Одного поля ягоды / Birds of a Feather

1938 Казалось, Том простил Гермиону достаточно, чтобы снова с ней общаться, после того как целый месяц продержал её в тишине, длящейся бóльшую часть августа и начало сентября. «Или, — сказал голос в дальней части её разума, который знал, что Том Риддл не был таким милым, как считали остальные, — он решил, что она отбыла своё наказание, и её грехи были отпущены». Теперь, когда Гермиона и Том жили в Хогвартсе, у неё была возможность встречаться с ним вживую каждый день. Таким образом, она узнала ту его сторону, которую не видела в его изысканных письмах, прошедших через два черновика, которые он посылал ей последние два года. На бумаге Том был таким, каким Гермиона представляла себе идеального друга по переписке: разборчивым, вразумительным, точным и интеллигентным. Она бессознательно подняла свои стандарты дружбы до этого уровня, и в последующие годы их приятельства было вполне естественно, что она не смогла найти в других людях альтернативы обеим ролям компаньона и близкого друга, которые предоставлял ей Том. Другие были слишком… слишком недальновидны. Им просто были безразличны вещи, интересовавшие Гермиону, социальные задачи, которые её занимали. Конечно, она знала, что и Тому они были безразличны, но он мог внятно сформулировать объяснение, почему. Она обратила внимание, что он не забивал себе голову нелепыми приветствиями с ней: никаких «Как дела?» или «Доброе утро, как жаль, что идёт дождь» — коими она обменивалась с другими одноклассниками, пока они ждали снаружи кабинета, что профессор пустит их внутрь, и начнётся урок. Нет, он сразу выдавал: «Покажи мне отзыв на своё эссе» и «Мне нужен "Аптекарь" Шляйдена для домашнего задания по зельеварению, а ты его так и не вернула». Оказалось, что, несмотря на то, что в жизни из Тома получался на редкость отвратительный друг, он был очень усердным учеником. Это была одна из тех вещей в Томе, которые оставляли Гермиону неуверенной, нравится он ей или нет: он был, безусловно, гениален и талантлив, но это был скользкий путь — не обращать внимания на его недостатки в пользу достоинств. Но, в конце концов, было множество справедливых государственных деятелей, гениальных генералов и прогрессивных парламентариев, которые делали этот мир лучше, но в то же время в личной жизни были волокитами или курильщиками опиума или чем-то не менее ужасным. А годы спустя учебники истории и простые мужчины и женщины на улицах говорили бы, что они были великими.

***

Однажды в субботу, вскоре после двенадцатого дня рождения Гермионы, они с Томом занимались в углу библиотеки, единолично владея столом. Большинство учеников были на улице, где проходила товарищеская игра в квиддич в качестве разминки перед началом сезона. Это была тренировка, чтобы старые игроки вернулись в форму после каникул, а новые игроки в запасных составах привыкали к тактике полноценной команды из семи игроков. Поскольку это был выходной, Гермиона надела свою мантию поверх мягкой шерстяной кофты, которую мама ей прислала посылкой на день рождения, с простой юбкой и блузкой. Её остальными подарками на день рождения был мешочек галлеонов, обмененный с фунтов стерлингов, и банка «Мармайта», потому что Гермиона писала, что его не подают в Хогвартсе, — хотя на особые случаи им подавали необычные блюда, например, щуку, запечённую целиком, тушёного зайца и языки жаворонков. Волшебники были настолько поразительно традиционными, что у них даже был паровоз. Она размышляла, может, это из-за их долгой продолжительности жизни: директору Диппету было больше двухсот лет, поэтому он был уже пожилым человеком, когда такая еда была в моде на британских столах веком ранее. Гермиона продолжила работу над эссе по зельеварению, пока Том игрался с показушным фиолетовым пером с серебряным наконечником с гравировкой, а у его локтя была раскрыта книга «Навыки экономии времени для учёбы». Она