тон Блица. Он гильотиной отрубил всё мысли, что были на языке Столаса. Худая грусть замерла в нерешительности вдохнуть хоть миллиграмм кислорода.       Как же так вышло? Блиц с уверенностью считал себя лишь мгновением в кинопленке. Может быть, сочным и ярким, но мгновением — мимолётным и ничего не значащим. Он должен был быть лишь сексуально наряженной ассистенткой фокусника жизни. В задачи, которые он сам себе назначил входил лишь хороший секс с пунктом «любовник» и приятное послевкусие для финального штриха, чтобы Столас смотрел на него, чтобы Блиц был для него ярким отвлекающим манёвром. Он должен был сконцентрировать на себе внимание, чтобы бытие казалось не таким паршивым, какое оно есть, и в итоге остаться без признания, лишь хорошим дополнением в памяти о выступлении. Так какого хуя, сейчас этот певчий голосок начал говорить что-то о чувствах? Слишком доверчивый, раз поверил в прикол с превращением бумаги в купюру? Точно глупым ребенком запутался во всем этом буйстве красок и сам не понимал, где правда. — Что? — отзеркалил Блица тоже дрогнувшей «о», только «чт» прозвучало слишком обрывисто, выдавая все неверие в услышанное. — Уходи, Столас, — на него, обернувшись в сорок пять градусов, с шокирующим огнем посмотрели два глаза. Белок окружил роговицу, так широко были распахнуты в неверии веки. — Давай прекратим общение. — П-почему ты решил, что нам нужно всё закончить? — заиканием Столас в попытке выяснить причину, протолкнул слова наружу. — Всё же хорошо у нас…       Блиц с очевидной резкостью отдернул руку от тянущейся к нему конечности. Лишние прикосновения лишь добавили бы дискомфорта. — Никаких нас нет. Я не хочу, чтобы ты рушил свою жизнь из-за того, в чём сам не разбираешься. — Но, я… мы…— Столас в попытке сформулировать мысль, показался глупым ребенком, и Блиц почувствовал, что он больше всего подходит на низкосортного ублюдка, отобравшего у бедняжки конфету. Какую-нибудь розовую, в форме цветочка. — Уходи, — третий для Блица всегда был похоронным, когда второй — лишь повтором коронного первого. — Ладно, х-хорошо. Уйду прямо сейчас, — Столас судорожно подскочил и начал собирать разбросанные по комнате вещи, в тормозившем его полумраке он застывал и пытался различить принадлежность одежды, и тот час же натягивал, если она было его. Кофта, в которой он приехал, намагниченно липла к телу и добавляла нервозности, ну, или Блицу так казалось, потому что он просто был обернут липким хлопчатобумажным постельным бельем, холодившим всю его кожу от испаряющегося стрессового пота. — Прости.       С финальным извинением Столас выпрыгнул из спальни и поспешил удалиться из квартиры. Хлопок двери явственно сообщил об этом, и Блиц рухнул головой на подушку, с которой успел подняться. Она приняла его мягко, и он почувствовал на секунду, его охватывает что-то невесомое. Впрочем, это было лишь на секунду, в реальности хотелось кануть надолго, настолько, чтобы времени было достаточно и он мог бы его отмотать, по-хорошему. Вот бы с помощью волшебной рулетки вернуться в день премьеры и не быть возомнившим себя всесильным обольстителем, тогда бы не пришлось сейчас чувствовать себя в очередной раз мудаком.       По всё побеждающему вечному закону подлости, который, верный себе, сломался, Блиц, как это и должно быть после этого недорасставания, не заснул. Он пролежал до самого будильника с закрытыми глазами, ловя дереализацию, и уплывая сознанием в потёмки раздумий, всё никак не приобретающими хоть какой-то оформленный вид. В тот день он был на редкость паршивым начальником.       После этого случая он затерялся в работе, перепалках с Мокси и шутках с Милли, не замечая их обеспокоенного взгляда в спину. После крещенских праздников мир вернулся в свою серость и белую грязь, со скользкими дорожками и холодами, которые больше не были украшены гирляндами и звучащими с разных сторон новогодне-рождественскими песнями. Одни клиенты сменялись другими, агенство начинало уверенно стоять на ногах и Блиц искренне радовался за своё детище, сваливал всю усталость на загруженность и прятал неприятный комок расстройства поглубже, чтобы никто его не увидел и не дай бог смог развернуть.       