***
После случая в ванной Нотт установил между ними как можно бóльшую дистанцию, переместившись со своего обычного места за факультетским столом и оказавшись на границе с четверокурсниками. Мальсибер, который присоединялся к пятикурсникам ещё с прошлого года, занял освободившееся место Нотта. Орион Блэк приходил и садился куда хотел: как наследник знатной семьи, он был близким родственником многих старшеклассников, и его приглашали за разные места за столом каждый день. Вынужденная дистанция Нотта не останавливала его от посещения клуба по домашней работе Тома, который собирался раз в две недели и включал всех обитателей спальни пятого года. Неловкость так же не останавливала Нотта от наблюдений за взаимодействиями между Томом и Гермионой в непринуждённой обстановке клуба и более формальной их общих занятий. Это побудило Тома оценить собственные действия. Действительно ли он уделял Гермионе особое внимание? Да, на самом деле, уделял. Гермиона была Гермионой. Он привык к небольшим проявлениям физической близости, которые они разделяли. Он не возражал против толчков, похлопываний и того, как она прислонялась к нему в конце последнего урока в пятницу днём. Парты были теми же самыми, которые они выбрали в первый год, но с тех пор они оба выросли, особенно Том, чьи колени теперь прижимались к парте изнутри. Контакт был неизбежен, и в нём не было ничего неуместного. Волочился ли он за Гермионой? Нет. Нет, не волочился. Он считал, что «волочиться» — это то, что делали младшие девочки его факультета, надувая губы и разговаривая детскими голосами, будто у них не было гувернанток с шести лет, чтобы научить их как подписывать друг другу карточки приглашений на танцы на официальном французском. Том перестал заниматься в Общей гостиной, потому что там всегда было несколько групп девочек, которые не делали ничего, кроме как хихикали, украдкой смотрели на него из-за учебников и подначивали друг друга подойти и задать ему вопрос об их факультативном предмете третьего года. Его соседи по спальне находили забавным наблюдать, как тринадцати- и четырнадцатилетние девочки краснеют и волнуются, когда Том смотрит в их сторону, и попросту комичным, когда одна из них спотыкалась на ровном месте и падала на лицо. Это было не так смешно для Тома, который, как присутствующий староста, должен был сопроводить её в больничное крыло под вздохи и зависть одноклассниц. Возможно, они думали бы иначе, если бы Том был не просто равнодушен к их ухаживаниям, ведь более чем несколько девушек были чистокровными, а все их четверо бабушек и дедушек — волшебными. (Они не были из «Священных двадцати восьми», те девушки могли выглядеть, но они никогда бы не стали настолько дерзкими, чтобы позволить себе брак с человеком с магловским именем, который в лучшем случае был полукровкой). Нравилась ли ему Гермиона? Было много способов ответить на этот вопрос, потому что чувства Тома к ней были… Сложными. Он наслаждался её обществом, не ожидая платы или обязательств. Время, проведённое в присутствии Гермионы, было полной противоположностью скучным вечерам, которые он отбывал в кабинете Слагхорна, притворяясь благодарным и приятным, пока одним глазом следил за песком в песочных часах, отсчитывая минуты до вежливого ухода. Он также находил её привлекательной на глубоко бессознательном уровне, чего не замечал приблизительно до последнего года. В этом не было никакого волоченья, но когда Гермиона заплела волосы в косичку и перекинула её через плечо, взгляд Тома сразу же привлекли маленькие бугорки на её шее, когда-то скрытые, но теперь открывшиеся. Один, два, три, четыре — он пересчитал их, равноудалённые кости позвоночника, прежде чем они скрылись под белым накрахмаленным воротничком её форменной блузки. Это было манящее зрелище, выходящее далеко за рамки вульгарности простого возбуждения: он был одновременно очарован и недоволен подтекстом, который