Одного поля ягоды / Birds of a Feather

1939 Первый семестр Тома в Хогвартсе закончился водопадом чистых «превосходно». Том привык получать высшие отметки и быть лучше всех остальных, поэтому его это не удивило. Но впервые в его жизни его сверстники — слово, которое он достаточно небрежно использовал к людям, которые были с ним одного возраста и не более, — уважали его за его магию и интеллект. Они восхищались им, в отличие от детей из приюта Вула, чьё уважение основывалось на страхе с примесью внутреннего отвращения к каждому, кто разговаривал на королевском английском и не забывал мыть руки после каждого посещения туалета. Он узнал, что даже если у остальных учеников и была магия, как у него, и был доступ к тем же учителям, и учебникам, и урокам, для него теория была чем-то интуитивным, и заклинания получались с лёгкостью. Он был волшебником, но он по-прежнему был Особенным. Он никогда не использовал это слово, «Особенный», на людях. Так же, как он никогда не использовал слова «Гермиона» или «друг» в одном предложении за общим столом факультета, в кабинетах, в коридорах или где-то вне задёрнутых штор своего балдахина. Для общества он являл свою персону Скромного Сироты Тома Риддла, и для остальных первокурсников она была топиарным чудом Грейнджер и рейвенкловской зубрилкой — просто одноклассницей, школьной соперницей, ничего более. Но наедине… За закрытыми дверями заброшенных кабинетов, спрятанных в лабиринте коридоров подземелий Хогвартса, Том видел в Гермионе больше, чем все остальные, кто был ослеплён копной пушистых волос, и слишком крупными зубами, и постоянно взлетающей вверх рукой. — Ты проверила ловушку на третьем этаже? — спросил Том, открывая свой портфель и доставая жестянку из-под печенья с дырочками в крышке. Он снял крышку и достал содержимое. Тощую бурую крысу без усов на левой стороне, обездвиженную и скованную после двойной порции Петрификус Тоталус. У Гермионы была своя коробка в портфеле, картонная коробочка от мармеладок, обёрнутая блестящим слоем волшебной изоленты. Внутри была ещё одна бурая крыса в лучшем состоянии, чем у Тома, но тоже под действием Петрификуса. — Я нашла одну, — сказала Гермиона, опускаясь на колени на выложенный камнем пол. Подол её мантии тащился по толстому слою серой пыли и старого мела. Палочка лежала у неё на коленках. — Мистер Прингл чуть не застукал меня, когда я ходила проверить. Он стал замечать, что я слишком часто слоняюсь вокруг чулана для мётел в коридоре кабинета заклинаний, — она опустила глаза на крысу, которая казалась мёртвой. Заклинание ограничивало движения, но позволяло поверхностно дышать. — Думаю, он решил, что я слежу за старшекурсниками. Он сказал, что этот чулан часто используется для… Для… — Непристойных предложений? — уточнил Том, доставая пергамент, перья и волшебную палочку с невозмутимым выражением лица. — Не ломай над этим голову, я уже знаю, откуда берутся дети. Я также знаю, куда попадают дети, когда джентльмен предпочитает непристойное, но не предложение. Мне говорили, мой отец — один из них. Гермиона покраснела ещё ярче: — О, Том, мне жаль… — Всё в порядке, — пожал плечами Том. — Может, он и волокита, но если он подарил мне мою магию, то, полагаю, он оправдан. Лучше быть волшебником, чем не существовать вообще. — Может, если он был волшебником, — с сомнением начала Гермиона, — у него тоже был твой талант. Профессор Дамблдор сказал тебе, что иногда это наследственное. Может, так он… эм, завоевал твою маму. — Может, — сказал Том, его глаза потемнели от немого негодования. — Но это жалкое растрачивание таланта. Редкий дар в руках взрослого волшебника позволил бы водить дружбу с лондонскими сливками общества, но вместо того, чтобы сделать что-то полезное, он стал гоняться за юбками, — он потряс головой, разгоняя темноту со своего лица, но его плечи оставались неподвижными, а спина — жёсткой. — Я не хочу больше о нём говорить. Всё, что я знаю, это то, что он давно умер. Я никогда не встречался с ним, а если бы и встретился, то хочу быть лучшим магом, чем он. Давай вернёмся к работе. — Хорошо, — согласилась Гермиона, которая не хотела тратить больше времени на обсуждение родственных связей Тома, точнее, их отсутствие. — Финита! Во многих аспектах Гермиона была освежающе прямолинейной, особенно когда тема касалась вещей, которые она рассматривала с академической точки зрения. Но упоминания о её комфортном уровне жизни, и её зажиточной семье, и, как оказалось, чуланах для мётел смущали её и заставляли её стесняться. Том нашёл её внезапную застенчивость забавной, но не удивительной — Гермиона была старше него на несколько месяцев и старше, чем многие их однокурсники. (Он давно решил, что, когда придёт его очередь пройти через эту загадочную фазу подросткового возраста или, как он называл её, окукливание, он никогда не будет таким неловким. Если был хоть какой-то способ пройти через неё с