***
Джошуа не нравится, что ему приходится делить трапезу с охотниками на ведьм возле костра, но он не может внушать себе, что это наказание. Он должен отдать должное четкости голоса Джонхана, который создает картинку разбивающихся о берег волн. Джошуа не в силах понять, представить себе этот звук, но если бы пришлось сравнивать, если бы потребовалось попытаться, то ему хочется думать, что он звучит так же, как когда Сынгван извлекает из эфира свет, — что-то вроде нежного жужжания. — Я был там под командованием Инквизитора Кюнри, — произносит Джонхан, и голос звучит так мягко и мелодично, что Джошуа приходится наклоняться вперед, чтобы расслышать сквозь пламя вокруг. — Нас было немного, всего четверо. Я был благодарен. Всего несколькими неделями ранее я участвовал в крестовом походе, и в сравнении с ним это выглядело как отдых — если так можно выразиться. Джошуа никогда не был участником крестового похода. В былые времена он мечтал об этом. В крестовом походе были слава, победа. Орден был так хорош в них, в конце концов, всего несколько месяцев в одном месте, и ежедневно горят костры. Они уничтожали ведьм с такой ужасающей тщательностью. И Джошуа жаждал этого, жаждал славы, которую приносит поход под знаменами, объединенный одной миссией. Он обижался на тех, кто назначал его на эти расследования в разных уголках мира, — теперь же невероятно благодарен им. — Это был портовый город, — продолжает Джонхан. — Оживленный. Утром прибывали суда, и весь день воняло рыбой и водорослями, но ночи, ох, эти ночи, — вздыхает Джонхан, упираясь подбородком в руки. — Я часами напролет гулял босиком по пляжу. Совершенно один. Ветерок свистел в ушах. Лунный свет отражался в нем, как в зеркале, и на мгновение казалось, что на небе не две, а четыре луны. Если Джошуа закроет глаза, он сможет попытаться представить себе это. Это не совсем четкий образ, вовсе нет, он полон искажений и неточностей. Океан, вероятно, не так узок, как он себе представляет. Возможно, он и не такой ярко-синий. Джонхан описывает его как более глубокий оттенок, который он не может уловить — однако его несовершенное видение черпает краски из слов Джонхана. — Песок крупнозернистый. Он не похож на здешнюю илистую почву, которая подстраивается под форму ботинка. Он сыпучий, и в жаркие дни кажется, что он поджаривает подошвы ног. Болото пребывает в вечной влажности, земля мягкая и грязная. Идея о том, что вода может смешиваться с землей и создавать что-то болезненное, почти невероятна. Джошуа хотел бы возразить, потребовать объяснений, но его завораживает тембр Джонхана. — Ветер над морем тоже холодный. Хотя нет, не холодный. Бодрящий, — поправляет себя Джонхан. Пространство между ними, кажется, рассчитано заранее, — но Джошуа, не думаю, что променял бы это на что-то. Те месяцы у океана были одними из лучших в моей жизни, и я думал о тебе каждый день, надеясь, что ты тоже это увидишь, — в голосе звучит тоска, глаза закрыты, в попытках вернуть воспоминания, пропитанные солью. — Ты бы вернулся когда-нибудь? — спрашивает Джошуа, улавливая затянувшиеся нити грез Джонхана. — Вернулся бы, — никаких колебаний, — но я сомневаюсь, что когда-нибудь снова буду там служить. В таком маленьком городке не нужен человек с моими навыками. И меня точно не позовут туда после того, как я стану Инквизитором, они никогда не отберут владение у Кюнри. Страшно осознавать, что Джонхан не имеет представления о своей идентичности за пределами организации, в которой он родился. — Нет, — понижает голос Джошуа, — Я не это имел в виду. Не ради… Не ради Ордена. Ради тебя. — Как отпуск? — Джонхан выдавливает из себя последнее слово. Они придвигаются ближе, стараясь избежать любопытных ушей Сунёна. Похоже, он и не собирался слушать. Он ощипывает перья с гусей, жарит мясо на костре и распределяет ужин поровну, но отказывается вступать в разговор с ними двумя, замкнувшись в молчании, пока полирует свое оружие. — Просто ради того, чтобы побывать там, потому что тебе этого хочется, — уточняет Джошуа. — Так что, да, отпуск. — У нас нет отпусков, Джошуа, ты же знаешь, — говорит Джонхан, его голос выдает нечто большее. Тоску. — У вас, — не может не поправить Джошуа. — Я не один из вас. — Я постоянно забываю об этом, верно? Костер