***
У Тома не заняло много времени решить, что компания слуг была предпочтительнее членов его семьи. Горничные раздражали, но родственники ещё больше. Дедушка и бабушка, как они попросили его называть их, — хотя в своей голове он считал их «чванливым Томасом» и «Мэри-в-бочке-затычкой» — не соблюдали формальностей, как слуги, которые не позволяли себе выходить за рамки вежливости. Они понимали правило «говорите, когда с вами разговаривают», и поэтому они были полезнее для Тома, чтобы он мог задавать вопросы, а не наоборот. Мэри Риддл, в свою очередь, была противоположностью: она пользовалась своей фамильярностью и возрастом как поводом подвергнуть его перекрёстному допросу, отшучиваясь от его холодной сдержанности и ласково хлопая его по руке, чтобы любезно предложить побаловать свою любящую бабулю, которой недолго осталось …А это означало, что он должен проводить с ней как можно больше времени, столько, сколько вообще было возможно. У Тома не было опыта общения с бабушками, но, судя по жалобам своих соседей по спальне, когда они возвращались со школьных каникул, было вполне обычным делать из вины инструмент, который старые ведьмы превращали в оружие против своих внуков. Том был встревожен, обнаружив, что это умели использовать не только ведьмы, но это было универсальным для всех женщин. (По крайней мере, Мэри Риддл хватало достоинства, чтобы не щипать его за щёки и не взъерошивать его волосы при любом удобном случае). Так что Том выбрал слуг. Это было меньшим из двух зол. Слуги оказались действительно полезными: они знали расписания и привычки Риддлов, и когда Том выучил их сам, ему стало проще избегать своих бабушку и дедушку. Мистер Риддл, например, проводил бóльшую часть времени в кабинете, посылая запросы управляющему имением, мужчине, который жил в Грейт-Хэнглтоне и торговался по договорам аренды с местными фермерами и частными предпринимателями. Остальными из его частых контактов были его управляющий денежными средствами, распорядитель, семейный адвокат и разные видные деятели прихода, которые ходатайствовали о поручительстве Риддлов в детском хоре или о новом указании из-за протекающей крыши ратуши. По вечерам мистер Риддл запирался в своей мастерской, где он собирал, красил и оснащал модели кораблей — самый унылый способ провести время, о котором Том когда-либо слышал. Миссис Риддл проводила утро за проверкой своей корреспонденции по телефону и почте, а днём Фрэнк Брайс возил её к викарию или на чай с другими леди местного значения, которые, несомненно, заслужили своё положение в обществе, выйдя замуж за богатого и значимого человека. Её хобби было «садоводство», точнее, благовоспитанная форма садоводства, которая проходила в оранжереях Усадьбы Риддлов и включала в себя скорее обрезку цветов и цветочные композиции в изящных вазах, чем копание в обычной грязи. Том Риддл, ну, тот, другой Том Риддл — думать о нём в таком ключе в качестве альтернативы названию «отец» однажды даст Тому аневризму — ездил на конные прогулки в хорошую погоду или водил свою лошадь по двору, когда было пасмурно. У него была гончая собака, коллекция ружей, и ему нравились типичные загородные мужские развлечения. Это означало, что он был профессиональным бездельником, или, другими словами, полнейшим мотом. По вечерам, когда Томас и Мэри шли пообедать в ресторан или посмотреть представление в Грейт-Хэнглтоне, Том Риддл (старший — нехватка оригинальности в крещении детей у Риддлов была поистине утомительной) совершал набег на погреб или бар его отца, пробирался в свои покои и купался в алкоголе до утра. (Работяги вроде миссис Коул злоупотребляли дешёвым джином, от которого смердело растворителем краски, и это расценивалось пороком у нравственников южного Лондона. Но по какой-то причине считалось приемлемым для таких, как мистер Том Риддл, мариноваться в выдержанном вине и импортном коньяке. Это различие исходило от тех же людей, кто смотрел на них с Гермионой и делали собственные выводы. Том не понимал этого. Для него это было одинаково презренным поведением двух одинаково презренных людей: один бесполезный магл ничем не отличался от любого другого). Всё это он узнал от старшей горничной, мисс Фрэнсис Кроу, которая была неразумной сплетницей вдобавок к остальным своим неприятным качествам, одним из которых было то, как она бесстыдно пялилась: если бы глазные яблоки были руками, Том почувствовал бы себя крайне изнасилованным. Через несколько дней он научился препятствовать её вниманию: когда она приносила ему постиранные вещи, он спрашивал её, какое сочетание рубашки и брюк больше всего понравится Гермионе, пока он складывал их в своё бюро. Горничная краснела и заикалась, но это остановило её попытки пригласить его вниз, если ему вдруг захочется «перекусить ночью». Это привело Тому к выводу, что когда он унаследует Усадьбу Риддлов, мисс