достоинством, то Том заверил себя, что найдёт его. У него никогда не было ветрянки, в конце концов, а ему говорили, что каждый ребёнок обязательно в своей жизни ею болел. Особость что-то да значила.) — Финита! Неподвижные крысы задрожали и задёргались, их розовые голые хвостики елозили по пыльному каменному полу. — Ну, привет, — сказала Гермиона, наблюдая, как её крыса ползла по полу минуту-другую, а потом направилась в сторону её сумки. Она залезла внутрь и достала булочку, обёрнутую носовым платком. — Наша подопытная крыса готова. Том подтолкнул свою крысу кончиком тисовой волшебной палочки: — Моя немного медлит. Я наложил на неё заклинание дважды, на случай, если его действие закончится в моей сумке. Видимо, это сработало. Когда крысы проснулись, они с Гермионой сделали из кабинета полосу препятствий. Они разложили хлеб на пустом пюпитре и спрятали его в ящике учительского стола и в затхлом шкафу в дальней части комнаты. Гермиона и Том опустили крыс, которых они левитировали, и дали им обнюхать еду. Крыса Гермионы, которую Том назвал «Номер Один», но Гермиона переименовала её в «Сиенну», полагалась на свой нос, чтобы учуять хлеб. Крыса Тома, которую он назвал «Номер Два», но теперь она шла под кличкой «Арахис», замешкалась у ног Тома. Бóльшую часть своей жизни Том хорошо ладил с животными. В понимании Тома «хорошо» означало, что он мог быть уверен, что маленькие звери оставались тихими, послушными и испражнялись только в тех местах, которые он одобрит, а не романтизировал точку зрения «лучшие друзья человека», которую, казалось, обожали все остальные. Мыши никогда не гнездились в его шкафу и не оставляли следы на его носках. Одноглазая кошка миссис Торнтон оставила его в покое, когда он украл сливы из-за забора. Любимый кролик Билли тихо пришёл к нему, когда он его позвал, его маленькое сердечко билось в его груди под слоем бархатистой мягкой шкурки и хрупких рёбер. Он тихо вернулся в своё гнездо из порванных простыней и потрёпанных кухонных полотенец под кроватью Билли и не издал ни звука, пока не умер, после чего Билли заполонил кирпичные коридоры приюта Вула своими рыданиями. (Том до сих пор вспоминал этот день. Никто не знал, что он это сделал. Это считалось одной из великих тайн приюта Вула, как Исчезновение Джейми Фитцроя, одного из самых первых сирот, который числился умершим в 1897-м, и Странный Шум на чердаке. Том бы хотел признаться в своих заслугах, но в итоге он распространил сплетню, что Билли сам это сделал, и после этого никто из девочек не хотел сидеть с ним за ужином и разговаривать с ним в школе. В итоге это стоило того, чтобы не заявлять о себе — Тому было очень смешно наблюдать, как Билли Стаббс превратился в приютского изгоя, не говоря уже о том, что миссис Коул целых две недели не сводила с него глаз.) Том уставился на крысу. Крысы не думали так, как люди. Как бы они могли? Они были паразитами, недолговечными и живущими инстинктами, даже те, кто подвергался магии на протяжении многих поколений — в результате того, что волшебники растили их как домашних животных или как ингредиенты для зелий, или что они жили в волшебных домах. Голод и жажда, спаривание и территория, опасность и выживание. Как бы Том ни был хорош с животными, он не привык делать из них питомцев. Они были грязными, приют не разрешал держать животных, а самое главное, чтобы заставить их делать то, что он хочет, ему нужно было думать, как думают они, всеми мыслями, на которые они были способны. Не могли же они разговаривать по-английски и понимать речевые команды. Собака могла, может, обезьяна или попугай, или выращенная волшебниками сова, но им были доступны только крысы. Это было потому, что Гермиона наотрез отказалась с идеей Тома «одалживать» кошек их одноклассников. Домашним кошкам можно было гулять по Гостиным всех факультетов, оставляя шерсть на диванах. Коты обтирали свои… выделения о мебель, если кто-то забывал закрывать двери на ночь, или когда все уходили на занятия. (Так сделал Лестрейндж пару недель назад, и Том наказал его тем, что покрыл его подушку кошачьей шерстью и отрыгнутыми шерстяными комками. Никто не знал, что это сделал он, но после того случая все в общей спальне научились не оставлять дверь открытой.) Том не считал, что использование кошек было бы большой потерей, Гермиона была категорически не согласна. Эмпатия к человеческим существам была очень энергозатратным заданием для Тома. Эмпатия к животным… Ну, утомительным — это ещё мягко сказано. Но трудности не могли испугать Тома. Голод и жажда — он помнил их с ранних дней в приюте, когда его отправили в комнату без ужина за его дерзость. В то время он ещё не научился говорить, только когда к нему обратятся, и ему хотелось доказать остальным, что он умнее этих надсмотрщиков. Он сделал замечание о возлюбленном мисс Глории Карутер и его блуждающих руках, запутавшихся в завязках фартука Тельмы Роско возле