содержала такая демонстрация. В итоге он заключил, что она ему нравилась, хотя он ещё не знал до какой степени. Он чувствовал, что если бы Гермиона завела дружбу с кем-нибудь ещё, кроме него, у неё никогда не было бы такой же глубинной связи, какая была у них с Томом. Она бы растратила себя с кем-то ещё, а Том прожил бы всю свою жизнь, не зная своего Контраста, и это было настолько ужасающее осознание, что он с трудом заставил себя его осмыслить. Это привело его к последнему вопросу: (Который, пожалуй, был последним вопросом и Нотта). Нравился ли он Гермионе? Конечно, нравился — она это говорила ему раньше и не раз. Но как далеко это заходило? Было ли это в такой же мере, насколько нравилась ему она? Больше ли, меньше ли? Объективно, это не имело значения, но он не мог ничего поделать с любопытством. Было глупо так сильно волноваться из-за этого, как магловские девочки в приюте Вула, когда они по одному выдёргивали лепестки ромашек и играли в игру «любит-не любит». Хотя он не переставал задаваться вопросом, находит ли Гермиона его привлекательным в ответ. Он знал, что другим девушкам нравится смотреть на него, восхищаться его шелковистыми волосами, проникновенными глазами или чем-то ещё. (Серьёзно, у них не было занятий получше? Ну, например, учиться магии?) Гермиона была во всех смыслах отличной от этих случайных хихикающих третьекурсниц, многие из которых слишком боялись даже слово ему сказать. Если бы он расстегнул свой воротник и показал свои шейные позвонки, понравилось бы ей? Или, может, ей вместо этого нравились его колени? Она становилась такой смущённой, когда касалась его колен с того утра в прошлом году в алькове рядом с кабинетами клубов. Кто-то покашлял. Том моргнул. Он посмотрел вниз. Он написал «КОЛЕНИ» на странице с записями, где перечислены уступки, о которых договорились Министерство магии и Народ гоблинов в Договоре 1755 года. Вокруг него студенты пускали слюни на парты, играли в «виселицу», делали домашние задания для другого урока или, как в случае с одним гриффиндорцем, спали, надев очки, зачарованные, чтобы они выглядели как открытые глаза. Было ли возможно получить «превосходно» по Ж.А.Б.А. истории магии, не показавшись ни на одном из занятий? Почему история магии была обязательным предметом для С.О.В., когда мало кто стремился продолжить обучение на уровне Ж.А.Б.А., и, в отличие от заклинаний или нумерологии, ни один работодатель не искал хорошие оценки по истории в школьном аттестате студента? В магловском мире такая расстановка, скорее всего, была бы вызвана вмешательством группы интересов или политического лобби, которое хотело завысить плату за обучение или впарить учебники. Над этими вопросами размышлять было интереснее, чем над остальной частью лекции, в которой подробно рассказывалось о прогрессивной ставке налога Министерства на артефакты, изготовленные гоблинами.***
Арахис умер на второй день рождественских каникул. Том проверял Арахиса каждое утро, прежде чем отправиться на уроки, поэтому для него не было неожиданностью открыть обувную коробку и увидеть мёртвую крысу вместо живой. Он взял бархатную обёрточную ткань, в которой был его рождественский подарок от Лестрейнджа — серебряная брошь для плаща в форме змеи с парными запонками для манжетов, которыми можно было застегнуть рукава мантии, чтобы освободить руки для дуэли, — и обернул её вокруг жёсткого, свернувшегося клубком тела крысы. Крыса вернулась в коробку из-под обуви, которую он закрыл крышкой. Том надел свой зимний плащ, перчатки и шарф, широко шагая по пустым коридорам, не встретившись ни с одним студентом, даже портреты ещё спали в этот утренний час. Он поднялся из подземелья и вышел на морозный воздух рассвета Хайленда. Земля была белой от снега, лес молчаливо зловещим, а ступени из резного камня, спускающиеся к краю озера, скользкими и коварными. На замёрзшей поверхности воды