Кроу уйдёт первой, и её опыт ей не поможет. Её опыт всё равно был слишком большим — она была лет на десять старше него: почему она думает, что он вообще посмотрит на неё, а уж тем более сочтёт подходящей партнёршей для той вульгарной деятельности, к которой она, казалось, так стремилась? Бекки Мюррей может остаться, а так же кухарка, миссис Уиллроу, чьи яйца вкрутую никогда не были слишком крутыми, отчего оболочка белка становилась зелёной, — что Том всегда ненавидел в еде в сиротском приюте Вула, где пища так же включала в себя водянистую кашу, полную комков подгоревшей коричневой корки, отошедшей от дна кастрюли. Эти рождественские каникулы в некоторой степени оправдали себя благодаря качеству еды, которая не уступала той, что подавали в Хогвартсе, даже несмотря на то, что остальная часть Усадьбы Риддлов намного уступала покоям Слизерина. После отличного обеда с томлёным в бренди голубем с картофелем в сливках с чесноком — рецепт, достойный публикации в «Вестнике ведьмы», — Том продолжил свои «расследования». Это было более похвальный способ описать, как он бродил по дому, пытаясь узнать интимные подробности жизни жильцов. Сначала он выучил распорядок дня каждого, затем, он составил план дома, и ему было проще, когда он узнал, что архитектор был ярым классицистом, который обожал идеальную симметрию, располагая входную дверь и крыльцо в центре с двумя идентичными крыльями, огибавшими стороны и заднюю часть. В каждом крыле была одинаковая планировка коридора, а снаружи Том посчитал окна, трубы и вимперги. Он не удивился, что цифры совпадали. Спальни семьи Риддл были в южном крыле. Коридор был украшен мрачными картинами лошадей с блестящими шкурами и торчащими ушами. На табличках золочёных рам были выгравированы годы жизни и смерти каждой лошади, а под ними — её имена и награды. (Если бы Тома спросили, он бы назвал эти имена высокопарными до беспардонности: «Принц Селим», «Дездемона», «Коронация», «Киприот», «Доминация» — серьёзно? Однако наедине с собой он мог восхититься их уникальностью: если бы ему предоставили выбор, как назвать своего питомца, он бы подобрал что-нибудь в том же духе, вместо обыденного выбора Гермионы — «Арахис»). На ковре в коридоре, в отличие от северного крыла, были следы использования и постоянного движения, ворс был утрамбован и выцвел возле двух дверей: одной двойной двери в конце коридора и второй одинарной посреди. Том догадался, что первая принадлежала хозяйской спальне бабушки и дедушки, а вторая — обычному жилому блоку, похожему на его собственный, его отца. Двери, к его разочарованию, были заперты. Ручки оставались на месте в его руках, отказываясь повернуться, когда он их подёргал. Оглянувшись по обе стороны коридора, Том прижал ладонь к дверному замку, сосредоточенно сдвинув брови. Он не тренировался в магии таким образом уже много лет. Когда он получил свою палочку на следующий день после доставки письма Дамблдором, он использовал её везде, где мог, и носил с собой повсюду. Сейчас она была в кармане его брюк, и заострённый кончик был спрятан под краем его джемпера. Даже если ему было запрещено ею пользоваться на основании Указа о разумном ограничении волшебства несовершеннолетних, было странно не иметь её под рукой на всякий случай. В то время как его соседи по спальне оставляли свои палочки на прикроватных тумбочках или в карманах вчерашних мантий — что иногда означало копание в куче грязного белья утром перед уроками, — Том спал со своей палочкой рядом с подушкой. Магию можно творить без палочки, он знал это. Он двигал вещи, не касаясь их, в раннем детстве: монеты, фрукты из корзин на рынке, куски мела, кончик шнурков Джимми Тёргуда, а поскольку мальчик стоял на лестничной площадке, это заставило его упасть через половину лестничного пролёта. Каждый раз, когда Том смотрел в глаза своего одноклассника, который говорил с ним или приглашал его в учебную группу или в чайную Хогсмида, он мог распознать их истинные намерения, даже не вытаскивая палочку. В Хогвартсе Тому нравилось постоянно держать палочку при себе. Когда он занимался в библиотеке, он держал палочку в одной руке, а книгу в другой. Когда он работал над эссе в Общей гостиной Слизерина или кабинете клуба по домашней работе, он наговаривал черновики своему зачарованному перу, бездумно проводя пальцами по выпуклостям и бороздкам своей тисовой палочки. Эта привычка нервировала его соседей по спальне: лишь спустя несколько лет магического образования Том понял, что держать палочку наготове, не готовясь и не накладывая заклинание, считалось дурным тоном. Это было равносильно ношению кинжала без ножен во время обычных дел: не жест прямой угрозы, но всё же достаточный, чтобы заставить прохожих подходить с осторожностью. Поэтому он убирал палочку в публичных местах, и научился не держать её в руке, когда просматривал мысли