торговых ворот прошлым четвергом… Срочность он тоже мог припомнить, так же как и темноту. Котельная в подвале — место, которое маленькие мальчики осмеливались исследовать в дождливые субботние дни. Там был грязный чугунный котёл, который работал на угле и был покрыт тонким слоем прилипчивой пыли, которая пачкала его руки и одежду чёрным и падала в глаза, когда он колотил в дверь… Крыса вздрогнула, и её глаза-бусинки встретились с глазами Тома. Усики подёрнулись, затем сникли, а свет в глазах остекленел. Крыса дёргалась то вправо, то влево, шатаясь пьяным зигзагом, будто не могла решить, в каком направлении пойти. Будто в её маленьком умишке боролись два противоречивых инстинкта. Том стиснул зубы, за глазницами зародилась головная боль, веки сосредоточенно подергивались. Крыса пошла к учительскому столу. Второй ящик сверху, с правой стороны. Ей не хватило сил открыть ящик, поэтому она вцепилась в поверхность стола лапками и использовала задние, чтобы просунуть их в щель. С треском открыв ящик, она нырнула головой вперёд, и они с Гермионой услышали скребущиеся звуки изнутри. — Две минуты и тридцать пять секунд! Молодец, Арахис! — возвестила Гермиона, глядя на магловский секундомер в левой руке, а затем на Тома, который плюхнулся на одну из скамей для учеников, которые заполняли пустой кабинет. — И ты тоже, Том. Том пробурчал в ответ. Эмпатия утомляла. Зачем вообще людям хотелось её чувствовать постоянно?

***

К началу рождественских каникул Том и Арахис были неплохо натренированы. Или, если точнее, Арахис Третий. Арахис Первый и Арахис Второй погибли от серии довольно серьёзных припадков, и Гермиона предположила, что у них были аневризмы, а Том перегрузил их рефлекторную реакцию на опасность. Гермиона злилась на него, но не ей было об этом говорить. Она уже потеряла первую Сиенну, которая прогрызла свою коробку, когда они были на уроке, и её нигде не было видно в башне Рейвенкло. После того как Гермиона немного поплакала, Том напомнил ей, что она всё равно бы умерла, потому что мистер Прингл расставил свои ловушки не для того, чтобы обзавестись пушистыми питомцами. Потеря Арахисов не оставила Тома невредимым. После смерти Арахиса Первого у него была жуткая головная боль, которая длилась три дня, и после этого он гораздо меньше нагружал себя на тренировках. Он больше не пытался перекрывать их простые инстинкты чистой магией и силой воли — он достиг гораздо лучших результатов и перестал тратить время, когда попробовал стандартный тренировочный метод вознаграждения послушания едой и позитивной стимуляцией разума. К его раздражению, это был практически магловский способ. Когда Гермиона вернулась в Лондон на рождественские каникулы, Том остался в Хогвартсе с Арахисом. Рождество в Хогвартсе с большим отрывом было самым ярким событием в его школьной жизни. У него не было уроков, поэтому он мог проводить весь день в библиотеке без борьбы со старшеклассниками за самые лучшие уголки для занятий. Спальня пустовала, не считая его, поэтому он мог учиться в кровати далеко за полночь, не слушая жалобы своих одноклассников, что свет мешает им спать. Столы в столовой производили всевозможные праздничные лакомства, которых он прежде не видывал: глазированные домики из имбирных пряников, сливочный пряный гоголь-моголь и ананасовое желе с ванильным мороженым. И всё это, не считая великолепия, коим оказался Рождественский Пир, во время которого Том почувствовал себя императором на банкете. Столы были уставлены двумя дюжинами запечённых птиц: гусь, утка, фазан, индейка — фаршированные и приготовленные в собственных перьях. Небольшое число учеников и преподавателей, которые остались, не смогли съесть и половины. Том подумал, что это было чрезмерно и отвратительно расточительно, но если волшебники могут размножать еду, то, возможно, грандиозные банкеты были скорее представлением их волшебной силы, а не безвкусным хвастовством финансового превосходства, коим промышляли магловские хозяева званых ужинов. Раз Хогвартс был центром магического образования в Британии, было справедливо, что они устраивали красивое зрелище. После Рождества Том и Арахис исследовали пустынные коридоры замка, разыскивая секретные комнаты и скрытые проходы. Том держал Арахиса рукой в перчатке, опуская его в разных частях коридоров, а Арахис пищал, когда замечал загадочные сквозняки и странные запахи. Пока что они лишь нашли три алькова за гобеленами, кучу заброшенных кабинетов, пустующий чулан, комнату, полную больших чанов мыла с цветочным запахом, и секретный проход, который соединял пятый этаж с Большим залом без необходимости проходить через полдюжины движущихся лестниц. Перед тем как сесть на поезд, Гермиона дала Тому перчатки и шерстяную шапку с шарфом в цветах Слизерина в качестве подарка на Рождество. Это были традиционные подарки, которые родители дарили детям в первые несколько дней или недель после