скопились сугробы. Кроме свиста ветра и лязга незакрытой ставни в лодочном сарае неподалёку, не было других звуков, которые могли бы нарушить мрачное событие первых похорон Тома. Он, конечно, видел мёртвые тела и раньше. Жертв индустриальных происшествий и аварий на дорогах, случайный труп, выловленный из мрачных глубин Риджентс-канала, младших детей в приюте, кто был наиболее восприимчив к пневмонии и коклюшу. Вне приюта он слышал разговоры о самоубийствах, которые совершали безработные мужчины, попавшие в тяжёлые времена, и падшие женщины, предпочитавшие смерть позору. Но это были люди, чей уход из жизни не требовал ни службы, ни надгробия: большинству из них даже не досталось гроба, только простыня и яма в земле, которую они делили с несколькими другими случайными телами, что было сделано по щедрости местного районного совета. Когда он был ребёнком, он размышлял, там ли оказалась его мать. Он даже не знал её имени — то немногое, что он знал о своем происхождении, ограничивалось его именем и фамилией, а также предположениями, которые он делал в течение многих лет: что его особые «таланты» были наследственными, что было хорошее объяснение, почему его отец отсутствовал при рождении Тома и смерти его матери, и что его внешность должна была откуда-то взяться. Ничего из этого теперь не имело значения, когда Том знал, что он волшебник, и был достаточно взрослым, чтобы больше не нуждаться в родителях: он обладал навыками, позволявшими ему самому зарабатывать на жизнь и вести хозяйство. Он создал свои собственные воспоминания, которые стоили того, чтобы их хранить, и они были на порядок выше пустых мечтаний о вещах, не имеющих под собой никакой основы, как бы сильно он ни желал, чтобы они оказались правдой, когда ему было пять лет, и он пытался заглушить звуки кашля других сирот, укладывающихся спать. Но вернёмся к похоронам… Что люди обычно говорят на похоронах? Опыт похорон Тома ограничивался наблюдением за ними издалека, когда сироты ходили в церковь, а он проходил мимо скорбящих в чёрном по дороге обратно. Он не был в церкви с… 1937 года. К тому времени он был уже достаточно взрослым и начитанным, чтобы спорить с настоятельницей о богословии, но вместо того, чтобы попытаться возразить, она сдалась и позволила ему проводить воскресное утро так, как он хотел. (Возможно, она не могла представить себе, что разделит вечную загробную жизнь с Томом Риддлом после целой жизни, проведённой с ним в земном существовании. Или, возможно, она убедила себя в том, что, если ей платят за то, чтобы одевать и кормить маленьких детей, обязанность заботиться о них не распространяется на обеспечение их духовного благополучия. Если уж сам Том не заботился об этом, то почему кто-то другой должен?) Том решил сделать всё по-своему. Это всегда срабатывало раньше. «Инсендио!» Обувную коробку охватил огонь, и вскоре его руки начало жечь, Том отпустил её на лёд, и она проскользнула на десять, двадцать, тридцать футов от берега, пока трение не набрало силы и не остановило её. Коробка горела над льдом: красные языки на белом. Солнце медленно поднималось над зазубренной линией белоснежных холмов. Том стоял на ледяном берегу и смотрел на поднимающийся столб серого дыма, который напомнил ему о дне, когда два года назад он поджёг шкаф. Он столкнулся со своими страхами и уничтожил их. Он извлёк урок тогда и сейчас: физическое существование было хрупким и ограниченным, но знания и информация продолжают жить и за его пределами. Арахис был мёртв, и годы тренировок были безвозвратно потеряны. Но в Томе эти знания продолжали жить: он помнил, как найти дорогу через все извилистые ходы, тупики и пыльные кладовые подземелий. Он научился подчинять себе животных одной мыслью. И он понял, что безоговорочная преданность — верность до смерти — это дар, который нельзя купить. Том наложил согревающие чары на свой плащ и завязал шарф потуже