горит ярче, словно питаясь эмоциями, наполняющими атмосферу. Сунён подбрасывает очередное полено и даже не смотрит вниз, когда пламя охватывает дерево. В воздух взлетают угли — яркие искры на фоне полуночного неба. — Я уезжаю. Буду поблизости. Джонхан, если понадоблюсь — ты знаешь свист. Джошуа тоже его знает. Он стандартен. Джонхан отпускает того кивком. — Не задерживайся, — в этом нет никакой заботы. Он просто хочет спать. После ухода Сунёна с его копьями и луками становится намного спокойнее. Пламя, лижущее поленья, может рассказать больше, чем каждый из них. — До сих пор не могу поверить, что снова нашел тебя, — бормочет Джонхан, передавая ему флягу с водой. — Кажется, это судьба. Судьба реальна. Джошуа осознает, что судьба реальна, потому что раньше он в нее не верил. Скорее, это был урок, который ему пришлось усвоить, причем очень болезненно. На его теле остались шрамы, которые не может залечить даже магия самой сильной ведьмы. Судьба существует, потому что именно она привела к встрече с Сынгваном, когда небо было черным, единственный спутник замерз уже как несколько дней назад, а Джошуа остался совершенно один во всем мире. А судьба существует потому, что это единственное возможное объяснение того, почему из всех тысяч охотников на ведьм в этом мире вернулся именно тот, кого Джошуа знает так же интимно, как свою собственную душу. Это настолько невозможно, что должна существовать какая-то скрепляющая веревка, которая связывает их вместе, минуя все, что их разделяет. Реальность его присутствия — постоянное напоминание о силе судьбы. — Что-то не так? — спрашивает Джонхан, пристально глядя на него. Прошедшие шесть лет были благосклонны к Джонхану. Юношеская пухлость утончилась до острых углов, и Джошуа старается не задерживать взгляд на каскаде светлых волос, не уверенный, что сможет пережить насмешки, которые последуют, если Джонхан поймает его взгляд. Но дело не только в возрасте, Джонхан не только хорошо выглядит; но и в его поведении. Он передвигается с таким спокойствием, а его глаза, кажется, сканируют тридцать футов перед собой, прежде чем он сделает шаг. — Нет, ничего. Просто… — Джошуа запинается. Пожалуй, именно так можно охарактеризовать их дружбу. Мало что требовалось высказывать вслух. Все оставалось по-прежнему, даже если многого больше не существовало. — Ах. Да. Этого я тоже не ожидал, — осторожно говорит Джонхан. — Нам нужно наверстать уйму лет. — Да, — соглашается Джошуа, а затем, не сдержавшись, добавляет: — но я рад возможности это сделать. Лицо Джонхана смягчается. — О. Да, конечно, — он колеблется. — Я скучал по тебе. Думаю, это слишком очевидно, все равно что сказать, что небо голубое, но все же позволь мне это произнести. Я скучал по тебе. — Я тоже по тебе скучал, — вторит Джошуа. В их речах заметно отсутствие сомнений, ничего не спрятано за зубами — они оба произносят больше, чем намеревались. Он понимает, что не может доверять Джонхану, не так сильно, как хотелось бы, не зная его истинных мотивов, но Джошуа беспомощен перед собственной тоскующей душой. На вопрос, чего удалось добиться за шесть лет, ответить сложно, скорее всего, потому, что для иллюстрации всего произошедшего потребовалось бы именно столько времени. У Джошуа нет возможности тщательно описать каждую грань своей воссозданной личности и объяснить обстоятельства, которые привели к этому, — без соответствующего времени, потраченного на детализацию. Потому что Джошуа мог бы рассказать ему. Джошуа мог бы просто пересказать ему дни, проведенные верхом на давно потерянной лошади, или рассказать, каково это — потерять Магистрата, или поведать о том дне, когда он снял свое кольцо и больше не надевал его. Но этого недостаточно, и Джонхану этого точно не хватит. Поэтому, когда Джонхан наклоняется к нему поближе и спрашивает: «Чем ты занимался все эти годы?» — Джошуа не знает, что ответить. Его успехи не похожи на линейную прогрессию рангов в Ордене охотников на ведьм. Джошуа считает, что в настоящее время понимает, как приготовить любимое блюдо Сынгвана. Знает точную комбинацию трав, которая поможет избавиться от простуды. Может определить металлы в котле Сынгвана по одним только крупинкам. Он никогда не делал ничего из того, что, как ему