распределения, о чём Том и Гермиона узнали, когда их сокурсники стали получать их совиной почтой. Соседи Тома по спальне получили свои серебристо-зелёные шарфы вечером после распределения, потому что большинство из них и так знало, что попадёт в Слизерин. Даже если в шарфе не было необходимости во второй день сентября, они всё равно устроили целое представление из этого, хвастаясь ими напротив него в первые дни, показывая гордость за свой факультет и семейные традиции, чего явно не хватало Безымянному Сироте Риддлу. (Том написал эссе по истории магии для третьекурсника своим самопишущим пером в обмен на несколько тайком утащенных флаконов уменьшающего зелья с их урока зельеварения. В последующие недели он уменьшил шарфы Лестрейнджа и Розье, и, когда погода наконец-то стала достаточно холодной для их использования, они потеряли добрых три фута длины, и это нельзя было исправить простым Финита. В Общей гостиной над этим здорово посмеялись, даже старосты сочли это ловким трюком.) Том был завёрнут в его новенький с иголочки шарф, когда он вернулся на угол пятого этажа и столкнулся с профессором Дамблдором неподалёку от входа в больничное крыло. — Добрый вечер, Том, — добродушно сказал Дамблдор, держа руки в кармане пушистой оранжевой мантии, вышитой медными блестящими дубовыми ветками, листьями и желудями. — Добрый вечер, профессор, — ответил Том, засовывая Арахиса в карман своей мантии. — Не думаю, что крысы числятся в списке разрешённых животных Хогвартса, — заметил Дамблдор с мягкой улыбкой. Но его глаза не были такими добрыми и мягкими. Они были проницательными и задержались на кармане Тома. — Ну, сэр, — сказал Том, отвечая на улыбку Дамблдора своей, — в Фонде помощи ученикам Хогвартса не было достаточно средств, чтобы позволить заводить сову или кошку в качестве домашнего животного, а если бы и было, то я не думаю, что стал бы тратить их на жабу. Во время каникул в замке тихо, и я полагаю, что мне стоит наслаждаться любым обществом, какое смогу найти. Нищим выбирать не приходится, и всё такое. — Ах да, разумеется, — сказал Дамблдор, и его глаза засветились искренней симпатией. — Хорошо сказано, Том. Не хотел бы ты присоединиться ко мне на чашечку чая? — Вообще-то я планировал доделать кое-какую домашнюю работу, — ответил Том, хотя он закончил все свои эссе уже на второй день каникул. — Я напишу тебе записку, которая позволит сделать исключение для списка разрешённых животных, — предложил Дамблдор. — Я собирался попросить её у профессора Слагхорна, когда он вернётся с каникул, — сказал Том. А затем добавил: — Он мой декан, сэр. — А я заместитель директора, — произнёс Дамблдор. — О таких вещах лучше позаботиться как можно скорее, пока они ещё свежи в наших мыслях. Как у этого человека получалось казаться таким любезным и в то же время вести игру за власть с двенадцатилетним ребёнком? Он вообще понимал, что злоупотребляет положением перед ребёнком, или он вёл себя настолько невыносимо снисходительно со всеми? Неужели весь его образ действий был основан на том, чтобы его недооценивали, а могущественный гений скрывался под личиной безобидного эксцентрика? Быть уважаемым профессором с одной стороны, а с другой — притворяться другом всех учеников и добрым ухом, которому можно доверить их самые лакомые секреты? Это была умная стратегия, очень похожая на имидж Хорошего Мальчика Тома, но каждый раз, когда Том открывал дверь для противной сплетницы, позволял кому-то взъерошить его волосы или отдавал последний кусок шоколадного торта на десертном блюде, что-то внутри него умирало. — Конечно, сэр, — сказал Том, и он бы заскрежетал зубами, если бы Дамблдор не стоял прямо перед ним. — Значит, пойдём в Ваш кабинет? — Да, пошли на второй этаж, — сказал Дамблдор, показывая дорогу сквозь движущиеся лестницы. Том трусил за ним, стараясь поспеть за его длинными шагами. — Довольно долгая дорога, но я всегда замечал, что замок предоставляет альтернативный путь, когда человек в нём отчаянно нуждается. Пару лет назад мои старшеклассники практиковались в самотрансфигурации для Ж.А.Б.А., и одна юная леди в процессе превращения в скопу воспользовалась методом дюймовой визуализации. Это сложный метод, он позволяет скопировать мельчайшие детали исходного объекта, но он очень медленный, особенно для начинающих, и девушка начала свою трансформацию снизу вверх. Она была настолько медленной в своей самотрансфигурации, что её ноги, полностью превращённые в лапы скопы, не смогли выдержать вес её человеческого торса. Поэтому у неё сломались кости в ногах, и нам пришлось спешить в больничное крыло, чтобы целительница могла полностью вылечить её, прежде чем превратить их в исходное состояние. Было бесполезно обращать трансфигурацию и рисковать тем, что фрагменты птичьих костей останутся в её плоти — понимаешь, они полые, и их гораздо сложнее обнаружить, чем человеческие кости. К счастью, мы доставили её