Реальность в «здесь и сейчас»

      Столас любил ботанику и садоводство. Ему нравилось подрезать побеги у растущих цветочков, нравилось поливать их, подсыпать удобрение и мучиться с дренажем при пересадке в горшки побольше. Когда начиналась весна и приходило время сезонных растений, он расходился не на шутку: от петуний и до гортензий и даже подсолнухов — задний двор коттеджа превращался в небольшой садик. Годы назад, пока Вия была малюткой, они вместе высаживали росточки и дочка с нетерпением ждала, когда те зацветут и покажут миру свои бутончики, трепетно заблагоухают и будут радовать глаз всё лето.       В этом году было совсем не до цветов. Тем более Столас трусливо сбежал из неприятных стен воспоминаний в небольшую квартирку к Блицу. Но, честно сказать, в какой-то степени он сам мог считать себя комнатным растением. Столас чувствовал себя фиалкой или, скорее, на удивление непривередливым цветоком, который проходил адаптацию в новой, незнакомой ему среде. Да, он множество раз оставался у Блица раньше, но это были разовые, одно-двудневные акции, которые не могли дать всей полноты картины сожительства в многокварном доме. Но даже нетепличные условия из шумящих за стеной на кухне труб, до ужаса неуклюжих и от того вечно что-то роняющих соседей сверху, детей, весело и громко визжащих на детской площадке во дворе, не могли отнять у Столаса радости жизни. Он пылал ей внутри и снаружи, зажигая огни своей души и немножко окружения. Блиц даже несколько раз в ярком лунном свете, пока Столас мягко смеялся с его полуночных шутливых мыслей, называл его зажигалкой.       На самом деле эти угли тлеют в нём уже долгое время. Но раньше это был некотролируемый пожар, который бросался от низов к верху, и сам Столас с расшатанными нервами кидался из крайности в крайность: сначала хотелось положить весь мир к ногам, потом забыть, как страшный сон. И каждый раз разных людей: Блица, Стеллу, себя самого. Потом стало спокойнее, гробики нервных клеток медленно остывали и приносили тепло. Столас об их сожжении не жалел. Теперь нет.       Пони Блица, горячо любимые и собираемые несколько лет, стоят на полке, спрятанные на верху стеллажа от излишнего солнечного света, портящего краску на резине и виниле. Они гордо возвышаются даже над самим Столасом стройными рядами. Наверное, они были как-то особо расставлены, но Столас еще не успел спросить хозяина об этом. Раньше шальная мысль посещала его, но он думал, что время не подходящее, слишком интимное для таких глупых вопросов, пусть и искренне его волнующих. А за последнюю неделю времени и сил не хватало. Переезд оказался делом намного более сложным, чем казалось на первый взгляд. Теперь маленький кактус, совсем неприхотливый, стоит под разноцветными копытцами и радует самого Столаса. Маленький и с иголками, которые кажутся мягкими и так и манят прикоснуться, но на самом деле более жесткими, хотя все еще довольно безобидными. Главное — правильно прикасаться, гладить, говорить и любить. Кажется, что сложно, но на самом деле всё намного проще, когда знаешь, что под иголками обидных и резких слов, защитной агрессией прячется нежный маленький цветочек, нуждающийся в заботе и готовый зацвести в любой момент, лишь дай повод.       