вокруг горла, наблюдая, как лёд тает вокруг обугленной коробки. В конце концов, лёд истончился, и почерневшие остатки бархата и картона провалились в ледяную воду. Когда всё закончилось, он стал возвращаться в замок, поднимаясь вверх по двумстам каменным ступеням каменистого основания Хогвартса. Войдя на территорию, он заметил фигуру, появившуюся из зарослей Запретного леса. Крупная фигура, слишком большая, чтобы быть учеником, одетая в плащ с низко надвинутым капюшоном. Том сдержался и стал наблюдать. Тяжелые, громоздкие шаги, что-то маленькое и комковатое качалось в каждой из рук фигуры. На пронизывающем ветру трепет плаща обнажил внутреннюю одежду школьной формы, чёрную… С красной подкладкой. Ученик. И не просто ученик — это должен быть тот студент, которого члены его факультета называли «Олух-полукровка», потому что если и было что-то хуже, чем волшебник, который не соответствовал стандартам крови, это был волшебник, которому нужен был дефис для точного описания своего вида. Конкретно этот студент был изгоем объединённого урока зельеварения Слизерина и Гриффиндора, которого старался избегать профессор Слагхорн, потому что с одного взгляда он понимал, что Рубеус Хагрид никогда не будет достоин Полки. Даже Том Риддл, пария Слизерина без гроша в кармане, несмотря на неудачные обстоятельства воспитания, не позволившие ему узнать о своем магическом статусе, на первом курсе заслужил похвалу всех своих учителей уже к концу первого семестра. Для Тома это было доказательством того, что волшебники и ведьмы не равны по своей сути лишь на основании того, что обладают магией. Том решил проследовать за Хагридом. Запретный лес был под запретом для студента. Должно быть объяснение, почему олух нарушает школьные правила. А разве обязанностью Тома не было поддерживать дисциплину учеников, будучи одним из немногих старост, оставшихся в школе на каникулы? Понимая, что чёрный на снегу был довольно заметен, Том сосредоточился на наложении Дезилюминационного заклинания — заклятья уровня Ж.А.Б.А., и не зря: долго его удерживать было утомительно, из-за чего эффект маскировки исчезал из почти невидимости, а конечности становились размытыми тёмными тенями. Волшебникам, желающим вести скрытое наблюдение часами напролёт, лучше использовать предметы, зачарованные скрывающими заклинаниями, например мантии-невидимки. Хагрид зашёл в замок, и Том проследовал за ним на разумном расстоянии, снег высох на его одежде с быстрым применением заклинания пара, а его ботинки были зачарованы против звуков топота о каменный пол. Вблизи он мог увидеть, что Хагрид нёс мёртвых кроликов в своих огромных руках. «Надеюсь, он не собирается их есть», — подумал Том, который слышал в Общей гостиной Слизерина, что Хагрид был наполовину троллем. Хагрид остановился у двери чулана для мётел на третьем этаже — одного из многочисленных тайников, обнаруженных Томом еще на первом курсе. Он отпер дверь своей палочкой, посмотрел в обе стороны по коридору — не заметив Тома, который без проблем удерживал своё дезиллюминационное заклинание, — и проскользнул в чулан. Дверь за ним захлопнулась. Том ждал. Прошли две минуты, затем пять. Он начал повторять основные грамматические правила латыни, а затем перешёл на переводы коротких предложений в своей голове. «Ты ожидаешь олуха. Я жду олуха. Он ждал олуха.» Спустя десять минут дверь со скрипом отворилась, голова Хагрида высунулась, чтобы снова проверить коридор — не на что смотреть, двигай, — перед тем как запереть дверь и пройти по ближайшей лестнице, не оборачиваясь. Мёртвых кроликов не было. Том подождал минуту, затем начал накладывать заклинание немоты на дверь, которую отпер простым Алохомора. Он зашёл в комнату, заперев за собой дверь, не зная, чего ожидать. Он поднял палочку, кончик которой осветился невербальным Люмос. Пыльный чулан, голые полки на одной стороне с несколькими пустыми бутылками