в больничное крыло вовремя благодаря магии замка. «Какая омерзительная история для первокурсника», — подумал Том. Не то чтобы он не слышал предостерегающих историй раньше: каждый британский ребенок знал, что случается с маленькими мальчиками, которые кричат «Волки!», сосут большой палец и бегают с ножницами до того, как начнут ходить. Просто… ну, это было довольно ужасающе, насколько волшебники были беспечны к серьёзным телесным повреждениям. Особенно к тем, которые происходили с учениками на глазах у их профессора. Том знал, что он был волшебником, а не маглом, и на интеллектуальном уровне понимал, что большинство травм могут быть вылечены смесью заклинаний и зелий. Но он не мог не признать, что Гермиона права: магия может быть опасна в руках неопытных и необученных людей. «Или, — подумал про себя Том, — тех, чья визуализация расфокусирована, а сила воли слаба». — Профессор, зачем она превратила себя в скопу за раз? — спросил Том. — Если у неё было достаточно навыков и внимания, чтобы скопировать мельчайшие детали, она могла бы расширить свой фокус на изменение всего тела, но уделить меньше внимания конкретным деталям. Это ведь та же техника, но в другом масштабе, разве нет? Как левитация пера не сильно отличается от левитации стола. Таким образом, она могла бы избежать перелома ног. — Техника для частичной самотрансфигурации немного отличается от полной, — объяснил Дамблдор. — Превращения животных изменяют мыслительный процесс заклинателя, поэтому многие неопытные волшебники теряют концентрацию прямо перед завершением заклинания, когда трансформация начинает влиять на их умственные способности. Опытный волшебник может провести несколько быстрых частичных трансфигураций, чтобы повторить эффект полной самотрансфигурации, что в большинстве случаев считается более безопасной альтернативой, даже если многоступенчатый подход не столь эффективен. Редкий волшебник или ведьма обладают широким и всеобъемлющим фокусом сознания, чтобы провести полную самотрансфигурацию за один раз. Те, кто может это сделать, часто становятся анимагами, что даёт преимущество животного тела, сохраняя при этом остроту человеческого ума. К этому времени они подошли к кабинету учителя трансфигурации. Дамблдор достал руки из карманов и постучал длинным пальцем по ручке двери, и Том услышал щелчок перекидных выключателей, скользящих в запорном механизме. Он внутренне дивился невербальной, беспалочковой магии Дамблдора. Эта дверь была защищена от обычного Алохомора из учебника. Это было больше похоже на чары, которые можно найти в замках премиальных сундуков с незримым расширением. Кабинет Дамблдора был круглой формы, расположившись в основании одной из многочисленных башен Хогвартса. Полки, простирающиеся по стенам, содержали ряды и ряды замысловатых магических приспособлений: вращающиеся волчки, армиллярные сферы, ожившие глобусы, хронометры, метрономы и барометры. Книжный шкаф позади стола Дамблдора хранил коллекцию древних на вид томов с потрёпанными корешками из всевозможных видов экзотической кожи, а также несколько свитков и глиняных дощечек. Высокое окно, выложенное ромбовидными стёклами, в глубине комнаты выходило на заснеженный двор, а возле окна на золотой жёрдочке отдыхала большая птица с красными перьями, отливающими тёплым, масляным золотом в длинном хвосте и хохолке. Птица спала, уткнув голову в грудь. «Феникс, одно из самых редких магических существ, — заметил Том. — Интересно, значит ли что-то то, что у Дамблдора есть феникс, а у моей волшебной палочки сердцевина из пера феникса. У нас есть общие магические способности? Станем ли мы когда-нибудь равными по силе? Немного найдётся волшебных существ столь же могущественных, как фениксы, хотя их магия обычно сосредоточена на исцелении и долголетии». — Пожалуйста, присаживайся, Том, — сказал Дамблдор, усаживаясь за столом. Он показал на потрёпанное кресло, стоящее перед ним, обитое мягким синим бархатом с узором из движущихся облаков. — Какой ты любишь чай? Том сел, поправляя мантию, чтобы не раздавить Арахиса: — С лимоном, если это хороший сорт. А если нет, то с молоком и сахаром. Меня никогда не прельщало послевкусие ферментированной грязи. — Ты слишком юн, чтобы иметь настолько разборчивый вкус, — заметил Дамблдор. Он вытащил свою палочку из рукава и постучал по столу. На нём появился серебряный поднос, на котором стояли обычный белый чайный сервиз Хогвартса из костяного фарфора, украшенный золотым ободком и школьным гербом на боках чашек, сахарница, заварочный чайник и молочник. Со взмахом палочки чайник взмыл и начал разливать чай над левитирующим ситечком для заварки. Том заметил, что он не только не произносил заклинание, но и не делал движение «рассечь воздух и взмахнуть», которому их учили на занятиях. Это было доказательством, что не нужны были слова и взмахи волшебной палочкой — или даже палочка, — чтобы колдовать. Конечно, он