Созерцание в погружении мыслей прерывает звук поворачивающего замка в прихожей. Столас дергает головой и спешит к двери, когда из-за её края показывается куртка Блица и он сам, быстро сбрасывающий обувь и кидающий ключи от дома на небольшой комод. — О, Столас, — сверкает взглядом и кивает в приветствии. — Остался дома? Я на обед. — Привет, Блицси, — Столас кивает в ответ и идет на кухню ставит чайник, пока в коридоре слышится хлопок двери ванной. Блиц уходит мыть руки и что-то кричит, но в шуме закипающей и льющейся воды, к которым добавляется ещё и разогревающая суп микроволновка, и потому расслышать его невозможно. — Ну прям хозяюшка-жена, — ладони встречаются с радостным хлопком и в потираются в предвкушении, пока Блиц хищником садится на стул и смотрит на порцию солянки. — Спасибо. — Брось, мне не сложно, — Столас в ответ машет рукой и улыбается смущенно, слегка зардевшись. Он не сделал ничего сверхъестественного, только Блиц и правда сочится благодарностью и начинает быстро уплетать еду, чуть не проглатывая ложку.       Он всегда ел быстро, жевал резко и периодически прикусывал себе щеку, но это не останавливало его и не заставяло есть помедленее, более акккуратно. Столас находил эту привычку забавной, потому что сам он всегда растягивал трапезу, особенно, когда был один. — Так чего ты не на работе? — сглатывая, тычит Блиц кусочком серого хлеба в наблюдателя, подперевшего голову рукой. — Отгул взял, перевести дыхание после всего… — Столас разводит руками по кругу, намекая на всю квартиру Блица, а потом указывает на себя, — этого.       Блиц хмыкает, чуть не подавившись, и, прочистив горло от крошек еды, говорит с подлой улыбкой и невинно вскинутыми бровями: — Тогда моешь полы, — Столас комично подвисает на этой реплике, силясь понять, почему Блиц решил распорядиться этим. — Помнишь наш уговор?       Столас моргает, наклоняет голову подобно сове, а потом, когда наконец он понимает, о каком уговоре идет речь, заливается смехом, по привычке прикрывая рот рукой, пока Блиц смотрит на него и улыбается с оставшейся коркой хлеба в руке.       Хоть Столас и честно гордился тем, как быстро освоился в новом доме, иногда он совершенно беспечно забывал, что домработницы, которая за плату будет мыть посуду, протирать все поверхности до отсутвия хоть единой пылинки, попросту нет, а вызывать клининговые службы бессмысленно, да и скорее опасно для имущества. Тем более, Блиц до жути не любил незнакомцев на своей территории. Приходилось своими силами и ручками мыть посуду, полы и унитаз, хотя эту привилегию Столас со всеми почестями оставил Блицу. Уборка несла в каком-то смысле медитативное расслабляющее действие в себе, будто Гоэтия смотрел на небосвод вечерами, погружаясь в мысли, только вместо звёзд и темных облаков были остатки гречки на керамике или крошки на столе, собирающиеся в свои особые хлебные созвездия.       Жизнь кажется такой семейной, когда ты можешь посидеть и поговорить за столом о всякой ерунде и пообещать вымыть полы, а не кидаться оскорблениями и только формально справляться о делах и настроении. Это заставляет улыбаться и выглядит мило на фоне их обычных разговоров со Стеллой, в последние дни перетекших в абсолютные скандалы, сливающихся в один большой комок ненавистной массы. Среди них он помнит один, который не сможет вытравить никакими способами.       Он сидел за столом, медленно потягивал горячий чай в тишине. Стелла напротив него откинулась на спинку стула, крутила винную жидкость в бокале и покачивала ногой. Воздух был натянут до предела и наэлектризован, Столас кожей чувствовал, что только дай искру — и полыхнет сразу голубым пламенем, потому продолжал сидеть молча и упорно игнорировать жену, уже почти бывшую. — Ублюдок, — послышалось шипением со стороны.       Рука, в которой была чашка, немного дрогнула. Что ж, ожидать подобного стоило, хотя втайне Столас надеялся, что сегодняшний вечер пройдет без скандала. Он видел, как Стелла готовилась к атаке, хмурила лицо в отвращении и засмеялась: — Всё думала, ха-а, — улыбка слегка пьяная, и оттого Столасу не нравилась все больше. Иметь дело с обозленной подвыпевшей женой, стремящейся задеть тебя как можно сильнее, было на редкость утомительно. — Чего ты решил сбежать, а ты просто трус. Позорник. — Ты это уже говорила. — Ах, говорила? Ну да, и скажу сотню раз, — голос её опасно затих. — Чтобы ты знал, какое ты уёбище.       