товарищей. Если они тревожились, он часто замечал, что они думали о нём, и хотя было приятно получить такое признание, это не давало ему никакой информации, которую он ещё не знал. «Магии не нужны палочки», — подумал Том про себя, опираясь на свои недавно изученные методы окклюменции. Он очистил воспоминания о своих днях в приюте и бессознательную мышечную память, которая сжимала его пальцы вокруг несуществующей палочки, готовясь «рассечь воздух и взмахнуть», что он запомнил ещё в первый год. Магии не нужны слова и жесты. Он никогда не вызывал настоящие заклинания без палочки, только чуть побуждал то или это, не считая редких приступов случайной магии, когда его гнев вырывался наружу и прививал боль — дисциплину — другим сиротам. Но в чём разница между этим видом магии и магией из колдовской книги? Была ли вообще какая-то разница? Магия была магией. Намерение, воображение и визуализация — всё, что значило для перенесения его воли в физическую реальность. Он представил, как смещаются задвижки, как щёлк-щёлк-щёлкает каждый болтик, когда он поднимается, устанавливается и удерживается на месте силой его мысли. За ним последует следующий, и следующий, пока все они не выровняются, и тогда механизм начнёт вращаться, защёлка уберется, а затем — наконец! — дверная ручка подвинется под ищущими пальцами Тома. «Алохомора», — подумал Том с закрытыми глазами и сжатыми губами. Он поверхностно дышал, чувствуя острую пульсацию в виске, как будто он только что пережил целый час эксцентричной чайной болтовни Дамблдора. — Сник, — ответила дверь. Он потянул ручку. Она отперлась. Дверь распахнулась в тёмную комнату. Мужскую комнату, что Том осознал с первым дуновением. Его нос сморщился: жизнь в спальне Слизерина должна была сделать его устойчивым к запахам, произведённым таким большим количеством активных молодых людей в закрытом помещении. Магия сильно в этом помогала: шторы балдахинов были зачарованы так, что все необычные запахи от переевших за ужином окорока с фасолью не разлетались по всей комнате. В этой комнате не было магии. Или достаточно света. Он подождал, пока его глаза привыкнут, затем осторожно зашёл внутрь, оставив маленькую щёлку двери приоткрытой. Его первым впечатлением было то, что она была такого же размера, как и его спальня, но визуально казалась меньше. В ней было больше мебели, больше хлама, и она выглядела обжитой, в то время как его комната была незанятой и голой. Стиль убранства, в свою очередь, был практически таким же: он соответствовал той же эстетике, что и помещения Слизерина, роскошный и богатый, пропитанный стариной — не старый, но исторический. Высокие окна закрывали тяжёлые бордовые портьеры с золотой тесьмой и кистями. Мебель из тёмного дерева, обитая блестящей кожей и прошитым бархатом. Хрустальные светильники на потолке с кремовыми шёлковыми абажурами, ковры под ногами, сотканные из роскошной восточной парчи. Он сделал ещё один шаг внутрь, и половицы под ковром заскрипели под его ногами. Том сморщился. Ему стоило наложить заклинание Немоты на свои ноги, может, даже Дезиллюминационные чары, если ему хочется провести расследования с осторожностью — если бы его день рождения уже прошёл. Оставались считанные дни, возможно, стоит вернуться позже, когда он сможет полностью пользоваться палочкой. Но ведь ничего плохого не случится, если быстро осмотреться? Чем больше он смотрел, тем больше его нос морщился от неприязни. Угловой столик у стены был завален грязной посудой на подносе, две початые бутылки вина распространяли вонь гниющих фруктов среди общих миазмов комнаты. Кровать была незаправлена, белые простыни спутались, а подушки были разбросаны по мятым одеялам. Возле ножки кровати была большая подушка, покрытая короткой жёсткой шерстью. Полагая, что рабочий стол у окна будет лучшим местом, чтобы найти что-нибудь интересное, Том подошёл к нему, чувствуя, как половицы смещаются под его весом. Не каждый шаг вызывал скрип, но это действительно вредило его общим усилиям быть незамеченным. Пустые стаканы загромождали стол, белые кольца испещряли на деревянную поверхность, которая была слегка жирной, когда он её коснулся. Несколько банок смазки для обуви и фляга механической смазки с китовым жиром, стоявшие на куче грязных тряпок, ещё больше показывали отсутствие гигиены. Тому было несколько противно от мысли, что кто-то кладёт свои грязные ботинки на тот же стол, где они ели и пили. Осмотрев ящики стола, он нашёл, что они были заполнены странными бумажками: квитанциями ставок, карманными книжками с очками старых игр в гольф, нотами для менуэта Баха, — а внизу был обёрнутый тканью блокнот с протёртой обложкой и мятыми, жёванными страницами от чего-то, что было на них пролито и вытерто. Когда он отвернул обложку и обнаружил, что она была заполнена чередой стихотворений и набросков рисунков, он не смог