заметила, что Том был полностью одет в форму с идеально завязанным галстуком и прочими атрибутами, и со вспышкой вины она поняла, что у Тома, наверное, было немного одежды, кроме форм из приюта и магловской школы. К своему позору, Гермиона помладше обязательно бы это прокомментировала. Она не только не обошлась бы без замечаний, но ещё бы спросила у него, почему, потом бы ответила за него, прежде чем он бы успел открыть рот, настолько бестактно, насколько бы это было возможно. (Она была благодарна, что её первые настоящие диалоги с Томом были на письме, где она могла себя сдерживать. В какой-то мере.) Гермиона настоящего это подметила, но оставила при себе, потратив время, чтобы подумать над причинами и всеми последствиями. «Волшебная палочка от Олливандера стоила моим родителям четыре галлеона и восемь сиклей. Я не знаю точного обменного курса галлеона к фунту, но я знаю, что шестнадцати шиллингов, которые я давным-давно дала Тому, не хватило бы на палочку, а уж тем более учебники и форму, — подумала она. — Так откуда у него это перо?» Проблема была в том, что, несмотря на разные уровни самоконтроля, и младшая, и настоящая Гермионы обладали всепоглощающей, неудержимой жаждой знаний. — Что это за перо? — спросила Гермиона, пытаясь прозвучать скорее любопытной, чем осуждающей. — На уроках у тебя было простое коричневое перо. Я никогда не видела у тебя этого. Том черкал по кусочку пергамента: — Хм, самопишущее перо де люкс от Скривеншафта, мне кажется, — сказал он. — Ты не видела его у меня, потому что оно новое. — А откуда ты его взял? Первокурсникам нельзя выходить из замка в магазин в деревне, — заметила Гермиона. Он слегка ей улыбнулся: — Тебе правда нужен ответ? Не уверен, что ты хочешь знать, потому что тебя это расстроит. — Том, — вздохнула Гермиона, берясь за своё собственное перо, — ты должен быть осторожен! Даже если ты одалживаешь вещи и планируешь вернуть их на место, ты всё равно не узнаешь, наложен ли на них антиворовской сглаз. — Я не «одолжил» его, — сказал Том со взмахом фиолетового пера. — Я обменял его у Эйвери. Я делал его домашнюю работу по заклинаниям и истории магии всю неделю, и он дал мне перо, чтобы надиктовывать ответы его почерком. Это просто потрясающе — он не только бесталанный, но сверх этого ещё ленивый и глупый. Просто чудо, что у таких семей, как его, столько денег, если их так легко уговорить отдать их. Гермиона таращилась на него: — Ты сделал его домашнюю работу? Ты сжульничал для него! — Если ты будешь бросаться словом «сжульничал», — Том говорил уверенным голосом, — это Эйвери сжульничал. Я просто ему это позволил. И если мы продолжим показывать пальцем, то Эйвери здесь жертва. Он обманывает себя, лишаясь образования, что он поймёт, когда подойдёт к Ж.А.Б.А. и не сможет ответить ни на один вопрос. Представляешь его лицо, когда он получит письмо с оценками, а там сплошь «тролли» и «отвратительно»? — веки Тома опустились в приятных мечтаниях, а рот скривился в голодной гримасе. — Только представь выражение лица его отца, о-хо! Гермиона никогда не осознавала так, как сейчас, что, несмотря на все их сходства: их энтузиазм к чему-либо учебному, силу их убеждений, упорность в достижении их целей, — Том отличался от неё в других, необратимых аспектах. Она верила в добросовестность в учёбе. Она считала, что было морально отвратительно жульничать или давать жульничать другим в своих работах. Если кому-то хотелось оценок получше, им следовало уделить время занятиям, больше времени, если им этого не хватало, или попросить помощи у одноклассников или учителей. Тома же её объяснения, почему он не должен помогать другим жульничать, не остановят, если продолжать это делать будет для него выгодно. Лезть к нему со словами типа «добросовестность» или «мораль» лишь заставит его смеяться и ещё больше хвастаться новенькими вещами, чтобы доказать ей и другим, кто верил выражению «мошенники не процветают», что мошенники, вообще-то, как раз-таки процветают. (Внезапно она поняла, откуда у него взялся комплект методических материалов к истории магии для экзаменов пятого курса. Он подарил ей его на её день рождения. Она была счастлива, потому что они были полезными, и это был идеальный подарок от кого-то, кто так хорошо её знал — или слышал, как она жаловалась на неинтересную структуру лекций профессора Биннса, — и так о ней позаботился.) Это ни за что не сработает, если она скажет Тому открыто: «Не делай этого». Том проявлял полное безразличие к тем, кто пытался показать свой авторитет над ним. В эту категорию попадало большинство взрослых, и у этих взрослых было несколько типичных аргументов, которые ничуть не убеждали его. Любой, кто полагался на них, полностью терял его уважение. Из их прошлой переписки Гермиона выяснила, что Том считал, что спор окончен, когда противоположная сторона пыталась отговорить его от какого-то действия, используя любой из следующих контраргументов:       1. «Это неправильно».       2. «Мне это не нравится».       3. «Потому что я так сказал». Если честно, Гермиона тоже считала такие ответы неудовлетворительными. С детства она знала, что всё вокруг было сложнее, чем «просто так устроено». Это и побуждало её искать ответы в книгах, а не изо рта учителей в начальной школе. Несмотря на это, многих взрослых, с которыми она встречалась в своей жизни, она считала разумными и здравомыслящими, а следовательно, достойными её уважения. «Но если бы они были такими разумными, — однажды спорил Том, — они бы давали причины, а не оправдания». Она не могла потребовать от Тома, чтобы он не жульничал для Эйвери, только потому, что это неправильно. (Или, как сказал бы Том, потому, что она думала, что это неправильно.) Том не послушает её, если её доводы не будут разумными и основательными. (И, как ей напомнит Том, он не слушает людей, потому что считает их глупыми, но он готов дать ей поблажку, если она тоже не будет глупой.) Гермиону разрывали две противоборствующие стороны: её совесть против Тома Риддла. И как бы сильно ей ни не хотелось этого делать, она могла пойти на компромисс. Гермиона нахмурилась, оставляя закладку в учебнике, прежде чем закрыть его и отложить в сторону: — Представь своё лицо, когда Эйвери подойдёт к своему отцу и скажет, что это из-за тебя у него сплошь «тролли» и «отвратительно». Том наклонил голову. Локон его волнистых чёрных волос упал ему на глаза, выбившись из его аккуратной причёски с боковым пробором, которую он носил с их первой встречи почти три года назад. Озорной вид плохо смотрелся с холодной улыбкой на его лице. — А почему лень Эйвери — это моя вина? Он сдаёт экзамены, он получает за них оценку. — Твоя логика не будет для них важна, — сказала Гермиона. — Эйвери обвинит тебя, а его отец скорее поверит, что эта сиротская выскочка Риддл надул его сына, чем примет факт, что его сын не… эм, академически одарён. В качестве доказательства он покажет свои оценки за домашние работы по истории, оценённые на «удовлетворительно», которые ты же ему и писал, — Гермиона понизила голос и продолжила. — У людей, как они, здесь есть влияние — они точь-в-точь как итонские «старички» у нас дома, и его папа ходил в школу с остальными папами. Он может пойти в Попечительский совет и пожаловаться, и ты знаешь, что ему дадут сдать экзамены заново, в то время как людям вроде нас надо будет стоять на коленях и умолять неделями, даже если бы мы умирали от драконьей оспы. Когда она закончила, её лицо сильно порозовело от страсти, с которой она говорила. Несправедливость и неравенство были болезнями общества, которые её всегда возмущали, особенно когда они касались её напрямую. Она не понаслышке знакома с клубами «старичков» — у её отца тоже было своё общество выпускников, — и она видела, с какой снисходительностью они обращались с её матерью, когда она подавала им напитки на званых ужинах. Её мамой! Мать Гермионы была такой же умной и политически подкованной, как они. Вообще-то говоря, её мама ходила на протесты вместе с суфражистками, чтобы отстаивать своё право голоса, когда Гермиона была совсем маленькой. Со своим присущим усердием Гермиона изучила волшебные выпускные экзамены, чтобы вовремя подготовиться к С.