казалось, он умел делать, считал, что должен уметь. Джошуа разрушил все, что, как ему казалось, он знал о себе и о мире, и ему пришлось начинать с нуля. Именно так он себя и чувствует. Реконструированным. Как будто в какой-то момент он разобрал каждый отдельный компонент себя и попытался собрать его в другой форме. У него та же фигура, те же волосы цвета воронова крыла, те же добрые глаза, но все остальное — другое. Его прошлые воспоминания не только потускнели с годами, но и как будто не принадлежат ему, как будто он видит проекции кого-то другого. Кого-то более грубого, кого-то более сильного, кого-то хуже. Когда он был подростком, он мечтал о титуле Инквизитора и ожерельях, которые украсят его шею; он мечтал о собственной башне в Цитадели и армаде, которая будет носить его имя, и во всех своих стремлениях он мечтал о Джонхане рядом с собой. Теперь эти мечты стали не более чем песчинками, потерянными во времени. Во всяком случае, большинство из них. Но проблема в том, что Джошуа кажется, будто где-то в процессе реконструкции он безвозвратно потерял какие-то фрагменты. В этом болезненном процессе, когда он растирал кожу и наслаждался синяками, он перепутал какой-то винтик, какой-то рычаг, и он, конечно, функционирует, но уже не тот, кем был раньше. Он не цельный. И, конечно, Джонхан должен это заметить. Возможно, именно поэтому, когда Джонхан слишком долго смотрит на него, ему кажется, что он испытывает боль. — Помню, однажды я собирал тростник на берегу озера, и ты не поверишь, что я нашел в своем носке, — начинает Джошуа, сдерживая хихиканье. Он рисует картину безобидных подробностей своей жизни, и Джонхан радуется этому, безудержно смеясь. Приятно видеть, как Джонхан улыбается. Джошуа не часто чувствует себя одиноким. У него нет времени на одиночество. Большую часть дня он проводит с Сынгваном, и, вовлеченный в волну хаоса, не имеет возможности предаваться размышлениям. Даже в те дни, когда он не зависит от Сынгвана, у Джошуа есть друзья. Он сопровождает Сынчоля по деревне, когда тот идет по своим делам, широко улыбаясь при этом. А в другое время он сидит с Вону, когда тот достает свои инструменты и начинает превращать металл в игрушки, и это так же волшебно, как находиться в доме с Сынгваном. Но иногда к Джошуа подкрадывается одиночество, такое, что он присаживается в уголке своего сознания и тянет за собой сотню незанятых стульев. Невозможно не скучать по той жизни, которой он жил раньше, невозможно не скучать по величию и славе Ордена, и невозможно не скучать по такому человеку, как Джонхан. Того, кто был его доверенным лицом, лучшим другом, кем-то большим, чем Джошуа думал, что когда-либо сможет описать. Стул занят, и Джошуа не может удержаться от удовольствия при виде человека с длинными светлыми волосами, сидящего прямо перед ним. — Я понимаю, что я здесь по определенной причине, — это звучит как предупреждение, — но, — Джонхан делает паузу, — после. Может быть. Мы могли бы… — После — это уже совершенно другой разговор, — осторожно говорит Джошуа, и улыбка исчезает с лица Джонхана, как будто ее вырезали.***
Джошуа уже много лет не держал в руках меча. Он тяжелее того, чем помнится, и его вес вызывает недоумение в мышцах, давно привыкших к безделью. Эфес холодный, необыкновенно холодный. Серебро отсвечивает, словно кокетливо подмигивая. Он не может не удивляться тому, как подходит к такому жестокому металлу столь уместный холод. Он неоднократно видел клинки в мастерской Вону, все еще с красными наконечниками, сияющие из печи, только что рожденные в мире огня и пепла. Видел и сломанные, лежащие в углу, — их владельцев уже нет в живых, чтобы лицезреть разрушение клинков, не сумевших спасти их в самый ответственный момент. Однажды он даже был свидетелем того, как Вону своими руками выковал меч, и ему показалось невероятным наблюдать за тем, как рождается такое оружие. Было что-то почти магическое в превращении стали в орудие такой силы. Но он так и не взял его в руки. И никогда не держал. С практической точки зрения, потому что лезвие раскаляется, от кончика идет дым, и он достаточно насмотрелся на кожу покрытых волдырями рук, чтобы воздержаться от этого. Но даже тогда. Неважно, опустилась бы жара до ледяных вершин Тундры — Джошуа все равно избегал бы этого контакта. Слишком сильное напоминание. И все же, когда Джонхан протягивает меч, Джошуа принимает его. Абсолютно рефлекторно. Ты принимаешь меч, когда тебе его дают. Лучше быть с ним, чем без него. Ты не знаешь, когда он тебе понадобится. Это вполне разумно. Они выехали рано утром, и вскоре Сунён исчез, взяв след кабана, который продолжал ускользать от его внимания. Джонхан остановился и сказал, пожалуй, единственное, от чего Джошуа никогда не сможет отказаться. — Не хочешь ли помериться силой? Это та зависимость, к которой он не имел удовольствия прибегать уже очень давно. Он держит меч в дрожащих руках, не зная, бросить его или сжать покрепче. Холодный металл навевает тысячи размытых воспоминаний. Джонхан внимательно изучает его лицо. — Это не самый лучший клинок, — предупреждает Джонхан. — В нем смесь металлов. И он не очень хорошо сбалансирован. Я подобрал его на дороге, в каком-то разбойничьем караване. — Зато работает, — говорит Джошуа, скорее для себя. Меч не обязательно должен быть надежным, чтобы нести смерть. — Работает, — соглашается Джонхан. Он извлекает свой клинок. Величественный, сверкающий серебром, отполированный с такой тщательностью. Вулканическое стекло ласкает боковую поверхность рукояти, а извилистый переход от черного к серебряному похож на грозовое небо. Солнце сверкает на драгоценном камне в рукояти. Джошуа не слишком разбирается в драгоценных камнях — слишком ценный минерал для Вону, чтобы использовать его в своих игрушках, — но он узнает конкретно этот камень, который можно определить по его самому сочному и мраморному розовому цвету. Розовый кварц. — Ты его изготовил? — интересуется Джошуа. Это очевидный вопрос, ведь все в этом мече сделано по индивидуальному заказу Джонхана. Он создан с учетом его предпочтений, таких как любовь к вулканическому стеклу и предпочтение более легких клинков, но, похоже, он также подходит ему на более сентиментальном уровне. Он так же прекрасен и так же опасен, как и его владелец. — Я изготовил его, — подтверждает Джонхан, крутя клинок в воздухе, словно ленту в небе. — Год назад. Розовый кварц — подарок Инквизитора Седжона. Имя знакомо, а человек — нет. Еще одно воспоминание, потерянное во времени. — Ты дал ему имя? — это тоже всего лишь формальность. Джошуа знает склонность Джонхана к романтизму, как свою собственную спальню. — Не ухмыляйся так, — грозит Джонхан, но тут же начинает смеяться. — Неужели я действительно настолько предсказуем? Улыбка Джонхана становится ехидной, и Джошуа это обожает. — Ты абсолютно предсказуем. — Ну, да. Я дал ему имя. Я не часто произношу его, и не смей рассказать об этом Сунёну, иначе он потеряет ко мне всякое уважение. — Это секрет, который я буду держать под замком, — заверяет Джошуа. Джонхан быстро скрывает свое смущение, поднимая меч. — Паллас. — Паллас, — повторяет Джошуа. — Звучит элегантно. — Я бы солгал, если бы сказал, что мне не нравится этот клинок, — заявляет Джонхан, проводя пальцем по поверхности меча. Он протягивает его. — Хочешь взглянуть поближе? Розовый кварц подмигивает из своего углубления в рукояти. Он отрицательно качает головой. — Столько времени прошло, — замечает Джонхан, протягивая руки. — Думаю, не помешало бы провести обычный спарринг. Только между нами двумя. И должен предупредить, что у меня не хватает практики. — Уверяю тебя, у меня тоже, — отвечает Джошуа. В его мыслях постоянно сквозит золотой нитью тревога, но теперь в них появилось и волнение. Это партия. Джошуа часто играл в нее и выигрывал, но уже очень давно не испытывал вкуса победы. — Я скучал по этому, — признается Джонхан, мысленно повторяя его слова. — Спарринги. Когда я под командованием Инквизитора, времени на такие занятия почти нет, а в редких случаях, когда я возвращаюсь в Цитадель, то слишком устаю, и никто из новобранцев не хочет со мной заниматься, — он ухмыляется, и его голос приобретает игривый оттенок. — Думаю, они боятся. — Еще бы, — фыркает Джошуа. Джонхан наводит ужас — и он не был бы Джонханом, если бы это было не так. — Я бы не отбрасывал возможность, что ты можешь отрезать им пальцы. — Только ногти, и то если они подойдут достаточно близко, — надменно отвечает Джонхан. Джошуа не винит какого-нибудь