сдержать разочарования. Что же получается, его отец считал себя поэтом? Жаль, что его стихи были современного рода, полные неровных строк, коротких строф и разрозненной пунктуации, и ни у одного из них не было ни рифмы, ни структуры традиционной поэзии — Том бы предпочёл такой вид, если бы у него были предпочтения о поэзии. (У него не было). Даже Распределяющая шляпа — жуткое бессмертное творение, единственной целью которого было ограбить умы маленьких детей, — могла бы сочинить что-то лучше, чем эту сентиментальную чушь. Любовь как хлеб Она подходит, и крепнет, и растёт Её разминают Она черствеет и трескается Её употребляют И тебе говорят Что твой долг её добывать Каждый день На противоположной странице был рисунок женского décolletage, что заставило Тома фыркнуть. Линии были трясущимися и нерешительными, что соответствовало строкам шаткого текста в прилагаемом стихотворении. Том был уверен, что та женщина, которой его отец посвятил стихотворение, — его мать? Сесилия? — не оценила бы, что её бюст был изображён как перекошенные мешки с песком. Как две картофелины в льняном рубище, между которыми примостился кулон на уродливой цепочке. Ну, если это была его мать, хорошо, что она была слишком мёртвой, чтобы это увидеть. Том не был экспертом в женской мысли, но он был уверен, что большинству современных женщин не нравились серенады пассивно-агрессивной поэзии. Следующая страница была похожей, и следующая, и следующая. Он засунул блокнот обратно, где нашёл его, выдвигая следующий ящик, когда услышал звон и грохот тележки горничной, катящейся по коридору. Пора делать ноги. Он выскользнул из комнаты, закрыл дверь, приложив ладонь к замку и повелевая болтам и механизму выдвинуться обратно с силой его настойчивости, пока он не почувствовал, что они вернулись на место. Дверь заперлась, Том оставил между ними небольшое расстояние, едва избежав встречи с горничной, которой было поручено убрать спальни, пока их обитатели были в другом месте. Что ж. Он практически наверняка подтвердил, что его отец, как бабушка с дедушкой, были маглами. Там не было никаких следов магии или магических вещей во владении отца. Его рисунки были статичными, жёсткими и безжизненными без чар движения, которые использовали волшебники, начиная от новеньких коллекционных карточек до тематических объявлений, размещённых на вывеске в Общей гостиной Слизерина. И какой компетентный волшебник будет жить в такой затрапезной обстановке, когда простейшая магия могла превратить уборку в задачу минимальных усилий? Это правда, чистящие чары сами по себе не так эффективны, как в сочетании с правильным мытьём в горячей воде с мылом — а использовать Скурджифай на хрупкой зачарованной посуде было не рекомендовано, — но большинство людей могли бы справиться с заклинанием Испарения на своих пустых бутылках. Если только они не маглы, конечно. Том почти ожидал этого. Однако, разочарование стало для него ударом… Но чем больше он об этом думал, тем больше он был счастлив быть единственным волшебником в семье. Магия была преимуществом, секретным навыком, о котором знал только он. По закону было разрешено рассказать им об этом, поскольку Дамблдор и власти Хогвартса признали Риддлов опекунами Тома, но зачем ему? У него была сила, сила над ними, в сохранении магии секретом. Туз, спрятанный в его рукаве. Кролик в его шляпе. Ему вполне подходило думать об этом таким образом и считать себя исключительным. Знать, что он поднялся над столь низким происхождением, над таким простым народом, как человек поднялся над обезьяной. Хотя он проследил свою кровь до Риддлов, он не называл их низшими. Нет, их кровь, их происхождение произвели его на свет, так что они не были низшими существами. Они были просто… Неразвиты. Проводя необычную аналогию, это было как примитивные кельтские волшебники тысячелетий прошлого, которые носили посохи. Когда они впервые столкнулись с римскими волшебниками с их укреплёнными жезлами и латинскими заклинаниями, они попали в невыгодное положение, ведь римские волшебники спрятали свои палочки в своих туниках и были неотличимы от обычных магловских торговцев и ремесленников, пока собирали и передавали информацию трибунам сил вторжения. Они держались в секрете до дня первой битвы, и у кельтских волшебников не было времени подготовить свои сложные ритуалы, чтобы вызвать великие бури или предсказать лучший путь, по которому пойдут племенные вожди. (В тот день, много лет назад, когда Гермиона упомянула о возможности призыва волшебников в магловские армии, Том сам нашёл это в пыльном, нетронутом отделе библиотеки, где были полки книг по истории магии. Он никогда не говорил о своей находке: она будет невыносима, зная, что она всё это время была права). У британских волшебников современности была кельтская кровь, и они учились магии в латинском стиле. И никто из них — ни один чистокровный волшебник, которого он знал, — не считал себя недостаточным, потому что происходил от побеждённого народа. Он держал эти мысли в голове во время праздничных мероприятий Риддлов, пока они украшали дом, развешивали мишуру и ставили рождественскую ёлку, а миссис Риддл следила за тем, чтобы была хотя бы одна фотография, на которой он и Гермиона позировали бы перед ней, будто они были посреди развешивания стеклянных безделушек. — Это твоё первое Рождество в семье, — сказала Гермиона, оборачивая мишуру вокруг его шеи как боа. — Тебе стоит выглядеть, будто тебе это нравится больше. — Я бы выглядел — если бы было что-то, что мне бы нравилось. — Хорошая еда? Миссис Уиллроу делает отличный эгг-ног. — В Хогвартсе лучше, — сказал Том. — А подарки? — предложила Гермиона. — У тебя будет два комплекта в этом году: один на Рождество и один на день рождения. Не думаю, что у тебя раньше был настоящий праздник на день рождения. — Магловский день рождения, — заметил Том. — После которого они будут считать меня ребёнком ещё целый год. Гермиона раздражённо вздохнула: — Я не понимаю, почему ты всё так усложняешь. В это время года большинство людей были бы счастливы проводить время с людьми, которым они дороги. Если ты не заметил, сейчас идёт война. — Я им не дорог, — ответил он, вытаскивая ленту «дождика» изо рта. — Это просто представление. Им нравится идея, что кто-то унаследует их поместье вместо дальнего кузена, который выставит его на аукцион, когда он увидит, насколько государство подняло налоги на наследование. Гермиона посмотрела на него в неверии: — Какой циничный взгляд на вещи. — Шестьдесят пять процентов Короне! — вскрикнул Том. — Сущее воровство! — Ты посмотрел? — Однажды это будет моим домом, — сказал Том, надменно подняв подбородок. — Конечно, я собираюсь убедиться, что никто у меня его не отнимет, даже государство. Была цитата, которую часто обсуждали на коктейльных вечеринках люди, считавшие себя остроумными, и она звучала примерно так: «Ни в чём в этом мире нельзя быть уверенным, кроме смерти и налогов». Это была магловская поговорка, поэтому Том достаточно естественно решил, что она относится только к маглам. Он был уверен, что аудиторы, какой бы страх они ни внушали, не были защищены от магии — разве семья Ллевелина Колдуэлла не отбилась от магловских сборщиков налогов? И он знал, что можно было смухлевать со смертью, даже если только технически. Настойка живой смерти Либатиуса Борадже, например, могла поместить человека в стазис, чтобы он не умер: в умелых руках это могло выиграть время для производства противоядия для принявшего смертельный яд. (Закон Гэмпа гласит, что невозможно отменить смерть магией — невозможно вернуть к жизни кого-то, кто уже ушёл из смертного мира. Том сразу же заметил лазейку: отменить смерть — это не то же самое, что обмануть смерть, то есть изначально вообще никогда не покидать смертный мир). — Они скоро сделают из тебя тори, — заметила Гермиона. — Ты точно читал достаточно о военных кампаниях, чтобы знать, что армии не питаются и не вооружаются сами по себе. Вот куда идут все налоги на наследство в эти дни. — Да, я знаю, — настаивал Том, — но я не понимаю, почему это должно касаться моего наследства. Оно не было его, не совсем, раз поместье по закону принадлежало Томасу Риддлу. Но мужчине оставалось лишь несколько лет жизни, поэтому для Тома было вполне допустимо начинать пересчитывать цыплят. Единственным препятствием для получения ему причитающегося был отец Тома, который должен был стать равным наследником меньшей половины суммы, оставленной аудиторами Короны. К его раздражению, Гермиона рассмеялась и надела бумажную корону из Рождественской хлопушки ему на голову. — Иногда я не знаю, почему ты жалуешься, — сказала она. — Тебе на них тоже всё равно — но тебе нравится идея быть наследником семейного поместья. У тебя с ними больше общего, чем ты осознаёшь. — Если они тебе так дороги, почему бы тебе не остаться с ними и заниматься ими вместо меня? — спросил Том, приподнимая корону там, где она придавила его волосы ему на глаза. Смех Гермионы нервно стих: — Твоя бабушка предложила. Кажется, она под впечатлением, что я собираюсь остаться здесь навсегда. Выражение лица Тома приняло насмешливое выражение: — А ты не собираешься? У тебя есть собственный дом в Лондоне, но когда я подключу свой камин к каминной сети, ты сможешь приходить в гости столько, сколько захочешь. Здесь, в деревне, больше места — тебе не придётся оставаться в том душном подвале весь день. — Я не думаю, что она подразумевала случайный визит на выходные, — сказала Гермиона, покачав головой. Она закусила губу и продолжила, — Миссис Риддл, кажется, считает, что я собираюсь переехать и… И… — И? — И подарить ей правнуков, — выпалила Гермиона, отвернувшись от него, её щёки горели ярким и лихорадочным