лака для мебели и котлом зелья для очистки жира, этикетки которых выцвели и были нечитабельны. На полу лежали грязная швабра и пыльный совок без метлы. Он обнаружил странный запах, который не был травяным, терпким запахом чистящих растворов: там ещё был металлический намёк на разлитую кровь и что-то землистое, затхлое и органическое, напоминавшее ему о гнезде мышат, которое миссис Коул однажды обнаружила в ящике для белья. В глубине шкафа стоял школьный сундук, деревянный, с отбитыми латунными защелками. Том услышал тихое постукивание изнутри и скребущий звук, словно ногтями медленно проводят по меловой доске. Что натворил Хагрид? Том не думал, что это был боггарт. Они не были живыми существами, поэтому им не была нужна настоящая еда. И было очевидно, что Хагрид накормил что бы то ни было внутри мёртвыми кроликами. Том направил палочку на сундук, распахнув крышку точными Отбрасывающими чарами. У существа внутри было восемь глаз, и все они блестели от света, проливающегося с палочки Тома. — Хагрид? — оно говорило тихим, сиплым голосом с особым присвистом, как у флейтиста после долгой ноты. «Остолбеней!» Том вызвал Оглушающее заклятие с такой силой за ним, на которую был способен, затем захлопнул крышку, закрыв её на все защёлки заклинанием Вечного приклеивания и сглазом против отпирающих чар. После секундного раздумья он наслоил несколько закреплённых заклинаний Немоты и Невесомости. Они не будут постоянными, пока он не зачарует сундук, вырезав руны в нумерологически очерченных местах — но сейчас он был не в том душевном состоянии, чтобы сидеть и размышлять о тонкостях плоскостной геометрии. Это существо было пауком. Пауком размером с большую кошку. У Хагрида был детёныш акромантула. Первым вопросом Тома было, где Хагрид его взял. Том ходил на уход за магическими существами. Это показалось ему самым полезным предметом из оставшихся вариантов факультативов: предсказаний и магловедения. Он читал учебник и знал, что акромантулы происходили с Малайского архипелага, могли жить десятилетиями, вырастали в десять футов в ширину и производили высокотоксичный яд, который использовался в редких зельях. Его вторым было: Кому вообще в голову пришло подарить или продать акромантула студенту Хогвартса? Хагрид был третьекурсником, у него было меньше четырёх месяцев опыта в учебной программе ухода за магическими существами. Может, он и был олухом в шесть с половиной футов ростом, чью форму надо было подгонять Энгоргио или двумя, но у него за плечами была только пара лет магического образования. Он был идиотом, но ещё он был ребёнком. Что Хагрид делал с акромантулом? Может, это должно было быть домашнее животное, потому что стандартный список питомцев, одобренных Хогвартсом, показался ему скучным или бесполезным? Затем последовал третий вопрос, и мысли Тома приняли другое направление. Если бы у меня был акромантул, что бы я с ним сделал? Он знал, какие-то части могли бы быть полезными для ингредиентов зелий. Свежий экземпляр, даже такой маленький, как этот малыш, мог быть продан на чёрном рынке за десятки галлеонов. Лето, которое Том провёл в «Кабаньей голове», научило его торговле магическими артефактами, импортированными частями животных и магловскими предметами роскоши, как сигары и произведения искусства, которые Министерство магии не одобряло из-за неявного предположения, что какой-то волшебник-посредник обходит Статут о секретности и обманывает невинных маглов. Том знал, что его яд был самой ценной частью, и, как с золотыми яйцами от золотой гусыни, его убийство отрубит его подачу. Но хоть деньги и были приятными, это было лишь средство. Том не возражал против того, чтобы быть богатым, но кучи золота имели ценность только в качестве обеспечения базовых потребностей и комфорта, открывая ему свободу достижения более высоких целей. В частности, изучения магии и становления могущественным волшебником. Перед