В один из дней, когда только ставшие февральские ветры решили не сносить с ног любого попавшегося на их пути пешехода, Блиц встретился в кафе с Физзаролли. Они договорились ещё за неделю, и Блиц успешно забыл об этом, пока на телефон не пришло сообщение от друга за пару часов до, потому пришлось в срочном порядке выискивать дома чистые джинсы, незамаранные грязной жижей метро, и, выйдя уже из трамвая, немного припустить в сторону кафе по обмерзшим и нечищенным тротуарам.       Общепит встретил его приятной атмосферой с ароматом выпечки. Физзаролли на фоне серых и чёрных силуэтов горожан выделялся кислотной курткой, под которой пряталась белая оверсайзная футболка с надписью «BITCH, PLEASE I RIDE A UNICORN». Блиц в какой-то степени завидовал ему, потому что кроме футболки Физз всегда умудрялся выглядеть блестяще нетронутым слякотью за окном, а его белые зимние кроссовки лишь у самого края подошвы переходили в бледно-коричневый.       Окружение было уютным и спокойным, совсем не их обычные встречи на фудкорте в ТЦ, где школьники шумят огромными компаниями и слишком незаметно пытаются затянуться одноразками на глазах у охранников. Блиц трижды отблагодарил вселенную за то, что Физз решил сегодня пренебречь своей любовью к бургерам, потому что полная какофония из звуков скорее взбесила бы, чем подарила хоть капельку успокоения. В покое Блиц нуждался как никогда, хоть и причину этого признавать отказывался.       Физзаролли встретил его улыбкой и небольшим прогоном своего концерта, обсмеяв огромные сугробы и вечные прорывы водопровода в городе. От обыденности и злободневности, сочавшейся с каждой темы стендапа, Блицу правда становилось легче. Он невольно возвращался в студенчество, когда друг еще только начинал участвовать в открытых микрофонах и каждый раз бился в истерике и шлифовал программу до последнего.       Однако ностальгия, в которую погрузился Блиц, ушла вместе с доеденным рулетом. Физз, выжидающий этого момента, как последний предатель, улабнулся и спросил: — Че за хуйню ты устроил? — В смысле? — Блиц, конечно, знал, о чем его спросили, но правило притворяться тупым до самого конца иногда работало отменно. В любом случае, он старался контролировать свой голос и мимику, чтобы ни чем не показать свою растерянность. — Птичка принесла на хвосте, что ты отшил Столаса, — улыбнулся деликатно, сам утаивая от друга источники информации. — Скажи честно, ты придурок или притворяешься? — Не лезь не в свое дело, Физз, — при этих словах Блиц как-то посерел, а его взгляд устремился на железную салфетницу, что стала невольным свидетелем их разговора. — Ты придурок. — Да с хуя ли? — ярость вспыхнула мгновенно, потому что слова Физза лишь подтвердили его собственные мысли. От этого стало грустно и страшно, что он на самом деле такой, каким он пытается не казаться. — С того, Блиц, — как ребенку разочарованно сказал Физзаролли. — Послушай, ты мой друг и я беспокоюсь о том, что ты рушишь своими же руками свою жизнь. Ты серьезно дал отворот поворот человеку, который был готов терпеть тебя больше, чем кто либо? Плюнул ему в чувства?       Блиц поймал прищур глаз напротив, которые следили за его реакцией пристально, чтобы не упустить ни одной детали. После последнего вопроса стало душно, приятный запах в помещении показался удушающим и приторно пряным. Блиц откнулся на спинку стула, и постарался как можно более уверенно настоять на своём, потому что в отсутсвии чувств он убеждал себя денно и нощно: — Это была просто интрижка, какую чушь ты несешь про чувства? — Блять, невозможный. Послушай, вни-ма-тель-но, — Физз специально растянул слово по слогам, чтобы не дать Блицу перебить его, — я не имею права говорить про то, почему он решил развестись с женой… — Откуда? — вопрос вырвался быстрее, чем Блиц успел о нём подумать. Физзаролли от чего-то был слишком хорошо осведомлен о его личной жизни, и это Блиц мог понять, но откуда ему известна жизнь Столаса? Ответа ему никто не дал. — Внимательно, я сказал. Блиц, ты был рад проводить с ним время, не отрицай этого, и сейчас ты только и делаешь, что копаешься в делах агентсва втрое глубже и играешь в эту комедию «я мудак и заслужил». — брови сошлись домиком к переносице, выдавая всё искреннее волнение Физзаролли за друга, и голос стал более мягким. С хрипотцой хозяина он звучал даже трогательно. — Заканчивай, очень тебя прошу, смотреть тошно.       