бедного семнадцатилетнего подростка за то, что он испугался Джонхана, золотоволосого и опытного, небрежно размахивающего мечом, выточенным из вулканического стекла, и приглашающего его на «забаву». — Я никогда раньше не сражался с Сунёном. Не сомневаюсь, что он может специально меня прикончить и обставить это как несчастный случай, — сообщает Джонхан. — Ты не из тех, кто считает, что кто-то может просто так победить тебя. — Я очень хороший фехтовальщик, но иногда уверен, что Сунён не задушил меня во сне только потому, что я запираю дверь на ночь, — Джонхан вытирает руку о рубашку и смотрит на Джошуа. — И все же мы теряем время, обсуждая всех тех, кто не хочет со мной спарринговаться. Мы ужасно долго не были вдвоем. — Слишком долго. — Традиционные правила? — Джонхан протягивает руку. Объяснения не нужны, никто из них не притворяется, что мог забыть традиционные правила. — Да, — Джошуа подается вперед и пожимает ему руку. Они отступают на шаг — и тут Джошуа видит только серебро. Его зрение размывается. Звук, который привязывает его силой тяжести. Лезвия сталкиваются друг с другом — подобного он не слышал уже давно, но запомнит навсегда. Звон пронзает уши и барабанит по голове. Сенсорная перегрузка подталкивает его вперед, и он не осознает, что отразил удар, пока не слышит хруст ботинок Джонхана по гравию, когда тот отскакивает назад. В бушующем потоке мыслей Джошуа опускается до самых основных рефлексов. Тем, кем он был после восьми лет самого интенсивного и точного обучения в мире, тем, кто, возможно, был одним из лучших фехтовальщиков своей дружины. Тем, чье тело двигается, защищается и атакует как результат десяти тысяч часов тренировок. Джонхан поднимает свой клинок, и он обрушивается на клинок Джошуа, отбрасывая его назад, подобно ветру, бьющемуся о можжевеловые деревья. Джошуа не был рожден для владения лезвием, в отличие от Джонхана. Джошуа с трудом справлялся с тупыми ударами наставников по его худощавому телосложению, пока не перестал сопротивляться и не начал наносить ответные удары. Но лишь потому, что он работал над этим. Когда в полночь наставники отпускали их с напоминанием о необходимости явиться на молитву на рассвете, Джошуа задерживался на час дольше, повторяя те же упражнения, на этот раз сильнее, быстрее. Он уже не будет таким неуравновешенным и глупым, как в юности. Он никогда больше не опозорит ни себя, ни Орден. Если цена искусного фехтовальщика — это пот со лба и мозолистые руки, то Джошуа заплатил ее сполна и в двойном размере. С другой стороны, Джонхан, который, по всем определениям, был прирожденным мастером. Даже сейчас он крутится взад-вперед, его меч — продолжение его самого. Возможно, именно здесь его родословная проявляется наиболее ярко, ведь он, должно быть, был вскормлен на деревянных дубинках. В его родословной сменяются поколения мастеров меча. Клинок сгибался по его воле, как будто он мог приручить сам металл. И даже если ему не нужны были лишние часы, он никогда не позволял Джошуа засиживаться допоздна одному, никогда не желал оставлять его. На их лицах отражается зеркальная решимость, когда они обходят друг друга по кругу. Это почти облегчение — перестать думать о Джонхане как о себе самом и обо всей истории, связанной с ним. Это просто очень напряженная и очень веселая партия, а он — всего лишь соперник на другом краю поля. Соперник, который, как понимает Джошуа, часто заваливается влево, который после каждого взмаха делает секундную паузу, который не так быстр, как Джошуа. Джошуа близко изучил Джонхана почти во всех отношениях. В том числе и недостатки его техники боя на мечах, совершенно незаметные для посторонних, завороженных его мастерством, но очевидные для Джошуа, который много-много раз валил Джонхана на спину во внутреннем дворе Цитадели. Его трудно победить, но Джошуа мог. Он уже делал это в прошлом. Его противник намного опытнее его, но опытность не гарантирует успеха. Он может победить его. Он должен попытаться. Розовый кварц сверкает под каждым углом, позволяя рассмотреть каждую грань, когда Джонхан подходит слишком близко. Камень, конечно, красивый, однако это не вызывает никакого умиротворения — единственная причина, по которой он может рассмотреть камень так