Столас почувствовал, что сейчас Стеллу снова накроет лавиной токсичности, и вздохнул. Было бы хорошо ее успокоить. — Я не хочу с тобой ругаться, — к сожалению, самым худшим навыком в жизни Столаса было умение говорить со Стеллой. Он для нее никогда не был авторитетом, а лишь неприятным дополнением в жизни, поэтому слушать его она не пыталась и существовала в своем мире вседозволенности. — Кишка тонка, потому что, — после глотка из почти полного бокала она опрокинула его в сторону мужчины.       Столас вскочил, уронив стул от резкости, пока бордовая жидкость не попала на его одежду. По столу расползлось пятно, поглотившее край кружки и капающее на пол мерным звуком. — Стелла, — имя неприятно задержалось в горле, — не веди себя как последняя дура, — от её заливистого смеха стало понятно, что он сделал только хуже, случайно раззадорил. — Пха-ха, ты даже с нашими проблемами справиться не смог. Всё, на что способен, это на стороне стелиться, да? Педик несчастный. Дочь тебе не жалко? Она теперь без отца будет. — Не смей попрекать меня Вией! — услышать такое из ее уст было сродни гильотине. Тут же возникла ярость и глубокая ненависть, которая до этого пряталась за усталостью и желанием поскорее закончить этот фарс. — А что, вполне справедливо. Раз так развода хочется, то готовься, — она резко махнула рукой и стекло бокала с громким звуком разлетелось на сотни кусочков. — Я все вытрясу, что положено, машину пополам распилю, слышишь меня? Я как могла, старалась, терпела тебя, не пошла никому жаловаться, что ты изменник: нашёл себе хахаля, забил на семью. — Ты? Старалась? — Столас обходит осколки, приближаясь к Стелле. Хочется увидеть её бесстыдное, врущее лицо вблизи, оценить мастерски вылепленную маску жертвы. — Если ты стралась или сожалела хоть немного, ты бы горевала, а ты цепляешься, как последняя шавка, за любую возможность меня задеть! Ещё и Вию используешь! Это низко.       Он отчеканил каждую фразу, и Стелла явно была готова перейти к активным действия, рукой она уже тянулась к оставшемуся на столе графину с водой на донышке. Столасу не хотелось думать о том, чем могла закончиться эта ссора. На самом деле, она, наверное, по праву может считаться одной из худших. Раньше Стелла не кидалась именем дочери и не угрожала в открытую. Она говорила об отце, о брате, об окружении: что они подумают и как отреагируют.       Столасу было уже всё равно, он думал об этом в начале и трясся над фактом измены, а потом Асмодей волшебным образом открыл ему глаза, толкнул к обрыву и Столас отправился в полёт. Тяжелый, одинокий, с хлёсткими ветвями и летящими вслед валунами, но чувствовал, что где-то там внизу его ждет не твердая земля или бетонная гладь воды, а мягкие облака свободы. Отец, услышавший от него, ставящего перед фактом, слова о разводе с женой, сначала пришёл в ярость. Противостоять ему и остаться твердым в этом решении было лишь одним из этапов испытания. И Столас с ним справился. Может, поэтому Стелла, потерявшая рычаги давления, бесновалась в отчаянии. — Ты, тварь! — она бросилась к столу резко, с вырвавшемся криком. — Я те…       Готовящийся поток оскорблений прервался перевернутым столом. На полу стало еще больше осколков. Столас дернул его со всей силы, как только Стелла коснулась стеклянной ручки и тут же отскочила с коротким «ах», вытаращилась на него. — Заканчивай, Стелла. Больше половины ты всё равно не заберешь, — он вздохнул, набирая побольше воздуха в лёгкие. Выброс адреналина отдавался тремором в руки и сбившимся дыханием. — И не смей, никогда не смей использовать мою дочь против меня.       