Реальность в «здесь и сейчас»

      Воздух на улице разряженный, чувствуется в нём надвигающийся дождь, готовый умыть поджарившуюся за солнечный день природу и пыльный асфальт. Блиц подходит к дому раньше на час, потому что с последним делом удалось распрощаться на удивление легко, хотя изначально заносчивый заказчик, казалось, может мучить их целыми сутками. Машина Столаса своей идеальностью привлекает взгляд, и Блиц радостно подмечает это как и то, что мокнуть под дождем по пути от метро не придётся. Лавочка перед входом блестит новым поросячьим розовым глянцем и вместе с неизменной старушкой ждёт вторую — такую же неизменную хранительницу сплетен в похожих поросячьих мокасинах. Блиц входит в подъезд как может быстрее, чтобы даже краем уха не зацепить комментарий от бабки. Меньше всего на свете хочется знать, что о нем думают недовольные и сердобольные старушки со двора.       Дверь квартиры оказывается открыта и поддается, стоит потянуть. Блиц входит тихо, не издав практически никакого шума, и сразу ловит обрывок чужого разговора и в мгновение решает притаиться и подслушать, потому что кроме голоса Столаса слышится ещё один незнакомый женский. Тайна его обладательницы рассеивается с первой фразой, как только она называет мужчину папой. Но Блиц остаётся в своем укрытии, потому что сгубившее кошку любопытство и удивление от Октавии в квартире, приковывают к полу не хуже клея «Момент». — Ты ведь, на самом деле, не хочешь возвращаться, да? — звучит обрывок фразы из кухни тихо, но настойчиво — скорее утверждением, чем вопросом. — Ну что ты, Вия, мы с тобой сейчас поедем вдвоем домой, и я буду очень рад провести с тобой время, — Блиц слышит в его голосе напряжение, которое проскакивает в каждой гласной, таким голосом Столас всегда пытается уверить собеседника, в привычной манере говорит далекими от реальности фразами. — Пап. — Прости, милая, — сдается Столас и вздыхает слишком отчаянно. — Я. мне правда не хотелось бы возвращаться туда. — Пап, не извиняйся, я по… стараюсь понять.       Они замолкают. Недосказанность в разговоре долетает даже до Блица в темноте прихожей. И настораживает. — Я дома! У нас гости? — кричит из прихожей быстрее, чем эта недосказанность вырастет в противное напряжение или кто-то решит выйти в коридор. — Ой, Блиц, привет, тут эм… — мнётся секунду Гоэтия и косится на кухню в неловкости, — да, гости… — Здравствуйте, — новое лицо в обрамлении длинных черных — столасовских — волос выглядывает из кухни, — я Октавия. — Моя дочь.       Он ставит точку этой фразой и вместе с тем выглядит настолько не на своём месте, будто его перевернутым паззлом кинули на почти завершенную картину. Столас заламывает пальцы и улыбается извиняюще. Октавия, оказавшаяся рядом с отцом, улыбается точно так же. Блицу хочется стереть эти дуги с лиц, потому что от них по его коже ползет похожее чувство неподходящего момента. — Приятно познакомиться, Блиц Баксо. — он протягивает руку решительно и старается выглядеть дружелюбным на все три сотни процентов своих возможностей. — Так какими судьбами? — Я попросилась переночевать у папы, а он живет теперь здесь, — тон Октавии звучит уверенно, следуя Блицу. Она делает паузу и смотрит на отца, который мечется глазами между ними двумя, только на нем сохраняется неловкость вместе с потерянностью. — Вы не против, если я останусь здесь?       Вопрос слетает с ее губ быстро, и Блиц видит, как Столас готов выпрыгнуть из тела от её слов. Это по-настоящему смешит его глубоко внутри. — Не против.       Фраза добивает Столаса и тот стоит в прострации в попытке осознать, что сейчас главная проблема переживаний решилась сама собой. Блиц в это время, бросив через плечо «я в ванную», уходит помыть руки, переодеться и освежиться после работы.       