ним был акромантул, который мог бы быть очень полезным в продолжении его образования. Акромантулы, прочитал он в книгах, и как он убедился сейчас, были способны говорить и рассуждать. Они были разумными. Но так же они были существами, что означало, что правовая защита, применимая к волшебникам, ведьмам и различным человекообразным видам, вроде вейл, не была применима к ним. У Тома никогда раньше не было разумного существа, чтобы попробовать на нём свои силы контроля разума, а случай, который был у него в ванной с Ноттом, подогрел его любопытство о том, на что ещё он был способен. Он не рискнул снова попробовать это с Ноттом, по крайней мере пока не будет больше знать о том, что делает. Он вспомнил, что его первые несколько крыс умерли от аневризм, когда он напирал слишком сильно. Люди точно заметят, если у Нотта будут нарушения мозга. Нотт был не таким тупым и бесполезным, как Эйвери: у него были хорошие успехи в учёбе, и его отец был известным автором и генеалогом, у которого были близкие связи со старинными семьями волшебного общества. Использование Нотта было слишком рискованным, чтобы оно того стоило. (Он не признавал своё обещание, которое Гермиона из него выдавила на первом курсе, когда он согласился не экспериментировать на других учениках). Значит, акромантул. Это было идеальной возможностью. Никто не пострадает, кроме, может, чувств Хагрида — но, опять же, это его собственная вина, что он принёс опасное существо в замок и попытался спрятать его в комнате, которую можно было отпереть заклинанием первого года. У него не должно было быть акромантула: конфисковать его было лишь обязанностью старосты Тома, что он сделал бы с любым студентом, пойманным с навозными бомбами в кармане. Он принял решение, Том трансфигурировал совок в сундук, похожий на тот, что содержал акромантула, поцарапав внутренности несколькими продуманными Режущими заклинаниями. Он сломал замок по левую сторону сундука и поставил его на пол, переводя взгляд с одного на другой. Они были не совсем идентичными, но сундуки учеников производились в едином размере и форме. Они были очень похожи друг на друга, если снять багажные бирки, именную гравировку и индивидуальные наклейки. Затем он наложил дезиллюминационное заклинание на исходный сундук и отлевитировал его прочь из комнаты, оставляя поддельный открытым на полу. Он не закрыл дверь, когда уходил: пусть Хагрид поверит, что его собственная глупость и некомпетентность позволили его домашнему пауку сбежать. Как кто-то собирался держать разумное чудовище в качестве питомца и рассчитывать, что оно не догадается, как сбежать? (Держать его в качестве питомца было совсем другим делом, чем держать его в плену. Человек, который делал последнее, был более склонен к необходимым предосторожностям к тем, что учебник классифицировал дикой тварью, известной своей возможностью к убийству взрослых обученных волшебников). Том принёс сундук на самые нижние уровни подземелий, просто холодные круглый год и ледяные зимой. Немногие студенты спускались настолько низко, и из них многие были слизеринцами, которые либо потерялись по незнанию замка (первогодки), либо потерялись после заказа слишком большого числа стаканов огневиски в Хогсмиде (семикурсники). Он нашёл чулан, в котором содержались свёрнутые кучи поеденных молью гобеленов и начал чистить его, испаряя пыль и отпаривая поддающуюся спасению ткань. Он вызвал согревающие чары и зажёг канделябры волшебным огнём, и когда он закончил, он опустил сундук на пол и направил палочку на защёлки. Паук развернул свои волосатые конечности и щёлкнул жвалами. — Ты не Хагрид, — сказал он. — Где Хагрид? — Он не вернётся, — ответил Том. — Теперь я буду приносить тебе еду. Мандибулы снова щёлкнули: — Почему Хагрид ушёл? — Это уже неважно, — сказал Том. — Скоро ты его забудешь. — Но я хо… — он начал тихим свистящим голосом. — Петрификус Тоталус. Когда