знал это и до того, как попал в Хогвартс, но он думал, что это умение распространялось только на тех, кто был Особенным, а среди них Том был Самым Особенным. Как бы ему ни противно было признавать, даже в уединении собственных мыслей, возможно, у Дамблдора тоже была толика Особости. Только почему-то он прятал свою Особость, как будто ему нравилось быть простым скворцом из тысячи в стае. Том не мог даже представить, почему. — Я не вижу никаких причин, чтобы делать вид, что мне нравится вкус кипячёной грязи, — сказал Том. — Это лишь способствует тому, что люди, которые покупают дешёвый чай, продолжат его покупать. И знаете, сэр, я не могу сказать, что меня прельщает мысль потворствовать негативному поведению, — он принял чашку, которая приплыла на его сторону стола, сопровождаемая блюдцем ломтиков лимона. — В библиотеке я нашёл книгу об уходе и обращении с нюхлерами, и она показалась мне дельным, практичным советом. — Но ты забываешь, Том, что нюхлеры не люди, — сказал Дамблдор, опрокидывая ложку за ложкой сахар в свою чашку. — То, что работает на одном виде, не всегда подходит другим. — Так ли, сэр? — спросил Том. — Я читал, что Министерство магии считает кентавров «нелюдьми». У них даже есть Отдел контроля магических популяций, чтобы заниматься ими. Я пока не начал курс ухода за магическими существами, но мне кажется, что достаточно самонадеянно решать, кого считать человеком, а кого — нет. Но, опять же, я всего лишь посторонний, который узнал про волшебный мир несколько месяцев назад, откуда мне знать? Ему было легко войти в роль непредвзятого маленького школьника с широко раскрытыми глазами, скромного ученика, который рвётся впитывать мудрость изо рта учителя. Профессор Слагхорн больше всех преподавателей обожал его представления, хотя он не имел ни малейшего понятия, что это была самая что ни на есть инсценировка. Гермиона, которая спорила с ним в словах и письмах, называла эту его сторону своим адвокатом дьявола. Пронзительные глаза Дамблдора смотрели на него из-за ободка чайной чашки: — Ты умный мальчик, Том. Я уверен, что ты можешь для себя определить, что делает человека человеком, а что — нет. И вот пожалуйста. Дамблдор однозначно не был похож на профессора Слагхорна. Слагги был слабовольным простаком, несмотря на его талант к зельеварению и налаживанию связей. Но Дамблдор лишь прикидывался, что он слаб и бесполезен, и он бы точно не позволил называть себя «Дамблс». По крайней мере, не кому-то вроде Тома. Том не мог решить, должен ли он уважать Дамблдора за то, что у него есть характер. — Я поддерживаю право на самоопределение, сэр, — ответил Том, сдерживая мускулы своего лица от подёргиваний, чтобы не показать ему ни тени бесчестности. Гермиона рассчитывала лишь на голые факты, чтобы выиграть в споре. Тому всегда удавалось выставить свои мнения в лучшем свете, подсветить свою точку зрения в споре так, чтобы она звучала настолько разумно, что люди бы вообще забыли, что это просто мнения. — Индивидуум должен решать, как он хочет — каким именем он хочет, чтобы другие его называли. Но если кто-то по собственной воле позволяет себе совершать поступки, будь то покупка или бойкот дешевого чая… Что ж, как говорится, действия кричат громче слов. — Воистину, — безмятежно сказал Дамблдор, опуская чашку и откидываясь в своём кресле. — Наши поступки определяют нас больше, чем слова или способности, врождённые или нет, — он прижал руки к животу. — Как у тебя дела в школе, Том? — Хорошо, — сказал Том. — Сэр, Вы мой профессор. Разве Вы не должны знать мою успеваемость по результатам наших семестровых экзаменов? — А помимо экзаменов и отметок, как ты обживаешься в Хогвартсе? — Вполне отлично, — сказал Том. — Мне нравится замок, и мне нравится учиться магии. Мне нравится это гораздо больше сиротского приюта, но это несложно. Даже жить в сарае с мётлами в Хогвартсе гораздо лучше, чем быть запертым с кучкой маглов три месяца, — Том импульсивно решил спросить что-то, что беспокоило его с первой недели сентября. — Сэр, я полагаю, я не мог бы остаться в Хогвартсе на лето? Просто я бы не хотел оставаться в приюте, если есть такая возможность. Дамблдор с сожалением покачал головой: — Мне жаль, но это невозможно. Учителя возвращаются к себе домой на лето, и единственный взрослый работник, кто остаётся в замке круглый год, — это смотритель. Это и близко недостаточный уровень надзора. В конце концов, для старост Хогвартса есть веская причина. — Полагаю, надеяться на это было излишне, — сказал Том беспристрастно, но лишь внутри он чувствовал себя, будто Дамблдор только что отвесил ему пощёчину. Редко когда Том сталкивался с жалом открытого отказа. Том мог спорить, уговаривать, льстить, угрожать, чтобы добиться расположения большинства людей, но с Дамблдором это никогда бы не сработало. Дамблдор был слишком проницательным. Слишком принципиальным. Как Гермиона, но ей было