детально, заключается в том, что к его шее прижимается заветный «Паллас». Но Джошуа уже долгое время живет с очень буйным человеком, и он прекрасно знает, как уклониться, как увернуться, и как скрыться под ним. Десять шагов назад, десять шагов вперед. Это похоже на танец. Меч взмахивает, другой отбивает, они сталкиваются, отступают. И повторяют. На губах Джонхана отражается оскал — выражение человека, который рассчитывал на легкую победу и с неудовольствием обнаружил обратное. Его взгляд так сосредоточен, что в нем нет и следа любезности — только решимость. Локоны всклокоченных золотистых волос заслоняют лицо. При виде Джонхана что-то темное и пьянящее закрадывается в глубину сознания Джошуа. Усталость берет свое. Он не сидит без дела, но и не находится в такой же форме, как Джонхан. Пот выступает на шее, и на этот раз он уворачивается с опозданием на полсекунды. Меч Джонхана ударяет его в плечо, только тупым краем, причиняя глухую боль, не сильнее того, что он испытывал тысячи раз раньше, но Джошуа все равно пошатывается назад. А потом он продолжает пятиться. Трудно восстановить ритм, когда его мышцы протестуют против, а ботинки скользят по влажной траве. Он пытается проанализировать ситуацию, мысленно представляя все имеющиеся возможности. Все выглядит не лучшим образом. Его тело начинает изнывать, дыхание сбивается, и с этим уже ничего не поделаешь. Он не может вырабатывать адреналин одной лишь силой воли. Если бы только у него был свой меч, тот, что лежит у него под кроватью, невероятный и идеальный. Тонкий клинок, быстрый, выкованный по прямому приказу Инквизитора Джихуна и его личного кузнеца. Эфес был из тусклой бронзы, но по краю проходила золотая полоса — личный штрих, символ богатства и процветания, и Джошуа когда-то восхищался тем, как сверкает на солнце. Это был меч, которым Джошуа мог владеть, а не этот кусок металла массового производства, ему нужен именно его меч. Реальность происходящего настигает, и он замирает — а Джонхан небрежно выбивает меч из чужих рук и тот приземляется на грязную почву. Джонхан подходит ближе, хищно сверкая глазами, и вскидывает клинок. Джошуа уворачивается, опрокидывается назад и ударяется спиной о землю. Он совершенно бессилен, прогибается под сапогом. Все происходит так быстро. Удовлетворение Джонхана, должно быть, ощущается потрясающе на вкус. — Покорись, — велит Джонхан. Таковы правила игры. Джошуа повинуется. Лезвие прямо у горла требует того. Он опускается на колени, чувствуя, как гравий впивается в ноющие колени, протестующие против этого действа. Разочарование затуманивает его взор. Проигрыш горький, даже если осознавать, насколько маловероятной была победа. Джонхан всегда был на ступеньку выше. Он стоит перед Джошуа со всей грацией бога, за его спиной струится солнечный свет, волосы неистово сияют золотом. Он протягивает руку, и кольцо на его левой руке заманчиво сверкает. Проиграть в битве — значит поцеловать кольцо победителя, в центре, на среднем пальце, олицетворяющем Орден. Кольцо Джонхана отполировано. Сверкает. Джошуа помнит тот день, когда он впервые надел его, когда они стояли над огнем в выпускных мантиях и смотрели, как серебро сливается в единое целое под отблесками угля. Джошуа не прикасался к своему собственному уже много лет, а другого не видел еще дольше. Но таковы правила игры. Джошуа притягивает руку Джонхана ближе, осторожно, словно маяк, направляющий попавший в шторм корабль в порт. Джошуа проводит большим пальцем по тыльной стороне ладони, наклоняется ближе, но видит только эмблему Ордена, и это прожигает дыру в его сознании. Орден никогда не был достоин Джонхана, не был достоин его возможностей. Джошуа переворачивает чужую руку ладонью вверх. Сердце Джонхана учащенно бьется в такт пульсу. Джошуа проводит дорожку от среднего пальца к запястью, минуя кольцо, а затем прижимается губами к кончикам пальцев. Раздается резкий вдох. Его кожа теплая. Кольцо ледяное. Джошуа продолжает целовать его ладонь с нежным почтением, которого заслуживает такой богоподобный человек, как Джонхан. Его губы оказываются над точкой пульса Джонхана, и Джошуа делает паузу, наслаждаясь быстрым трепетом. Так легко впасть в зависимость. Всего лишь один удар сердца, и Джошуа этого достаточно, чтобы