Блиц не нашёлся, что ответить, и лишь кивнул головой. Он не сделал ровным счётом ничего, но силы будто покинули тело. Мышцы были ватными а в голове крутились из раза в раз слова Физза, которые метко попали в цель и вытащили запрятанный комок. Они развернули его на всеобщее обозрение и Блиц подумал, что всегда был плохим актёром, раз заставлял других волноваться о себе. — И вернись к психологу, что ли.       И на последок, убегая к подъехавшей дорогой машине, которая явно была не принадлежна к имуществу Физзаролли, он кинул через плечо: — Будь счастлив.       Сначала, по собственной упертости, Блиц упорно игнорировал слова друга, искренне о нём беспокоившегося и даже спросил у Луны, правда ли он настолько идиот. Она тогда дернула плечами и ответила «долбаёб», чем лишь возложила очередной цветок к алтарю медленного разрушающегося самообмана, и Блиц решил, что стоит действовать.       Первым делом он, следуя совету друга «вернись к психологу», нашел мозгоправа, как он любил его звать. Блиц давно не был максималистом и уж точно не когда не был консерватором, чтобы отрицать пользу от специалиста. Просто он был достаточно безответственным по отношению к себе, чтобы забить на поиск нового психолога, когда привычная и знакомая женщина, помогающая прорабатывать травму и даже закрывать гештальты, решила переехать в столицу.       Через время это принесло свои плоды. Как природа постепенно оживала под удлиняющийся день и нагревающее воздух солнце, так и Блиц к началу марта решился на разговор со Столасом. Они никак не пересекались и не переписывались больше месяца, поэтому на сообщение от Блица Гоэтия ответил даже слишком быстро — не успело пройти и минуты. Сухо и торопливо договорившись о встрече, Блиц всеми силами собирался с духом обсудить всё, что произошло с самого сентября, и расставить точки над «ё». И после того, как он тихо признался, что не против продолжать их общение, лишь бы не торопиться и остановиться на друзьях, лавина сошла с души, которая робко показала свою поверхность и с каждым днем открывалась всё больше. И на голой земле медленно начинали прорастать побеги чувств и копаться насекомыми добрые воспоминания.       Блиц даже готов признать, что почувствовал себя счастливым до дурости, когда услышал столасовское «конечно, я не против, Блиц».       Сейчас, загруженные парой сумок вещей Столаса они едут обратно в квартиру. Он даже рад, что они смогли управиться достаточно быстро, потому что дом и правда выглядел до жути нежилым, мертвенно одиноким. Коттедж встретил их пустотой и звенящей тишиной, будто в нем не был никто уже пару лет, а не несколько часов. Столас так вообще судорожно носился из угла в угол по спальне и кабинету, сбрасывая самое необходимое в найденные дорожники. И, к большому непониманию Блица, в последний момент, когда он уже сел в машину, сгрузив вещи в багажник, вручил два горшка: один — маленький, не больше ладони, но с пузатым округлым кактусом, частые иголочки которого так и манили провести по ним пальцем, и второй — огромный, тяжелый, неприятно вдавливаюший бедра Блица в сидение, цветок, названный Столасом монстерой. Его насыщенные зеленые стебли с огромными резными листами дрожали от каждой глубокой кочки на дороги, и Блицу приходилось сидеть, обнимая его руками со всех сторон.       Блиц ловит себя на мысли, что если ему пришлось бросать свою квартиру, то он бы запихал все фигурки пони в один огромный пакет, не желая мириться с возможными потерями, как это сделал Столас.       Сквозь пелену Блиц наблюдал за дорогой и косился на водителя. Он вёл аккуратно, совсем не ругался на автохамов, которых сам Блиц в своей ушедшей тойоте любил обругать трехэтажным матом, и расслабленно крутил руль. Он выглядел счастливым. Это отражалось по крупице в каждой его черте: в руках, которые легко крутили руль на поворотах, в невесомой улыбке, образующей у глаз маленькие морщинки, в растрёпанных волосах, в тонком темно-синем шарфике на шее и песне Лазарева, которую Столас прибавил почти до максимума, как только послышались её перые ноты из динамиков.       Если бы сейчас они ехали не домой, а к достроенному мосту, срывающему их с земли в быстротечную реку, Блиц был не против. Со Столасом можно сорваться и с обрыва, потому что чувствовал приближение радостной и приятной поры, и от того улыбка расцветала на лице.