О.В. и Ж.А.Б.А. Во время исследований она узнала о Попечительском совете Хогвартса, группе из двенадцати волшебников и ведьм, чья власть, когда их направляло единодушное видение, приравнивалась к директору школы. Они отвечали за то, чтобы плата за обучение всех студентов Хогвартса, независимо от их статуса крови, полностью оплачивалась Министерством магии. (Родителям Гермионы пришлось бы платить £200 в год за Даунуэльскую школу, и если Хогвартс стоил примерно столько же, то эта сумма составляла около сорока-пятидесяти галлеонов за ученика в год. Если зарплаты волшебников соответствовали среднему уровню магловского мира, работающие семьи с двумя и более детьми, с «приемлемым» статусом крови или нет, разорились бы, чтобы позволить им обучение в школе, не говоря уже о покупке формы и учебников.) Улыбка немного сползла с лица Тома, но не исчезла до конца. Его глаза блестели, дикие и тёмные. — Я не собираюсь умирать ни от драконьей оспы, ни от чего-то ещё. Кроме того, я не собираюсь делать домашнюю работу за Эйвери до самых Ж.А.Б.А. Если он снова захочет моей помощи, ему придётся предложить больше, чем в предыдущий раз. Думаю, когда дойдёт до точки, что ему придётся обменять что-то, что он не может потерять, настанет идеальная возможность познакомить его с концепцией «взаимного гарантированного уничтожения». Обвинив меня, он лишь втянет себя в ещё бóльшие неприятности. Полагаю, к тому времени у меня будет перо, которое пишет его почерком, и копия его семейной печати. — Мне не нравится идея «гарантированного уничтожения», — с опаской сказала Гермиона, — ни твоего, ни чьего бы то ни было. Тебе не следует подвергать себя риску. Том, это твоё будущее! Тебе надо быть осторожным, ты можешь потерять больше, чем он! Даже если Эйвери провалится в Ж.А.Б.А. во вторую попытку, с ним всё будет в порядке, папа даст ему разводить сов в родовом поместье. Но если у людей появится хоть малейшее подозрение, что ты где-то напортачил, у тебя будут неприятности, и никто не прибежит к тебе на помощь. — Значит, чтобы этого достичь, мне надо быть уверенным, что никто и не задумается, что я не просто Хороший Мальчик, — сказал Том. — Здорово, что у меня были годы и годы практики именно в этом. Он наклонил голову и невинно моргнул в её сторону, его чёрные ресницы отбрасывали тени на скулы под тёплым светом ламп в библиотеке. Они контрастировали с его бледным цветом лица. Гермиона заметила, что его кожа была гладкой и без следов от шрамов после ветрянки или кори, которые часто бывали у людей из его части Лондона. — Ты же не считаешь меня плохим человеком? Гермиона сузила глаза. Это было той вещью, к которой ей надо было привыкнуть. Арсенал разных выражений лица Тома, которые она никогда не видела в его письмах, предоставлял взаимодействиям с ним обескураживающее количество глубины и двойных смыслов. — Я думаю, что ты кто-то, кого легко соблазнить плохими решениями, — сказала Гермиона. — Ты не плохой человек, Том. Ты просто жаден. — Да что ты? — спросил Том. — Что есть «жаден», если не синоним к «амбициозен»? — Жадность — это жадность, а амбиции — это амбиции, — заявила Гермиона твёрдым голосом. — Я не понимаю, как подмена понятий это изменит. Роза пахнет розой, хоть розой назови её, хоть нет. — Подмена названий сбивает с толку людей без обоняния, — сказал Том. — Роза пахнет розой, а жадность пахнет жадностью, но ненаблюдательные — а это большинство людей — не заметят, что я подам им баранину, а назову ягнятиной, если я сделаю это с улыбкой. Кроме тебя, полагаю, — щека Тома