двенадцать лет, и единственным человеком, которого она знала, который был так же убедителен, как Том… был Том. Том догадывался, что Дамблдору за десятилетия встречались и другие люди, которые могли делать то же, что и Том, и это делало его устойчивым к умным словам или поверхностному шарму. Гермиона лишь начинала наращивать такую устойчивость — к его огромному раздражению. — Так странно, сэр, — начал Том тихим, разговорным тоном, — что Министерство магии финансирует обучение и проживание каждого ученика, а Фонд помощи Хогвартса — мантии и книги, но никто не заботится о самом ученике. В какой-то мере это напоминает мне приют. Эта похожая… Безучастная филантропия, назову это так, где благонамеренный человек может пожертвовать денег, но никогда не потрудится выучить имена сирот, которым поможет, никогда не благословит обездоленного ребёнка семьёй. В этом смысле, профессор, я вижу, что, несмотря на то, что мы называем себя волшебниками, а их — маглами и проводим линию между их миром и нашим, между нами не такая уж большая разница, не так ли? Получается, мы во многом похожи. — Ты прав, Том, — согласился Дамблдор. Его глаза закрылись и снова открылись, как будто он подавлял воспоминание о великих муках. Но оно отступило, и его глаза прояснились, вернувшись к обычному оттенку синего, который пронзал многочисленные слои выстроенной личности Тома. — Мы все родились людьми, несовершенными. Мы так же страдаем, как и получаем выгоду от непостоянства нашей человеческой сущности. Я не могу изменить этого, как не могу изменить и специфику твоей ситуации, как бы мне этого ни хотелось. К сожалению, есть обязанности за пределами Британии, требующие моего присутствия этим летом и, боюсь, в последующие лета тоже. Том мог бы прокомментировать недавнюю лекцию Дамблдора о важности действий по сравнению с пустыми разговорами, но прикусил язык. Всеобъемлющая нравственность состояла из мудрости и разумного выбора, и Тому хватило самосознания, чтобы понять, что пререкаться с профессором — не самый лучший выбор. «Наши решения определяют нас, — подумал Том. — Не только нас самих, но и остальных людей». — Желаю Вам удачи в Ваших странствиях, — сказал наиболее ровным голосом, на который был способен. — Если это всё, что Вы хотели обсудить, не могли бы Вы написать мне этот допуск для моего питомца? — Конечно, конечно. Пока я не забыл! — Дамблдор полез в стол и достал лист пергамента с отпечатанным гербом Хогвартса в центре вверху. Фиолетовыми чернилами он начал писать записку, которая бы разрешала Тому нарушить правила о разрешённых питомцах. Том заметил, что он писал очень аккуратным почерком, однозначно хорошо натренированным для письма пером, хотя у него было несколько экстравагантных штрихов в виде выделения заглавных букв длинными, вычурными завитками. Также у него было несколько средних имён, которые он с явным удовольствием выписывал так медленно, как только мог. Том хотел вырвать бумагу у него из рук. Дамблдор вернул перо в чернильницу, поднимая взгляд от пергамента, который он свернул в свиток и запечатал сургучом. — Держи, Том. И ещё одна вещь, пока я не забыл, — надеюсь, ты продолжаешь заниматься медитациями? — Я стараюсь, сэр, — сказал Том, запихивая свиток в свой рукав. — Но единственное место, где я могу это делать, — наша спальня, и там бывает достаточно шумно, когда мои соседи храпят всю ночь. — Ты пробовал использовать заклинание Немоты? Его вербальная формула — «Силенцио». — Я пытался, сэр. Но оно длится не больше четверти часа, пока его действие не закончится. — Тебе стоит сконцентрироваться на шторах своего балдахина в следующий раз, а не просто бросить его в воздух в сторону своих одноклассников, — сказал Дамблдор. — Закрой шторы и заверши движение палочки финальным взмахом вниз, касаясь кончиком палочки шторы. Накладывай заклятие, представляя, что шторы — цельный, незаметный барьер, через который не может пройти звук. Концентрируйся больше на определении формы и границ, чем на эффекте, который ты хочешь достичь, но и не пренебрегай им. Если всё сделать правильно, у тебя будет по крайней мере час, пока действие не иссякнет. Или даже дольше, когда ты научишься лучше удерживать двукратную визуализацию. — Спасибо, сэр, — сказал Том. — Могу я узнать, как это работает? Дамблдор одарил его безмятежной улыбкой: — Это продвинутая тема, которую ты будешь проходить на занятиях магической теории в старших классах. Пока достаточно сказать, что это похоже на разницу между использованием моей палочки для заклинания Люмос и включением моей лампы, — он поднял палец и коснулся красного стеклянного абажура своей настольной лампы, которая начала проливать мягкий золотистый свет на поверхность его стола. — О, — выдохнул Том, — это тоже относится к заклинаниям. Как интересно. Ну, я не стану тратить больше Вашего времени, профессор. Могу я идти? — Ступай, — сказал Дамблдор. — Не стесняйся заходить