Он уверенно прошагал по коридору к терассе, пока Стелла что-то кричала ему вслед. Через пару минут аккомпанемент из её истеричных реплик утих, и Столас был полностью готов раствориться в вечернем морозе. Холод успокаивал, и все эмоции притуплялись, пока пятки в тапочках начинали замерзать, как и локти, укрытые только тканью халата. Краем глаза через распадающийся белый пар изо рта он видит тонкую фигурку, прыгающую к входной двери. Вия пришла от репетитора.       Столас спешит встретить дочь и предупредить. Он застает её вещающую пуховик на плечики. — М-м, пап, — поздоровалась дочь уставшим тоном. — Привет, дорогая, — он улыбнулся и потёр в неловкости руки. — Не хочешь пиццу заказать? — В честь чего? — девушка тут же насторожилась и посмотрела на отца в ожидании. — Просто так. Поешь у себя в комнате? На кухню лучше не заходить, — Столас стыдливо смотрел в угол комнаты, избегая взгляда Октавии. — Что? — она сорвалась с места прежде, чем Столас успел среагировать, потому его рука лишь мазнула по ладони дочери. Она поспешила на кухню. — Какого черта, пап! Вы опять? — Вия, послушай, то, что происходит у нас с твоей матерью, это… — Что? Нормально? — она прервала его и в неверии развернулась к нему. — Это не нормально. — Мне жаль, Октавия, — Столас хотел убедить её, что всё в порядке, хотя понимал, что его извинения этому не помогут. — Тебе не жаль, — она выдернула руку из нежной хватки отца, который пытался её убедить. Слова звучат приговором, и Столас вскинул голову, до этого виновато опущенную. Октавия смотрела на него с обидой. Её растрепанные темные волосы и ещё не сошедший с улицы румянец на щеках смотрелись вместе со сверкающими покрасневшими глазами надорвано. — Это всё из-за тебя. Ты виноват.       Её голос дрогнул на последней фразе и она поспешали на второй этаж. — Постой, я понимаю, что… — Ничего ты не понимаешь! Не трогай меня! — отрезала она и с громким топотом начала подниматься на второй этаж. — Я хочу побыть одна.       Так Столас остался один на первом этаже. Стелла исчезла из дома, и, скорее всего, вместе со второй машиной, а Октавия заперлась в своей комнате. Не открывала ни на одну просьбу отца, и тот извелся за эту ночь чувством вины, опутывающим терновником каждую клеточку тела, не сомкнул и глаза. Для дочери он тоже был предателем. Столасу показалось на секунду, что в её глазах он мог бы быть четверым грешников вместе с Брутом и Иудой, ставшими прекрасным вечным явством для Люцифера в самой леденящей глубине ада. И осознание этого било больнее всех слов Стеллы.       Тогда ему казалось, что он стоит один против всего мира: судебные разбирательства выбивали оставшиеся силы, погода за окном заметала вьюгой и морозами. Февраль был ужаснейшим в его жизни, несколько цветов, видимо от подавленной энергетики начинали покрываться коричневыми пятнами и увядали. Только Асмодей, каждый раз при встрече с ним, доброжелательно кивал и поддерживающе хлопал по плечу. Столас в ответ измученно улыбался и закрывал глаза.       Он помнит, как шестого марта, вечером он сидел и пытался отвлечь себя бразильским сериалом. Отдаваться переживаниям выдуманных персонажей и их проблем помогало забыть о своих, переживать за Алехандро и его дурочку девушку, доверчивую, как маленький ребёнок, казалось простым и вместе с тем расслабляющим. Это была пятница, и Стелла и Октавией уехали на праздник к родителям первой, оставляя Столаса одного, как бы говоря ему, что подарки им не сдались.       