подёрнулась еле заметным проблеском гримасы, но он быстро её разгладил. — И, наверное, Дамблдора тоже. Мне всё ещё не нравится, что он знает обо мне. — Ты ничего плохого не сделал, — заверила его Гермиона. — У тебя не будет неприятностей или чего-то такого. Он не вёл себя с тобой как-то иначе на уроках. Он даёт тебе столько же очков, сколько и мне. Они были двумя обладателями наибольшего количества очков за год, а у кого из них их было больше, зависело от недели. Рука Гермионы всегда была первой в воздухе, когда профессора задавали вопросы на уроках, и она могла процитировать куски не только из учебников, но и книг для дополнительного, необязательного изучения. Том, который был медленнее со своей рукой и часто позволял другим ученикам взять свою очередь, давал наиболее глубокие ответы, которые связывали теорию из учебников с практическим применением в повседневном использовании. Учителя также хвалили его за вдумчивые вопросы, например, чем их простое заклинание левитации отличалось по силе воздействия и магическому намерению от более продвинутых модифицированных парящих чар, используемых для заколдованных мётел. Том покачал головой, оскалившись: — Разве ты не видела, как он смотрит на меня? Я начал садиться назад от того, как он пялится, прямо в глаза, будто он пытается застукать меня за чем-то плохим. А я даже ничего не делаю, просто пишу заметки или сворачиваю носовые платки конвертиком и чувствую, что он смотрит. У меня от этого скальп чешется. — Не думаю, что профессор Дамблдор станет делать что-то неуместное с учеником, — сказала Гермиона. — Все в Рейвенкло говорят, что он один из лучших, если не самый лучший учитель в школе, хоть его любимчики обычно — гриффиндорцы. Но это неудивительно, я слышала, что Слагхорну больше всего нравятся слизеринцы. Все знают, что он гений — он проходил стажировку на Мастера алхимии сразу после школы, и я слышала, что его руководителем был Фламель! И у него как минимум три степени Мастера, знаешь ли: он может преподавать защиту от Тёмных искусств помимо трансфигурации, а раз у него есть опыт в алхимии, то он освоил продвинутый уровень, по крайней мере, зельеварения, я даже представить не могу, что он не был бы… Гермионе пришлось остановиться, чтобы не начать чрезмерно распинаться об академических достижениях профессора Дамблдора. Если бы Тому были интересны детали, то лишь потому, что их было полезно знать, но он бы никогда не восхищался им так сильно, как она. Если Том увидит медаль Дамблдора за магические заслуги в Зале трофеев, он не станет восхищаться его рекордными оценками за Ж.А.Б.А., а будет предвкушать день, когда у него тоже будет такая с его выгравированным именем. — Он ничего не рассказал тебе? — Нет, ничего, — сказал Том. — Я всё ещё жду, пока он решит получше обучить меня моим способностям, но пройдут годы, когда он вообще до этого додумается. А до этого времени мне придётся тренироваться самому. — Ты начнёшь экспериментировать над собой? Том, это опасно! Ты не знаешь, что ты будешь… — Я знаю, что я делаю. Я делал это годами, — Том задрал подбородок, расслабленно смотря на неё своими полузакрытыми глазами. Но его глаза оставались жёсткими и ищущими, будто пытающими просчитать её реакцию. — Я привык всё учить самостоятельно. Если бы не было практических занятий типа зельеварения и травологии или работы над владением палочкой — и не поддержание внешнего вида, конечно же, — я бы прогуливал большинство из них и проводил весь день в библиотеке. Гермиона сжала губы: — Ты же знаешь, почему нам не разрешают пользоваться палочками летом, хоть я была бы и рада возможности попрактиковаться вне школы. Это не столько из-за Статута о секретности, хоть отчасти и из-за него. Это потому что мы дети, Том. Если мы ошибёмся в классе, у профессоров есть дежурная целительница в больничном крыле, если они не смогут с нами совладать, когда кто-то устроит пожар на парте