красным. Том мог лишь таращиться: — Пра… Внуков? — Ну, знаешь — дети… — Да, — быстро сказал Том, чтобы она не успела развить мысль дальше. — Я знаю, что это такое. Я просто не могу постичь, зачем они ей нужны. Гермиона сжала губы: — Я думаю… Я думаю, твоя бабушка жалеет, что не нашла тебя, когда ты был младше. И судя по тому, как ты обращался с ней и со всеми остальными здесь, — да, Том, это заметно, — она знает, что ты не считаешь её и мистера Риддла семьёй, не по-настоящему. А ей этого всегда хотелось: любящую семью, настоящую семью, которая отмечает все большие события — дни рождения, Рождество, Пасху, Ночь фейерверков — как положено. Такую, которая хорошо смотрится на фотокарточках, и не распадается, когда фотоаппарат откладывают в сторону. — И как это изменит ребёнок? Ограниченные знания Тома о маленьких детях происходили из сиротского приюта. По его воспоминаниям, его первым опытом обиды стало, что он увидел, как младенцам давали выделенное количество свежего молока, в то время как ему и другим детям приходилось довольствоваться безвкусным порошком, искусственно обогащённого витаминами, который при смешивании с водой собирался на дне чашки в виде серого осадка. (Позже он узнал, что это была костная мука, полученная из туш забитого скота.) От младенцев исходил отвратительный смрад, они лежали в своих колыбелях и плакали днями напролёт. Это подтвердило для Тома, насколько бесполезными они были, и почему их матери не хотели их. Пятилетний Том не считал, что его мать отказалась от него. Она умерла, и это была гораздо более достойная судьба, чем оставить его в корзине на крыльце. В то время он надеялся, что его отец — великий и важный человек — найдёт его и приведёт его в дом, который он заслуживал. В голове Тома любящие семьи и младенцы были двумя разными понятиями, и они не пересекались. — Это, ну, знаешь, последствие! — сказала Гермиона, которой обычно было много что сказать обо всём, но в этот момент ей как будто было сложно подбирать слова. — Того, что ты и я сделаем… С-создадим для неё семью, вот и всё! — О, и всё? — подталкивал Том, пытаясь удержать концы своего расползающегося терпения. — А ещё она хочет, чтобы я вышла за тебя замуж и навсегда тут поселилась! — вырвалось из Гермионы. — Как нелепо, — сказал Том. — Я ей так и сказала! — Будто бы я стал жить в крошечной фермерской деревушке до конца своей жизни, — продолжил Том. — Приятно иметь собственное поместье, но я бы всё равно хотел сохранить квартиру или таунхаус в Косом переулке для будней: это сэкономит часы и часы ожидания сов с правками от редактора. Гермиона глазела на него, её волосы торчали из-под шпилек, как взбешённый дикобраз: — Ты слышал, что я сказала? — Разумеется. — Но, — глубоко нахмурилась Гермиона, — я думала, тебя не волнует брак. — Не волнует, — сказал Том. — Но после Хогвартса мы больше не будем жить в одном замке. Если у тебя есть другой способ жить в одном доме — видеться через день, — без контрпродуктивного ущерба нашей репутации как лучших учеников Хогвартса в этом столетии, то всенепременно предложи альтернативу. Гермиона лишилась дара речи после этого, выплюнув: — Что? Это то, что я думаю… — Это разумно. Уж не говоря о том, что удобно! — Это наименее романтичная вещь, которую я когда-либо слышала — а я перечитывала речь Дарси дюжину раз! Пока Том собирался произнести первые слова своего опровержения, вошла миссис Риддл с фотокамерой и свежим рулоном плёнки. Она заставила их позировать для новых фотографий, в рождественских сценах с Гермионой, вешающей войлочные чулки — всё ещё не находя слов, — и Томом в бумажной короне, а миссис Риддл жестами предлагала им встать всё ближе и ближе друг к другу и улыбнуться. Вблизи Том заметил, что улыбка Гермионы была такой же вымученной, как и у него, но лишь вполовину такой же убедительной.***
Лишь после импровизированной портретной фотосессии с миссис Риддл и её фотоаппаратом последствия того, что он сказал Гермионе, начали проясняться. «Я думала, тебя не волнует брак». Не волновал. Это не было чем-то, что пересекало его разум, даже когда мальчики его года начали переживать о том, кого родители расценивали в их будущие жёны. Отец Квентина Трэверса ставил политическое влияние выше других критериев, как деньги или Священная фамилия. Родители Лестрейнджа заботились о том, чтобы сохранить чистокровный статус, но предпочитали девочку с семейной историей произведения множества здоровых детей. Орион Блэк был наследником своей фамилии, и с таким множеством кузин схожего возраста его родители подумывали о том, чтобы укрепить семейное состояние вместо того, чтобы растрачивать его на приданое: за последние десятилетия Блэки потеряли ряд примечательных семейных реликвий после брака достопочтенной миссис Харфанг Лонгботтом и миссис Каспар Крауч, которые обе были девочками, рождёнными в семье Блэков. Все