паук закоченел — но не был оглушён, магия разума Тома плохо работала на объектах без сознания, — Том опустился на колени и заглянул в блестящие чёрные шарики глаз акромантула. Сила воли была ключом к любой магии, и Том обнаружил эту форму её задолго до того, как вообще знал, что такое магия. Он мог вытащить дистрибутивные таблицы с обратной стороны учебников по нумерологии и постараться сколотить собственное заклинание на скорую руку с просчитанной схемой взмахов палочкой и греко-латинской вербальной формулой с правильным размером и количеством слогов. Может, он даже мог бы объединить несколько слов, например, Разум-Спектат или Психо-Перцепция. Это было бы формальным методом для фокусированная магического намерения, если для этого уже не существовало заклинания. Или он мог сделать то, что делал с шести лет: использовать свою силу и голое намерение для взламывания чьего-то сознания. Он использовал это в прошлом, чтобы причинять боль людям, когда они этого заслуживали, или побудить их делать вещи, которые он хотел, но самой полезной функцией, которую она давала, было показывать ему их сущность. Он всегда, всегда знал, когда люди его обманывают. А теперь, видимо, он мог делать больше, чем измерять их благонадёжность. Он видел, что лежит в разуме Нотта. Том не знал, были ли это мысли Нотта или его воспоминания, но он знал, что за ними стояло нечто большее. И если он сделал это один раз, он мог сделать это снова, повторить обстоятельства и направить чёткое намерение, как он делал, когда вырывал из других правду, кто осмеливался сказать ему ложь. Дай мне посмотреть. Покажи мне! Сильное давление начало формироваться за его носовыми пазухами, растущее напряжение заставило его глаза слезиться, а веки — дёргаться. Затем он моргнул, и изображение расплылось. Он едва ли мог видеть окружающее пространство — оно растворилось в массу, лишённую любых черт, за исключением странного, опускающегося перед ним черного куска, который взбалтывал воздух своими хлопающими крыльями и громкими вздохами. Эта штука была тёплая и мясистая, как и его Хагрид, но это был не Хагрид — и она не была слабой. Его инстинкты определили его как одного из тех, кого нужно остерегаться, более крупного хищника, несмотря на то, каким неуклюжим он был в своих движениях, волочась по земле неловкими движениями, которые могли ощущаться через сенсиллы, выстилающие нижние сегменты его… Одну минуту… «Сенсиллы?» Том откинулся назад, потирая глаза. Его зрение вернулось в нормальное состояние. «Что это было? Думаю, я только что видел и разум паука, и сквозь его глаза, — заключил Том. — Это… Это было многообещающе». Если бы только не было так неприятно смотреть на мир сквозь восемь глаз и чувствовать запахи миллионами волосков на ногах. Может, это было бы не так плохо, если бы он привык к этому. Том оглушил паука и запер его обратно в сундуке, когда пришло время идти на обед. У него было ещё две недели рождественских каникул, не было никакой причины торопиться со своим исследованием. Он может столкнуться с осложнениями, когда закончатся каникулы, и продолжится учебный год, учитывая, что паука надо регулярно кормить, если он хотел, чтобы тот оставался живым и в относительном здравии. Но теперь Том был старостой, и хотя старосты могли перемещаться по замку, как им нравится, большинство патрулей были назначены вокруг области рядом с Общей гостиной их факультетов, ведь это были места, где они чаще всего могли застать студентов в ночное время. Старосты Рейвенкло, судя по тому, что он видел в расписании патрулей Гермионы, были привязаны к восточному крылу замка, включая Астрономическую башню, у которой была слава романтического места, чтобы наблюдать за закатом. Для старосты Слизерина у него было разумное оправдание, если его найдут разгуливающим по подземельям по ночам. Том решил, что иметь значок старосты было не так ужасно, как он думал.