или превратит коробку спичек в коробку взрывающихся осколков. Экспериментальная магия без надзора поистине опасна! Её руки сцепились на столе, с белыми бескровными костяшками пальцев и ногтями, впивающимися полумесяцами в кожу ладоней. — Даже в магловском мире научные эксперименты очень опасны, и за ними всегда кто-то должен следить. Мой отец рассказывал, что в университете они учили анатомию на трупах, а до этого они использовали свиней и овец со скотобойни. Никто не делает ничего на себе или самостоятельно, если может. На дворе уже не 1650-й, когда выбор был лишь между собственным телом или расхищением могил. Том замолчал, его взгляд блуждал по бледному лицу Гермионы, по её россыпи резко выделяющихся летних веснушек на носу и щеках. — Но я же не один? — размышлял он. — Если ты предлагаешь, что мы… — Я ничего не предлагаю, — перебила его Гермиона, потому что она не хотела слышать позицию Тома в этом споре. Он часто говорил то, что её расстраивало и беспокоило, даже если он и не подразумевал этого, и иногда он был уклончив, когда знал, что встретится с её неодобрением. — Ты слишком часто мыслишь крайностями: тонуть или плыть, бить или бежать, действие или бездействие. Ты ставишь себе ультиматумы, когда это не нужно. — А ты даёшь мне другие варианты, — задумчиво сказал Том. — Я лишь считаю, что лучше быть хорошо осведомлённым, чем сразу нырять куда-то с головой, — ответила она. — Потому что иногда это не про спор, что анархия лучше автократии, но рассмотрение и других легитимных вариантов: демократии, монархии, теократии или плутократии. Может, мне и не нравятся они все, но я не могу просто сделать вид, что их не существует, как и ты. И лучше их знать, чем понять, что уже поздно, а ты, эм, расправился со всеми сенаторами, и у тебя больше не осталось никого, кто собирал бы твои налоги и руководил страной. Базис аргументов, основанных на том, что «расправа над сенаторами» — это плохо, потому что убийство — это плохо, не вызвала бы столько же обсуждений, сколько «сенаторы могут быть полезны». Ей не нравилось, что ей надо так говорить, так себя вести, так поступать с собой, со своей честностью, со своей совестью. Ей казалось, что она по капельке теряет контроль над собой, оставаясь в компании Тома. «Я не теряю себя, — подумала она. — Я всегда была, есть и буду Гермионой, а основной постулат Гермионы — это что она определяет себя как человека доброго и ценящего своих друзей. Нет разницы между настоящей и фальшивой Гермионой. Я не мыслю ультиматумами и крайностями. Всё, что я делаю, идёт из доброты — единственного вида доброты, который принимает, а не презирает Том». Ей приходилось это делать, если она хотела, чтобы Том слушал её. Лучше она будет совестью Тома, потому что она была не до конца уверена, что у него вообще была своя. Тому лучше слушать её, чем странствовать в погоне за амбициями и упасть со скалы, которую сам же создал. (Лучше быть его пастухом, чем овцой.) — Я часто размышляю, — начал Том мягким, почти приятным голосом, встречаясь с глазами Гермионы над столом, который они делили, — почему другие люди вообще беспокоятся о такой банальной и бесполезной ерунде, как дружба. С самого раннего детства я никогда не искал компании других людей и никогда не чувствовал себя одиноким. Мне никогда не хотелось присоединиться к играм на школьном дворе или встать на какие-то ворота. Признание через командную работу не было для меня привлекательным ни на йоту. — Что ты… — Я знаю, что ты понимала, как сильно мы отличались от других людей, когда мы встретились в первый раз. Мы с тобой сделаны из одной глины. Не точная копия — будто хоть кто-то мог бы даже сметь повторить меня, — но ближе, чем кто-либо, кого я когда-либо встречал, — продолжал Том свою неожиданную линию, не давая Гермионе вставить ни слова. — Я никогда не хотел использовать слово «друзья», потому что мне не нравится, что оно из себя