эти вещи не относились к Тому, который никогда и на секунду не мог вообразить выставление самого себя на брачный рынок. Том также никогда особо не задумывался над женственностью Гермионы или её отсутствием. Он знал, что она была девочкой, и эта часть физической биологии с каждым днём становился всё более неоспоримой, но по поведению она была скорее пацанкой, чем леди. Гермиона носила юбки к школьной форме и подвязывала волосы лентой на уроках травологии или практике защиты от Тёмных искусств, но она не возилась с пудрой, помадой или эстетическими чарами, в отличие от приводившей в ярость Сидони Хипворт, которая останавливалась и заставляла его ждать снаружи туалета для девочек каждый раз, когда они вместе отправлялись в совместное патрулирование. Гермиона не совсем прислушивалась к ожиданиям представителям своего пола, но с точки зрения социальных условностей для человека её происхождения и класса она не отклонялась слишком далеко от нормы. Её убеждения в том, что правильно, а что нет, в большинстве случаев согласовывались с тем, что допускал закон. Её ценности пришли в такое же состояние соответствия: ей не нравились страдания и несчастья других. Она чувствовала беспокойство за других, когда дело касалось условий жизни и труда городских бедняков и граждан британских колониальных территорий. Она чувствовала ответственность об улучшении ситуации везде, где только могла. Она искренне, искренне верила в то, что она хорошая. Он допустил, что кто-то вроде Гермионы задумывался о том, чтобы однажды выйти замуж и завести детей, потому что этого ожидали от людей, когда они достигнут определённого возраста: иметь дом и семью со статистически усреднёнными тремя детьми и питомцем. Тома подташнивало от перспективы, что будет ещё одна девочка с мягкими карими глазами Гермионы, которые будут загораться, если она найдёт желанную книгу в стопке возврата в библиотеке, или у неё будут её кудрявые волосы, которые заглатывают гребни и отплёвываются зубчиками, или у неё будет веснушчатая кожа, которая пахнет мылом и цветами. (Предпочтительнее бы было, если каждый из детей, которых в будущем заведёт Гермиона, получил бы внешность её мужа). Муж Гермионы. В голове Тома воображаемый мистер Гермиона Грейнджер был обезличенным незнакомцем, который получал всё больше и больше деталей, чем дольше Том о нём задумывался. Если Гермиона выйдет замуж, предполагалось, что это должен быть кто-то, кого одобрит Том, кто-то, кто будет соответствовать строгим стандартам Тома. Этот муж должен будет убедиться, что Гермиона получает должную заботу, поэтому он не мог быть бесполезной глыбой. Возможно, это мог бы быть мистер Роджер Тиндалл, который знал, как вычислить экспоненциальную функцию, и был в целом компетентным в своей области. У него не было ни грязных ободков под ногтями, ни дыхания с запахом джина или сигарет, что без промедления сделало бы его неподходящим. Тому было сложно придумать положительные атрибуты для людей, поэтому он остановился на проверке их по списку негативных качеств. (По какой-то причине ему было проще представить Роджера как мистера Лейтенанта Гермиону Грейнджер, чем Гермиону в качестве миссис Тиндалл). Разумеется, любой муж Гермионы должен быть послушным. Маглом, хотя его трудно принять как пару для ведьмы такого калибра, как Гермиона, было бы легче всего управлять, не имея никакой естественной защиты от магии, особенно особого типа умственного контроля Тома. Податливый магловский муж, который и не пикнет о том, что у Тома будут ключи от их дома, или что Том будет звонить его жене через день. Кто-то кроткий и тихий, который будет без жалоб оставаться с гипотетическими детьми, когда Том будет водить Гермиону вечером в оперу или вывозить на выходные к морю, где они будут совершать прогулки по живописным скалам, а Том покажет ей пещеру со странной резьбой на внутренних стенах, которые он нашёл, когда ему было восемь, за пару месяцев до их первой встречи. Голос здравого смысла заговорил в самый неподходящий момент: — Гермиона — Хорошая Девочка, которая заботится о чувствах других людей, — сказал он. — Преданность — одно из её самых ценных качеств. Ты правда думаешь, что она когда-либо позволит к своему мужу — маглу или волшебнику — такое отношение, даже от тебя? Голос праведного гнева огрызнулся: — А она выберет кого-то другого вместо меня? Дух Рождества Прошлого, та часть Тома, которая никогда не перерастёт своего происхождения мальчика-сироты без гроша в кармане, решил заговорить: — Почему она не выбрала меня? — Потому что брак — это надувательство, — подумал Том. Он не хотел жены и семьи: после того как годы его становления прошли среди десятков грязных маленьких детей, всё в них отталкивало его. Он даже не хотел женщину, не в таком смысле — да, он не стал бы отрицать, что представлял себе это раз или два, а какой мальчик