От рыданий закадровым голосом на экране его отвлекла вибрация телефона. Когда осознание, кто ему написал, высветилось именем в мессенджере, руки чуть не выронили телефон прямо в тарелку с чипсами. Блиц просил его встретиться завтра на набережной, в три часа дня. Спит он опять только полночи, находясь в волнительном предвкушении. С одной стороны, он был безумно рад, что Блиц написал ему, и надеялся, что разговор закончится хорошо. С другой, ему до безумия страшно, потому что всё это могло или оказаться сном, или закончиться ещё большей шекспировской трагедией. Кажется, больше его психика не выдержит, как бы он не старался. Блиц всё ещё любим, и Столас верил в наилучший исход до последнего, как бы больно это нее было. Его в пору называть мышью, которая кололась, но продолжала жевать кактус.       Чуть ли не всё он потратил на то, чтобы привести себя в благопристойный вид после длинной беспокойной ночи в порядок. Синяки под глазами скрыть было делом не самым сложным, намного более выматывающим оказался наряд — «лук репчатый» — вспомнились, как назло, саркастичные передразнивания сленга от Блица. Главной целью было не одеться слишком вычурно, хотя душа так и звала по обыкновению во всей красе предстать на встрече. Блиц не был бы рад показу мод, тем более, позвал он его в парк, где ещё не сошедший снег и негреющее солнце могли позволить Столасу похвастаться только шарфиком и демисезонной длинной курткой, больше напоминавшей пальто.       Блица он заметил издалека, конечно, это мог быть и просто прохожий, но от чего-то одинокая, ожидающая кого-то фигурка у фонарного столба вселяла в Столаса уверенность о том, что это не мог быть никто иной. Солнце и правда было холодным и неприятно кололо отблесками снега глаза. Волнение скручивалось в животе и кололось не меньше.       Вдох, выдох, и будь, что будет. — Привет, рад тебя видеть, — Блиц вернулся на голос резко, тут же вцепляясь взглядом с Столаса, неуверенно останавливающегося в метре от него. — Да, я тоже, — он протянул руку для пожатия, и Столас вдохнул воздуха побольше. Факт о том, что Блиц не чурается касаться его радовал неимоверно, хотя это были лишь обычное приветствие, коих могло быть сотни и с незнакомыми встречными. — Я хотел обсудить произошедшее.       Блиц и правда был прямым как шпала, когда дело касалось разговоров. Сейчас Столас понимает это лучше всего, тогда он, погруженный в собственные чувства с головой, не замечал такого огромного маяка, то и дело слепившего его своим светом. — Так и? Тебе что-то нужно? — если разговор, то короткий и чёткий, чтобы не успеть накрутить себя до состояния огромного комка сладкой ваты, раскрошившей в итоге зубы. — Я понимаю, что мне не следовало тогда говорить тех слов. — Нет, Столас, ты не понимаешь, — перебил Блиц тут же, и Столас ненароком вспоминает, как прервавший его в последний раз Блиц разбил сердце. Становится неприятно и хочется сбежать, как тогда, но Столас лишь цепляет взглядом скамейку на другой стороне дорожки. — Подожди. Прежде чем ты успеешь опять надумать себе какой-то несусветной чуши, дай я объяснюсь. И извинюсь. — Я… я слушаю тебя, — он кивнул в сторону скамейки, уводя недолюбовника к ней, и садится первым. Блиц отзеркалил это движение и позу Столаса. — Во-первых, я прошу прощения за то, что так выгнал тебя в ту ночь. Прости, мне не следовало этого делать. — Столас по голосу слышал, что обращались к нему напрямую, смотрели и ждали взгляда в ответ, но ему было слишком страшно хоть на секунду увидеть в глазах равнодушие и застывшая плитка под ногами казалась намного интереснее. — Во-вторых, мне не следовало так реагировать на твои чувства. Мне жаль, просто… я испугался.       