Пока прохладная вода умывает лицо, Блица посещается мысль осознания собственной, несвойственной ранее, проницательности. Октавию хочется поблагодарить. Она решила за отца, не дала ему ходить вокруг да около и терпеть, как тот делал годы жизни до. Полномасштабного «до», включающего в себя и брак, и встречу, и развод, и всё, на чём строилась жизнь Столаса.       Когда Блиц выходит из мыслей и ванной, Столас с Октавией по-сиротски одинаково сидят на кухне за пустым обеденным столом. Он готов отдать голову на отсечение, что гены у них такие же одинаковые, как выражение лица в этот момент. У них одинакового оттенка волосы, форма носа и идентичные повадки, только в девушке угадываются черты кого-то ещё: отличный от отцовского разрез и цвет глаз, как минимум. От их неприкаянного вида Блиц чувствует обязанность сказать что-то, внести живости в атмосферу. Его живот вместо всяких слов урчит протяжно и решает все вопросы. Из готовой еды есть только оставленные на столе и уже подсохшие до состояния нежевания оладушки, поэтому остаётся поплакать и приступить к «кашевареванию», как всегда процесс готовки называет Луна. Особенно, если это делает Блиц.       В голову приходит только простая поджарка из свинины и большая кастрюля макарон — чем себе не полноценный ужин. Он привычными движениями достает сковородку, масло и кладет замороженный кусок в микроволновку. Волосками на затылке он ловит чужой взгляд и уверен, что это Октавия наблюдает, оценивает, и думает — впрочем, это не кажется слишком раздражающем, чтобы поджечься фитилем фейерверка. Столас кружится рядом: помешивает макароны и уменьшает огонь под сковородой. У них с Блицем — симбиоз, молчаливое понимание и приятный семейный уют.       В расходящимися под лезвием ножа кусочками свинины Блиц ловит одну за одной картины прошедшего года. Вспоминается тот раз, когда они впервые готовили что-то вместе в том самом курортном домишке в прохладном морском Адлере, хранившим семь внезапных, но любимых дней. Тогда Столас первый раз, по ощущениям, взял кухонный нож в руки и, хвала богам, не изрезал пальцы, но хорошо прошелся по столешнице от нерассчитанной силы. Они смеялись с этого как дети, отпустив все заботы и переживания, а потом слились в страсти и были счастливы ещё больше.       За Адлером появляется совсем недавнее событие. В прошлую пятницу они мыли окна, и Блиц битые тридцать минут объяснял Столасу самую сложную дедовскую мудрость смятых газет, которые с противным скрипом убирали любые разводы со стекла. Столас морщился от каждого резкого вскрика окна и напоминал Блицу, самому ему непонятно почему, поющий в ковбойской шляпе наггетс из мема. Он начал хохотать с этого и потом минут десять пытался объяснить причину веселья.       Блиц вспоминал каждую запечатленную улыбку, блеск глаз, тон голоса и смех, и хотел, чтобы их становилось ещё больше — в его квартире, на прогулках. Главным в этой веренице памяти был Столас со своими тонкими пальцами, мягким характером и внезапными идеями, несуразными аристократическими повадками. И совиными — Блиц бы с уверенностью заявил, что фамилия должна быть, как минимум, Чеховской. Любая черта грелась где-то внутри и готова была радовать, светить звездами ярче солнца, заливать пурпурным рассветом всё нутро. Вот оно.       Новый этап.       Осознание и готовность к но-во-му бьёт по мозгам дверным хлопком, который вырывает из размышлений криком Луны. Столас удивленно вздыхает, когда слышит голос из коридора, но расслабляется опущенными плечами, как только узнает обладательницу, а вот Октавия непонятливо морщит лоб до складки между бровей. Блиц уже устал находить схожие черты этой семейки. — Я на готовенькое… ох, нихуя ж! — Луна в удивлении отражает выражение лица Октавии, которая не совсем понимает, что происходит. — Луна, — Столас здоровается с ней и одновременно упрекает. Блиц понимает, что за мат. — Сори, Столас, — она кивает и улыбается, обращаясь к девушке за столом, — Я Луна. — Моя дочь, — дополняет Блиц и понимает, что тем самым отзеркалил Столаса часовой давности. Луна закатывает на это глаза в своем обыкновении, и он не выдерживает.       