его возраста нет, — но реальность самого акта была, как бы сказать помягче, недостойной. Механика этого была вульгарной и неприличной: всё в этом казалось таким невероятно… Антисанитарным. Когда он думал об акте, этом акте, его первой ассоциацией была женщина неопределённого возраста, которая болталась в порту или в аллеях. Эти так называемые «падшие» женщины подходили к каждому встречному мужчине с ласковыми кличками, потому что в их сфере деятельности никто не использовал свои настоящие христианские имена. Когда он был маленьким мальчиком, он спросил приютских воспитательниц о них, и его отругали за вопросы, потому что он был слишком юн, чтобы знать такие вещи, и в любом случае, это было тем, о чём человек любого возраста не должен хотеть знать. Будучи любопытным и умным ребенком, он отправился на собственные поиски и прочитал о них в книгах, которые он мог найти в киосках субботнего блошиного рынка и в книжной коллекции местной церкви. В книгах он обнаружил, что эти женщины были причиной «нравственного распада общества» и симптомом «упадка современных ценностей». Дальнейшее чтение симптомов прояснило ему существование того, что на плакатах общественного здравоохранения довольно мягко называлось «В.Б.». Юный Том Риддл, который не хотел даже касаться дойной козы приюта, хотел иметь ещё меньше общего с этим. Повзрослевший Том Риддл, который был лучше образован в таких вещах и обладал бóльшим кругозором, чем у него было будучи мальчиком в возрасте шести или семи лет, который никогда не выезжал за пределы Лондона, оказался в противоречии. Гермиона не была из таких девочек. Слова и обозначения других людей не относились к ней. Он держал руку Гермионы, он касался её коленей, он наматывал её волосы на свои пальцы, и после этот опыт не заставил его чувствовать себя испорченным и нечистым. (Он оставил его… Неудовлетворённым). Гермиона была частью его жизни, но отдельной частью. Она была другой — Особенной — и за многие годы, что они друг друга знали, он выделял её из всех остальных отрывков своего жизненного опыта. С ним в школе были сотни ведьм и волшебников, и среди них у него была группа «друзей», его круг почитателей и приспешников. А также у него была Гермиона, и она была ничем из этого. У него была его прошлая магловская жизнь, позорное воспитание, о котором он никогда не говорил, когда был в Хогвартсе, которую он заставил себя забыть, придя в Волшебный мир — и у него была Гермиона, которая была связана с ним, но в то же время независима от него. Почему же ей не быть отличной и в любом другом аспекте? Он называл её «подругой» на людях, но она не была его другом в том смысле, как другие использовали это слово, вовсе нет. Почему он не мог называть её «женой», говорить это слово для ушей других людей, но не означать традиционное определение того, что значит брак? Помощник. Если Сам Бог решил, что жизнь Мужчины неполноценна без достойного компаньона, кем был Том, чтобы отрекаться от Него? (Если уж быть честным, Том отрекался от Него при любом удобном случае. Заповедь «почитай Мать и Отца Твоих» не была очень применимой к сиротам, которые никогда не разговаривали с одним родителем, и лишь обменялись одним-двумя предложениями с другим, не так ли? В любом случае, именно Бог был ответственен за несчастную разлуку Тома с матерью и отцом, так что в конечном итоге это была Его вина, что Том не позаботился о том, чтобы уважать их). Да, он мог допустить такую возможность. И разве это не разрешит все его проблемы, если он позволит образоваться такому роду отношениям? После определённого возраста, когда мальчики и девочки становятся мужчинами и женщинами, общество больше не принимает их дружбы без предположения, что между ними есть что-то ещё. Это уже началось: его встревающая не в свои дела бабушка была не единственной. Его одноклассники и профессора делали предположения, и самым очевидным из них был профессор Слагхорн. Если раньше никто ни о чём не думал, когда Том сидел рядом с Гермионой на общих уроках, то теперь думали. Их это заботило, они сплетничали и они забыли, что Том и Гермиона сидели за одной партой, закреплённой за ними с первого семестра первого года, не считая пары недель в начале того неловкого разногласия, которое они в конце концов разрешили. Том ещё на первом курсе осознал, что ему был дарован его собственный Контраст, и он воспринял это спокойно, как следствие того, что он был Особенным. Это был знак, не так ли? Постепенно Том начал смиряться с перспективой появления мистера Гермионы Грейнджер, присутствие которого он мог бы терпеть каждый день. Его бы не звали мистер Гермиона Грейнджер, разумеется. Это было глупым именем, концептуальным условным названием, у которого теперь не было причин для существования. Она должна быть Гермионой Риддл. Теперь ему лишь оставалось убедить её, что она этого тоже хотела.