посвятить ему свою жизнь. Он жаждет еще этой реакции, больше всего на свете. Он медленно поднимает взгляд и не уверен, что готов к встрече с Джонханом — глаза пристальные и темные. Очень легко возжелать Джонхана. Даже привычно. Его рука ложится под подбородок Джошуа, и Джошуа выдыхает. — Ты лучше, чем я запомнил, — произносит Джонхан. Голос у него грузный. Близость этого жеста пронизывает все тело. Джошуа никогда бы не склонился перед Орденом, теперь уже нет, но он почти скучает по покорности, сопутствующей этому, по абсолютной капитуляции перед авторитетом тех, кто его заслужил. Джонхан обладает естественной аурой повелевания. Джошуа никогда бы не склонился перед Орденом, но, возможно, склонился бы перед Джонханом. Он вырывается из прирученной хватки Джонхана и отступает назад. Неуверенно поднимается на ноги, отряхивает грязь с коленей и смотрит на него. Его глаза напоминают Джошуа солнце. — Спасибо. Это было… — Джошуа осекся. Светлые волосы прилипли к вспотевшему лицу. На нем сияет победа. — Орден потерял что-то незаменимое в тот день, когда ты ушел, — резко выдает Джонхан, и слова льются из его рта, как вода. — Ты всегда был невероятным. Одним из лучших. Это не похоже на слова Ордена. Это слова самого Джонхана. — Джошуа, ты бы мог вернуться. Воздух с трудом проходит сквозь перегородки его горла. — Орден хочет вернуть меня только потому, что я их собственность. — Если таково желание Ордена, я не стану спорить, но позволь мне говорить за себя и только за себя, когда я говорю, что хочу вернуть тебя, поскольку скучаю по тебе. Джошуа жалеет, что до сих пор не стоит на коленях. Он мог бы начать вымаливать прощение.***
— Я не могу понять, почему ты ушел, — начинает Джонхан. — Это единственный пробел в моих знаниях. Думаю, остальное я уже выяснил. Выяснил, когда, — он отвечает сам себе, показывая количество пальцев, — четыре года назад. Это было на пути в Тундру, что объясняет, почему ты так далеко на юге. Кажется, я даже догадался, как ты оказался в этой несчастной Большой топи — ты продал свою лошадь в обмен на безопасный проход через болото. Но я не могу понять, почему. Джонхан слишком проницателен для своего же блага. Он сидит и не собирает пазл, нет, он следит за Джошуа, разбирает каждую грань его личности и определяет ее происхождение. Он ломает его. — Ты верный, но не беспечный. Ты не можешь просто устать, собрать вещи и уйти. Это не ты. Это бессмысленно. — Ты относишься к этому так, будто это расследование, — говорит Джошуа. Огонь потрескивает. Он слепит яркостью, но это лучше, чем смотреть на Джонхана. — Да, — соглашается Джонхан. — Потому что ты не дашь мне ответов, которые мне нужны, так что я сам во всем разберусь. Не ломай меня, — думает Джошуа. Меня уже однажды восстанавливали, и тогда я потерял так много. Я не переживу этого снова. — Не думаю, что ты это планировал, вовсе нет. Все, кого я спрашивал о тебе, говорили, что ты, вероятно, находишься где-то в дикой местности. Ты не подавал никаких признаков того, что усомнился в своем месте в Ордене. Из него выйдет хороший Инквизитор. — Дикая местность — расплывчатое понятие, — фыркает Джошуа. — Это лучшее, что они смогли придумать? Джонхан не обращает на него внимания, продолжая излагать все известные ему факты. — Твоя последняя деятельность строго засекречена, но мне удалось выяснить, что тебя отправили в Тундру, но ты так и не добрался до нее. До этого ты вернулся в форт Уайтуотер на празднование окончания крестового похода. Это было приглашение от Верховного Инквизитора Джихуна. — Верховного Инквизитора? — повторяет Джошуа. — Это же твой отец. На лице Джонхана что-то вспыхивает, в фасаде собеседника появляется трещина. — Он ушел в отставку. Недавно. Джихун взял на себя роль главы Ордена. — Невероятно, — бормочет Джошуа, не веря своим ушам. Он до сих пор помнит, как кланялся ему в ноги, помнит, как Джихун восхвалял его. Когда он смотрел в его пронзительные глаза, ему казалось, что в этом Ордене есть что-то прекрасное, что есть к чему стремиться, если Джошуа однажды сможет стать таким же, как он. Он хочет спросить, почему отец Джонхана ушел в отставку, но ему не дают такой возможности. — Мне сказали, что он специально попросил тебя посетить Тундру, — в голосе звучит почти