представляет, — мне никогда не нравилось, что другие люди используют его для всех своих поверхностных знакомств. Оно кажется таким неискренним, будто бы ему не хватает… Глубины, уровня значимости, который есть между нами, а у них нет. Но я думаю, что нам суждено было быть, если не друзьями, то контрастами, — провозгласил Том со вспышкой триумфа своих белых клыков в едва уловимой улыбке. — Тебе суждено было быть моим контрастом. Это гораздо более подходящее слово, не так ли? — Немного надуманное, — призналась Гермиона. Она никогда не ставила на то, что была Предназначена для Великого, или Предназначена быть чьей-то Половинкой, или что-то такое. Это была чушь, и это означало, что у людей не было настоящей свободы воли, а значит, они не были ответственны за свои решения. Если в её будущем и было место для величия, то это будет только потому, что она заработает его тяжёлым трудом и правильным выбором. Верить в обратное было невероятно эгоистично. Хотя, раз уж она об этом задумалась, «эгоистичный» не то чтобы неподходящее описание Тома Риддла. (Но она понимала, как Том пришёл к выводу, что он был Предназначен для Большего. Он был учеником, одарённость которого учителя в Хогвартсе встречали раз в десятилетие, Том был вундеркиндом, которые рождаются один раз на целый век. Даже гениальность профессора Дамблдора была признана, только когда он опубликовал неожиданное исследование в «Трансфигурации сегодня» учеником седьмого курса. «Том, — решила она без единого сомнения, — тоже был на это способен».) — И слишком… театрально, — не впечатлившись, добавила она, одаривая Тома долгим взглядом. — Я полагаю, что это слово могло бы подойти Лаэрту и принцу Гамлету, а, может, и нет, учитывая, что они оба умерли в конце, а не обсуждали свои проблемы, как здравомыслящие взрослые. Но названия такого рода неприменимы в реальной жизни. Реальные люди гораздо сложнее этого. — Откуда мне знать, — сказал Том. — Ты единственный второй настоящий человек, которого я знаю. Гермионе пришлось сдержаться, чтобы не уставиться на него. Иногда она задумывалась, не лучше ли было, когда Том был уклончив с ней, а не искренен. Так он шокировал гораздо меньше. — Я бы предпочла, чтобы ты слушал меня не потому, что я «настоящая», а потому, что вещи, которые я говорю, этого достойны. — Какое это имеет значение, пока я слушаю? — спросил Том. — Ты предъявила резонные аргументы. Разве ты не хотела, чтобы я это признал? — Я хотела, чтобы ты согласился не проводить эксперименты в одиночестве. — Тогда помоги мне, присоединись ко мне и наблюдай. Я буду не в одиночестве, если ты будешь со мной. Сердце Гермионы гулко забилось в груди: «Он хочет моей помощи. Он не просил — он никогда не просил помощи, даже если она была ему нужна. Но… Разве это не было компромиссом?» — Я могу помочь тебе с исследованием. И я могу покупать книги совиной почтой, если нужно, если они продают их несовершеннолетним ученикам, — сказала Гермиона. — Но я не собираюсь помогать ни в чём, что противоречит моим собственным принципам. Никакого проникновения в Запретную секцию. Никакого стояния начеку, пока ты в неё прокрадываешься. Никакого использования учеников как подопытных, если они тебе не дали на это разрешения. И, разумеется, никаких трупов. — Как будто трупы так легко найти, — фыркнул Том. — Улицы Лондона выложены ими по сравнению с Хогвартсом. Что ж, ладно. Я согласен на твои условия. — И последнее. — Что? — Если что-то пойдёт не так, я обращусь к профессору Дамблдору за помощью. А ты не будешь дуться на меня в течение месяца, потому что предпочла Дамблдора какому-то серьёзному непоправимому ущербу. — Ладно, — как-то неохотно сказал Том. — Но только если что-то пойдёт не так, и я не в состоянии исправить это самостоятельно. Только если это не будет грозить никому из нас исключением. Я не вернусь на улицы Лондона, если меня не вынудят. А ты не станешь докладывать обо мне другим