Блиц смеется. Ржет, почти как те пони на полке в спальне, и делает это так долго, что Столас в какой-то момент, тоже посмеявшийся с этой параллели, начинает взволнованно смотреть и тянется рукой к спине с похлопываниями. Блиц кивает, пытается показать, что всё нормально, и отдышаться, проглатывая скопившуюся слюну. Его каждый раз накрывает новой волной смеха, как только он прокручивает в голове шальную мысль цыганского табора у него в квартире и давится смехом по новой. — Никто не уведёт твоих коней, Господи Иисусе, — Луна пытается не кинуть в него полотенцем, материализовавшимся в руке. — Что? — Блиц подвисает. — Цыганский табор, — роняет Октавия. — А-а-а, — тянет уже с пониманием. Он сам не заметил, как сказал эту мысль вслух. — Так что, мы будем кушать?       После этой фразы Луна по-хозяйски идет к плите, достает тарелки и вилки, накладывает еды. Только себе, сначала, а потом, когда ловит скукуруженное лицо Блица, накладывает ещё три порции, пока Столас ставит чайник.       У них получается самый необычный ужин для знакомства с семьей — поджарка из свинины со спиральками на горячее и овсяные печеньки с пакетированным чаем на десерт, ну, еще где-то между запряталось по бокалу мускатного, которое хозяин хранил на праздники. Всё это в квартире Блица, где раньше существовало только полтора человека. Это непривычно, но не неприятно, Блицу нравится растворяться в этой внезапности и медленных диалогах: Столас что-то хихикает, когда он несёт ерунду, Луна закатывает на это глаза и тормошит Октавию, показывает мемы из тиктока и они вместе смеются с видосов. К концу ужина расслабляются все, и Октавия, которой Блиц с фразой «в день знакомств можно» наливает вина, хитро улыбается на перешептывания с ней Луны. Блиц по одному её взгляду читает, что та пила что-то намного крепче, но решает оставить эту тайну в сохранности.       Всё будто расцветает и уже прогремевшая за окном погода не может этого испортить.       Когда Октавия допивает чай, Луна хватает её под локоть и тащит в свою комнату, где они чем-то шумят за стенами, но Блиц не обращает на это внимания как такового. Его больше интересует вездесущая складка между бровей у Столаса, которая появилась сразу, стоило Вии исчезнуть из кухни.       Не расправляется даже в спальне. Они вдвоем лежат в почти тишине, пока капли дождя, зарядившего сибирской внезапность по окнам, стучат по ту сторону стекла, усталость от дня постепенно отяжеляет каждую клеточку тела, и Блиц готов провалиться в полное расслабление, но излом тонких бровей на бледном лице не даёт отпустить и забыть. Столас напряжен, и это не даёт покоя Блицу. Он оценивает всевозможные причины и не находит их в ужине, не находит их во вчерашнем дне, и остается только оценить степень серьезности по взгляду Столаса, направленного на горшок с монстерой, прижившейся в углу комнаты лучше, чем можно было представить сначала.       Видеть его расстроенным не прельщает нисколько. Блиц не эмпат, но ему самому становится невкусно и грустно, когда Столас в задумчивости прогоняет какие-то свои умозаключения и накручивается ниткой на прядильном станке, при этом пытается делать вид, что всё круто-классно. У него хорошо получалось это делать, пока Октавия была рядом и натягивала внутренний стержень, а сейчас, в расслабленности обстановки и единения с Блицем, он не держит маску так хорошо. Сам Блиц подпустил его слишком близко к своей душе и сердцу. Подпустил ближе, чем любого бывшего, с кем пытался строить серьезные отношения, всегда завершающиеся скандалом или мудачьим побегом, где трусом был именно Блиц. — Христос на палке, ну что случилось?       