Последние слова прохрустели разбитыми стеклами и накрыли водопадом в ушах — до того они были неожиданным и не вписывались ни в один шаблон, выстроенный в голове Столаса с момента прочтения сообщения. Он решил извиниться даже не за то, что выгнал его посреди ночи, зимой, пусть и с машиной, из дома. Он просил прощение за что-то другое, о чём Гоэтия понятия не имел. Голос его сквозил неподдельным удивлением, а глаза выискивали хоть долю шутки на чужом лице: — Испу… гался? — Да, испугался, — Блиц кивнул. — У меня проблемы со всем, что касается отношений, знаешь, близких, а не просто секса. Я был уверен, что ты решил разрушить свою семью из-за меня, и тебя даже не выслушал толком, сам всё додумал. В этом плане я идиот, который сделал тебе больно.       Это координально отличалось от привычного Блица, за которым наблюдал Столас всё время. Этот говорил спокойно, хоть и лишь держался спокойным, ведь волнение выдавали подрагивающаяся в нервном ожидании нога. Блиц прошлый взрывался быстрее метана в пещере и всеми возможными эмоциями наполнял речь и жесты. От таких изменений и попыток не быть резким появлялось желание раскрыть все карты чувств и быть честным до самого конца. — Тут ты прав, мне было больно. Но, знаешь Блиц, я, может, больший идиот, потому что всё ещё тебя люблю, — Столас оказался не в силах остановить вырвавшееся второе признание. — Просто хочу, чтоб ты знал, можешь не отвечать.       Добавил тут же. Блиц молчал недолго, хотя, Столас, у которого резко перехватило дыхание от собственных слов, мог просто проглотить несколько минут. — Теперь, когда ты так сказал, я просто должен что-то сказать. Блять, — вселенская обреченность вопреки всем стараниям выдала в нём все того же Блица, резкого и не любившего быть в долгу. Столас хмыкнул от этого осознания. — У меня была ещё одна причина написать тебе. — И какая? — не хмуриться не получалось, как бы Столас не старался, потому что голос Блица опять был полон той же серьёзности, что и до этого. Думать о том, что можно быть вторым, не хотелось не меньше. — Столас, ты хороший человек, добрый и заботливый, и хороший любовник. Я понял, что мне нравится проводить с тобой время просто так, не обязательно в постели, заниматься всякими глупыми вещами типа домашних свиданий под фильмы. Я думаю, я хотел бы стать твоим другом, для начала, — Столас слушал и с каждым словом терялся в глубине этих фраз и своих мыслей, перетягивающих одеяло сомнений. Блицу в пору быть шоуменом, потому что шокировать окружающим, по скромным наблюдениям, у него получается на редкость хорошо.       Вместе с удивлением Гоэтия чувствовал проклевывающуюся радость, щекочущую щеки и слизистую глаз, но плакать не хотелось. Хотелось улыбаться. Блиц протянул руку в его сторону, вставая с лавочки. — Я не обещаю, что мы сможем сойтись как пара, для этого мне нужно время, но я правда хотел бы быть с тобой друзьями. — Я не против, Блиц, — раньше эта ладонь казалось призрачным силуэтом Эвридики, которую Столас, будучи Орфеем, никогда не получит. Но вот она — протянута в солнечных лучах на каменном фоне парковой дорожки, человека напротив смотрит с ожиданием на фоне голых веток деревьев. Столас знал, что они скоро зацветут, и протянул руку в ответ.       Это воспоминание висело в красивой резной рамке в чертогах разума и открывало новую главу его жизни, в которой было больше радости, улыбок и любви. Вопреки первым словам, скинутым Блицем при знакомстве, их история не делит концовки «Ромео и Джульетты» и Столас благодарит всё известные ему звезды и богов. Быть счастливым — захватывающе и интересно.       Узкий для двоих взрослых мужчин матрас прогибается и Столас чувствует тепло, которым Блиц пылал после душа. На экране телефона светится галочка «доставлено», и Гоэтия старается не жалеть самого себя, потому что это противно.       