учителям или старостам, потому что тебе не нравится то, что я делаю. Если тебе что-то не нравится, ты вольна уйти. «Если я донесу на Тома, Эйвери больше не будет объектом "взаимного гарантированного уничтожения". Я пойду на дно с этим кораблём, если когда-либо попытаюсь его потопить, неважно, "дружба" это или нет. Его посещение Хогвартса — это шанс, который ему никогда раньше не давали и который ему больше никогда не представится. Забрать это у него… Это всё равно что уничтожить все достоинства, которые я видела в нём за последние несколько лет». Голос в дальнем уголке её разума прошептал ей: «Ты знаешь, что будет значить, если ты выберешь это». «Я знаю, — яростно подумала Гермиона, — это будет значить, что я его друг». — Согласна, — сказала Гермиона после секундного размышления. — Но если ты будешь делать что-то, что мне не нравится, я тебе скажу об этом, а тебе надо будет доказать, почему это необходимо, вместо того чтобы сразу выставить меня за дверь. — Согласен, — сказал Том, записывая все их уступки на отдельном куске пергамента. — Кстати, Гермиона… — Да? — Ты так и не вернула «Аптекаря» Шляйдена. Гермиона вздохнула: — Я дочитала его, но он у меня в комнате. Я принесу его сегодня на ужин. Том улыбнулся очень довольной улыбкой. — Разве не гораздо лучше, когда мы ладим? — Мы бы ладили гораздо больше, если бы ты не был таким упрямым, — сказала Гермиона, фыркнув. — А «Аптекарь» Шляйдена даже не настолько хорош. Это самое архаичное пособие по зельеварению, которое я когда-либо видела. Половина определений — это старомодный жаргон алхимиков. Свинцовый сахар, масло из известняка, винные соли — я не видела ни один из этих ингредиентов в современных учебниках или инструкциях на уроках. — Только потому, что ты не видела их в учебниках, не значит, что ты не можешь сделать полезное зелье с ними, — заметил Том. — Если бы это было так, они бы добавили их в учебник! Остаток дня был разделён между завершением заданий для домашней работы и спорами с Томом, что учебники были неполными. Он настаивал, что можно было бы, если бы хотелось, с успехом сварить большинство бытовых зелий в котле из чистого золота. Но тогда необходимо было пересчитать пропорции ингредиентов, время кипения и количество помешиваний, потому что золотые котлы были меньше по объёму, чем обычные оловянные школьные. Они не добавили этого в учебник, потому что слишком малое число людей владело золотыми котлами, а те, у кого они были, обычно были профессиональными зельеварами, кто мог сам провести расчёты, и им не нужно было следовать рецептам из школьных учебников. (К тому же профессиональные зельевары не растрачивали золотые котлы на простые лекарства от головной боли или мази от бородавок, в которых практиковались школьники. Нет, в золоте они варили редчайшие составы, например «Жидкую удачу» или «Сгущённую гелианскую сущность Грочовской».) Том ликовал, Гермиона — не особо. Её немного расстроило, что её учебник был неполным. Её также немного раздражало, что для волшебников и ведьм, родившихся в магическом мире, это было само собой разумеющимся. Она считала, что руководство Хогвартса добавило оловянные котлы (стандартного второго размера) в список школьных покупок, потому что они были лучшими и самыми безопасными, а не потому, что они были наиболее экономичными. — Если бы они были самыми безопасными, разве на каждом уроке находился бы по крайней мере один имбецил, у которого взрывается котёл? — спросил Том. — Ты это видела своими глазами: у тебя зельеварение с Хаффлпаффом, а у меня — с Гриффиндором, но это одно и то же. Одна-единственная иголка дикобраза на сильном огне — и их больше нет. Два самых тупых факультета Хогвартса — теперь ты понимаешь, почему им не ставят зельеварение вместе. — Знаешь что, — раздражённо сказала Гермиона, не одобряя высокомерное поведение Тома. — Раз ты такой умный, думаю, я придержу «Аптекаря» Шляйдена ещё на неделю.