От вопроса Столас вздрагивает и бегает взглядом по лицу Блица, который смотрит на него и ждет ответа с приподнятой бровью. — Расскажи, Столас, ё-мое.       Гоэтия удивляется тому, что выглядит задумчивым так явно, но рассказывает. Начинает издалека, с самого утра, но слышит непроизвольный немного недовольный вздох Блица и стремится перейти к сути. Говорит про звонок Вии, её переживания. Упоминает самым ненавистным образом Стеллу и её отвратительное отношения ко всем, кроме себя.       Напитки им сделали быстро и Столас, полный радости на повеселевшую дочь, отправил в рот кусочек фисташкового бона. Они обсуждали отвлечённые темы, лишь краем затрагивая Стеллу. Он лишь поинтересовался, как они устроились. Октавия наигранно пожаловалась, что вставать в школу приходилось раньше обычного, потому что квартира матери находится дальше, чем прежний дом. Она поделилась успехами прошедших экзаменов, рассказала про русский и тут же сникла. Столас видел, что она вспоминала закончившуюся только что историю. — Вия, ничего страшного не произошло, — он улыбнулся с утешением и звоном оставленной вилки. — Но я же так готовилась, а тут… — Не волнуйся. Слушай, результаты ещё не пришли — это раз, ты в любом случае сдала — это два. Я верю.       Столас почувствовал, что Вия расслабилась, что ей нужно было услышать эти слова. Она улыбнулась снова радостно, отпуская переживания по поводу экзамена, и заела «спасибо» улиткой. Он возвратился к своей сладости и начал разворачивать остатки с чувством удовлетворения.       Так прошли минут десять: в уютном молчании, шуме людей вокруг и вкусной выпечки. — Пап, я могу остаться с тобой сегодня? Не хочу к маме, — Вия бросила виноватый взгляд и в ожидании елозила вилкой по пустой тарелке, в которой уже не было шокобона. — А, да конечно, — согласие прозвучало тут же, то Столас сам не понимал, с какого угла подступиться, чтобы объяснить небольшой нюанс. — Что-то не так? — замешательство не скрылось от глаз дочери. — Я сейчас не живу дома, немного, — пытался смягчить как мог. — Но мы можем заехать, я соберу вещи необходимые, на всякий случай, и поедем к нам.       Столас больше не знал, что сказать. Обманывать её было бесчестно и бесчеловечно, но сказать прямо стоило мужества, которого он пытался набраться. Страх сковал в миг подсознание. Что, если она вновь назовёт его предателем и убежит, не дав сказать и слова? Молчание повисло громоздким облаком, перекрывшим солнце. — Ты живёшь у него? — Октавия догадалась сама. — Да, его зовут Блиц. Знаешь, Вия, может быть, уже поздно, может быть, из меня никогда не выйдет хорошего отца, но я хочу, чтобы ты знала, что я люблю тебя. Мы со Стеллой никогда друг друга не любили, никогда, сколько бы я не пытался. Из нас вышла паршивая семья. Блиц, он… появился внезапно, и понравился мне, очень-очень. Я подумал, что, может, хватит пытаться построить что-то, терпеть, стараться зря… Я, мне жаль, что так вышло по отношению к тебе. — слова полились бурным речным потоком, моментами судорожным, но Столас старался объясниться перед ней. — И стыдно такое говорить, особенно тебе, но тот дом был мне чужд, особенно, когда там никого не осталось. И я сбежал. К нему.       Столас ждал следующих слов приговором, сжимая плечи и загоняя сам себя в угол мыслей, пока рядом шумели люди и играла кафешная музыка. — Пап, я не маленькая. Мне было обидно и больно, но, когда осталась с мамой один на один, поняла, что произошло. Сегодня просто ещё раз убедилась, что вы решили разойтись не просто так. — она улыбалась и смотрела на него с грустью, но любовью, и чувство осознания от этого разливалось по всему телу, давало силы на улыбку в ответ. — Глупо, да? Она кинула меня, будто я ничего не значу, и теперь… — Вия, — от накрыл её маленькую, по сравнению с его, ладошку рукой с желанием поддержать. — Я всегда буду на твоей стороне и буду рядом, чтобы помочь. Помни это, ладно?       