Октавия обычно отвечала на эсемески односложно и не стремилась к общению, чтобы Столас не писал. Может быть, это из-за экзаменов, а может, она и правда не хотела с ним общаться, оставляя редкие реакции на «доброе утро» и «спокойной ночи». От того, что его не кинули в ЧС, было несколько легче, хотя всё еще хотелось объясниться и попросить прощения. На пожелание удачи на завтрашнем экзамене она не отвечает. — Кстати, я заказал робот пылесос, — переводит сам для себя тему Столас и убирает телефон на пол, как только поставил будильник. — Ага, — закрытыми глазами кивает Блиц. — И двуспальную кровать. — Ага. Стоп, что? — Блиц, осознав. Тут же распахивает глаза и смотрит на Столаса, как на, минимум, умалишенного, и максимум, несмышленого ребенка, сожравшего целый совок угля. — Что ты, мать твою, заказал? — Кровать, двуспальную, тебе. И новый матрац. — чеканит по отдельности и смеётся глазами. Подвисающий Блиц — это произведение искусства, которое Столас готов хранить только в собственных воспоминаниях, как ценную в коллекции реликвию. — Какого хуя? Тебе деньги некуда тратить? — брови ползут вверх, а уголки губ ползут к ушам, чуть-чуть. — Это вложение в твою здоровую спину ну… и частично мою тоже, — смотрит исподлобья и укрывается одеялом по уши, пока рядом в шуточном, показушном гневе задыхается Блиц. — Столас, тебе противопоказан отдых в одиночестве. — Я просто не хочу спать и ютиться на полторашке, — отвечает очередным аргументом. — То есть, ты ютишься? — Блиц мастерски цепляется за одно единственное слово, и Столас тут же спешит исправиться. — Нет, я… — Я запомнил, принцесса-привереда, — прозвище разбавляет атмосферу и успокаивает Столаса. Оно появилось недавно, когда Гоэтия переехал и привыкал к тому, что мусор надо выносить самостоятельно и что вонь курева в ванной не от Блица, а от ублюдочных соседей. — Только если они привезут её разобранную, ты сам будешь сидеть собирать этот китайский конструктор. — Она уже будет собрана, и она не китайская… — Всё в этом мире китайское, — Блиц откидывает голову на подушку и закрывает глаза, завершая театральную перепалку. — Как скажешь.       И Стотас засыпает с приятными мыслями. Снова, как день до этого и ещё десяток до.       В обед третьего июньского дня он сидит в офисе, помогая Асмодею с документацией фирмы в знак благодарности за помощь в последнем деле, он напевает себе незамысловатую мелодию и даже непонятная тревога, скребущая еле-еле, не трогает его. Коллега спрашивает его, прерывая мысленный поток: — Тебя можно поздравить со вторым рождением? — и улыбается до того хитро. — Последний раз ты был таким энергичным полгода назад после недельного отпуска. — А, да, наверное. Сегодня тепло, настроение хорошее, — Столас улыбается в ответ учтиво и смотрит в окно. — Только ли из-за погоды, дружище? — Столасу кажется, что Асмодей специально задает эти риторические вопросы, потому что и сам прекрасно знает, от чего Столас радуется и светится изнутри. Он оставляет за собой право не отвечать.       Тут экран телефона загорается фотографией Октавии, и Гоэтия подскакивает, подхватив гаджет руками, быстрее, чем из динамиков слышится мелодия. — Да, Вия? — Алло, пап. М-можешь забрать меня из семьдесят пятой? — Столас слышит как голос дрожит с той стороны и та тревога, бывшая до этого момента маленькой и незаметной, разворачивается чёрной дырой. — К-конечно, милая. Подожди, я подъеду через минут двадцать, — в ответ он слышит «угу» и, возможно, всхлип, оборванный сбросом вызова.       Он обращается к Асмодею, который следил за ним всё это время, вопрошающим взглядом. Но он не дает сказать и слова: — Иди, боже. Сами справимся.       Столас кидает искреннюю благодарность и торопится к лифту, пока внутри набирает обороты волнение.