ко мне на чай, Том. Если я что-то и люблю так же сильно, как тёплые шерстяные носки, так это чай и отличную беседу. — Я не могу давать никаких обещаний, сэр, — возразил Том, — но, думаю, я могу постараться. Том покинул кабинет Дамблдора с чувством глубокого облегчения. У него было закрадывающееся подозрение, что такое же облегчение испытывают дамы, когда снимают свои туго затянутые пояса после долгого дня. Конечно, не сказать, что он знал, каково это, но он мог сопереживать чувству быть сжатым, стянутым, заключённым в форму, на которую он от природы не был похож ни по какой другой причине, кроме как соответствие ожиданиям, установленным Обществом и раздражающе настойчивым профессором Дамблдором. Он был измотан. Это был самый долгий разговор, который у него был за последние годы с кем бы то ни было, кроме Гермионы. Как это удавалось другим? Он не понимал, как слизеринцы проводили часы после ужина до самого комендантского часа, развалившись в Общей гостиной, играя в карты и плюй-камни и защищая свои любимые команды по квиддичу. Как люди ждали приглашений от Слагхорна на его званые ужины, где им надо было слушать, как жирный старый пень мелет вздор об отпуске, проведённом в шале другого жирного старого пня. Говорят, Слагхорн подаёт вино и виски ученикам шестого и седьмого курсов, но для Тома терпеть присутствие профессора ради выпивки было не более чем обменом одного отвратительного порока на другой. (Это как сидеть на проповеди, лишь бы потом выпить вина для причастия — очень магловская аналогия, которую Том постеснялся бы придумать, если бы она не была такой меткой.) Он вернулся в спальню Слизерина и плюхнулся на свою кровать, выпуская Арахиса из кармана. Поглядев на балдахин добрых десять минут, Том вытащил палочку из рукава и направил на шторы. Инкантация, речевой компонент. Силенцио. Это было необязательно, но Том пока не дошёл до уровня невербальных заклинаний. В глубине души он считал, что если эксперт может наложить заклинание без единого слова, то настоящий мастер сможет исполнить Остолбеней, крикнув «Урглбургл!». Визуализация, психический компонент. Обличение магии в форму, которую он хотел, чтобы она приняла в физическом пространстве. Вершиной этого умения были продвинутые трансфигурация и созидание — искусство создания чего-то из ничего. Или, если быть точным, материи из энергии. Жестикуляция, физический компонент. Направление магии и якорение её к объекту, используя палочку для фокуса. Неизменность и стабильность заклинания определялись тем, как он совмещал намерение, эффект и субъект. Волшебные портреты на входе в Общую гостиную Слизерина были примером практически идеального исполнения, магия в них работала даже спустя сотни лет. — Силенцио! Заклятие Немоты было уровня, по крайней мере, четвёртого года обучения, и его спрашивали на С.О.В. по заклинаниям. Ему потребовалось шесть попыток, пока он не научился объединять разные элементы заклинания, как учил его Дамблдор. Оказалось, старик хотя бы для чего-то сгодился. Когда Том вышел к ужину, он уже выстроил свои мысли благодаря спокойной медитации. Ему всё ещё не нравился профессор Проныра — и он не был уверен, что он когда-либо его полюбит. Это была такая же нелепая идея, как дружба с миссис Коул. Но на спектре от «полезного» до «ничего не стоящего» Дамблдор доказал, что может быть чем-то ценен. (Домашний феникс Дамблдора тоже был ценен. Всё, от его слёз до его хвоста, до пепла его перерождения, стоило десятки галлеонов на рынке зельеварения.) Тому повезло, что ему можно было не проводить целый ужин, избегая зрительного контакта с Дамблдором, что было более сложной задачей во время каникул, потому что оставшиеся учителя и ученики ели все вместе, вместо разделения на учительский и факультетские столы. Сова приземлилась и бросила плотно запакованную коробку рядом с тарелкой Тома. Совиная почта была редкостью за пределами утренней доставки, но это был особый случай.       «Дорогой Том,       Поздравляю тебя с твоим двенадцатым днём рождения!       Удивительно, как скоро я стала скучать по Хогвартсу, когда сошла с поезда. Я не могу сосчитать, сколько раз я тянулась за волшебной палочкой, а потом вспоминала, что мне нельзя пользоваться магией за пределами школы. Чтение в кровати с электрической лампочкой теперь кажется таким странным.       Снова увидеться с мамой и папой, конечно, замечательно, но дом почему-то кажется пустым. Думаю, я слишком привыкла делить свою спальню с шестью другими девочками и каждый раз есть за столом из ста человек моего факультета. Как будто бы мне не хватает чего-то важного, но я знаю, что бы ты сказал: большинство вещей не могут сравниться с Хогвартсом. Нашим рождественским открыткам не хватает движущихся рисунков, наша мишура не блестит, как зачарованные деревья в Большом зале, и сложно не замечать отсутствие снега, которого ты, скорее всего, получаешь с избытком в Шотландии…»