Вия на это кивнула, закусив губу. По ней видно, что хотелось снова заплакать, просолив сладкие остатки крема в тарелке, но она держалась и не позволяла себе этого. Точно не сейчас. Столас понимающе встал и направился к машине, рукой маня Октавию за собой. — …а потом мы поехали сюда. Я на самом деле волнуюсь, что она не хотела здесь оставаться. — Столас, хватит загоняться. Она же реально не маленькая, сама может решить хочет или нет. Тем более, радостный ты ей нужен намного больше задрипанного и скулящего в той коробке.       Столас молчит, совсем ничего не отвечает, но расслабляется каждой клеточкой тела, и Блиц чувствует это по его улыбке и мерному дыханию, почти не слышному, но тепло щекочущему плечо. Столас не изменяет своей сонной привычке цепляться ленивцем за него в порыве нежности и, Блиц знает, благодарности. — Хочешь знать ещё кое-что? — он смотрит на черные локоны, забавно спадающие на лоб и прячущие глаза. Рука сама тянется к ним и начинает перебирать туда сюда, играя как на струнных. — М? — Я тебя люблю, — глаза напротив сверкают и их обладатель вздрагивает, стоило фразе отразиться от барабанных перепонок.       Блиц на эту реакцию улыбается и ждет. Выжидает. — Блиц, какого хуя. Ты серьезно? — Столас интересуется искренне, и Блиц чувствует маленький камень недовольства от неверия внутри. — Нет, смеюсь над тобой поюзанным, — сарказм срывается с губ быстрее, чем успевает осознаться в разуме. — Конечно, я серьезно! Ты важен для меня не только как друг. Ты значишь больше.       Это не божественное свершение тайного образа Блока, это не любовная история с романтическим героем и свершением невозможного, это до одури простое признание в любви, которое Блиц смог вытащить из себя, но сердце бьётся в ритме скерцо, отражаясь каждым ударом от стенок грудной клетки, а дыхание прерывается. Признаться вслух оказывается таким правильным. Таким же, как слова Луне в утренний разговор — очевидно правильным.       Возникает до этого молчавшее желание — хочется поцелуя. Он кажется вторым очевидно правильным. — И я люблю тебя. Ты знаешь, — Столас улыбается и Блиц думает, что должен извиниться за то, как поступил с ним ранее ещё раз. Много-много раз. Хочется вырезать ту зимнюю ночь и одновременно поблагодарить. Не будь её, не было бы всего сейчас. — Знаю, — отвечает только этим и принципиально продолжает ждать.       Никакого поцелуя как в сказке? Серьезно? Вопрос уже готов прозвучать, но его опережают. — А почему? — Почему что? — теперь Блиц искренне не врубается, чего от него хотят и улыбка напротив в полумраке кажется коварной. Он поднимает голову и пытается найти ответ на лице. — Почему именно сегодня? — Столас уточняет и улыбается шире, словно общается с маленьким несмышлёным ребенком, но лучится при этом счастьем. — Кхм, — вот оно что — ну, мне нравится жить с тобой вместе, отдыхать после работы и готовить. А сегодня я прихожу и ты с дочерью собираешься уехать. Я подумал, что не хочу отпускать, даже на два дня, потому что привык слишком быстро. Поэтому решился. Ты как эта, грудинка соленая, без нее борщ не вкусный. И вообще, где мой поцелуй? — Ах-ха, боже, ты сравнил меня с салом, Блиц, — Столас улыбается, хохочет и льнет к губам.       Они оба настолько целомудренные сейчас, что Блиц, увидев это на экране в мелодраме, непременно бы воскликнул в недовольстве и поругался на режиссёра. В реальности он счастлив и рад этой невинности, смеётся в поцелуй вместе со Столасом и улыбается после. Обнимается с расцветающими бутонами, пляшет по их лепесткам и ликует, умывается дисперсными разводами. В голове повторяется одно «люблю-люблю-люблю» и отражение похожего он видит в прищуренных глазах человека напротив.