неверие. Дремлющая гордость набирает силу. — Ты не единственный, кто хорош в своем деле, — тихо говорит Джошуа. — Инквизитор Джихун лично похвалил меня. Сказал, что я один из лучших новобранцев, которых он когда-либо видел. — Я нисколько в тебе не сомневался, — поспешно возражает Джонхан. — Меня это удивляет еще больше. Ты был так хорош, Джошуа. Ты хоть добрался до Тундры? Нет. Он и близко не подошел к Тундре. И теперь, наверное, уже никогда не доберется. В таком холодном месте злая магия в его венах могла бы вырваться наружу, и все тело замерзло бы. Он превратился бы в свой собственный гроб. — Не добрался. — Я так и предполагал. Верховный Инквизитор Джихун хотел узнать, что случилось. Так много людей спрашивали о тебе за последние несколько лет, — Джонхан делает паузу. С его лица сползает усталость, как будто напряжение начинает давать о себе знать. — Интересно, знал ли ты, как все по тебе скучали? — Не думаю, что очень многие, — сомневается Джошуа и чувствует, как в его сердце разрастается пустота. — Они хотят знать мое местонахождение, чтобы вписать в реестр, жив я или мертв. Им наплевать на меня. Думаю, никто из них никогда не заботился. Джонхан в свете костра больше похож на создание из углей, чем из костей и крови. — Мне было не наплевать. Джошуа, мне не наплевать. Его губы пересохли. Джошуа не может перестать смотреть на них. — Ты всегда был исключением. — Орден обычно характеризует меня как «исключительного», но я согласен и с твоей интерпретацией, — усмехается Джонхан, и даже если его шутки переходят черту самолюбования, это, безусловно, снимает напряжение, которое начинает сгущаться в воздухе. Когда-то давно такое уединение было бы оценено по достоинству. Теперь же Джошуа не может не желать, чтобы Сунён вновь появился из леса и разрушил чары, наложенные на них. Есть набор слов, который существует. Есть набор слов, который, если расставить их в правильном порядке, объяснит Джонхану, почему Джошуа ушел, почему Джошуа снял кольца и почему Джошуа охотно живет в сыром болоте с комарами размером с большой палец. И он знает, что если сумеет придумать эти слова, то убедит Джонхана в правильности своего поступка, потому что в конечном итоге Джонхану недостаточно просто смириться. Джошуа хочет, чтобы он понял. — Я никогда не планировал, — горло сжимается. — Я вообще не собирался. Я хотел того, чего всегда хотел, — это звучит так глупо, так по-детски. Но ему никогда раньше не приходилось искать слова, объяснять, почему он ушел. — Моя мечта была прежней. Быть охотником, быть Инквизитором, владеть Башней — так было всегда. Это никогда не менялось. — Но потом это изменилось, — говорит Джонхан. И в этом-то и проблема. — Изменилось. — Это была не только твоя мечта. Это была наша мечта, — Джонхан звучит гораздо менее спокойно, чем должен. — Зачем тебе бросать то, чему ты посвятил всю свою жизнь? Зачем? Он не отвечает. Смотрит на кожу своих рук. Когда-то они были покрыты шрамами. — Ты когда-нибудь уставал от запаха горящей плоти? Джонхан напрягается. — Откуда ты это взял? — Я так давно не был рядом с горящей плотью. Последний раз это было в форте. И было это четыре года назад. А может, и больше, — геометрические здания, осколки черепицы на полу улицы, испорченная колодезная вода, делающая улицу мокрой. Срубленные деревья, похожие на кончики карандашей. И колья. Колья были повсюду, казалось, что их больше, чем оставшихся горожан. Острые деревяшки, окруженные сеном, вечно готовые к воспламенению. — Прошло четыре года, а я все еще чувствую этот запах. До сих пор чувствую, как дым застилает мне легкие. Джонхан больше не смотрит на Джошуа. Он прикован к огню. Джошуа не может не задаваться вопросом, не думает ли он о другом пламени, об инферно, которое разжег сам. — Это просто часть нашего долга. Есть ведьмы, которых нельзя контролировать, а магия, — Джонхан с трудом сглатывает, — магия сохраняется даже в трупе. Ты знаешь это. Джошуа видел смерть. Он не считает, что в ней есть что-то магическое. В том, как Магистрат безжизненно смотрел на пустое небо, не было ничего особенного. Мерзлота умерла вместе с ним. — Ты побывал во всех уголках мира, но разве это не неизменно? Где Орден, там и огонь. — Это то, чем мы занимаемся, — отвечает Джонхан, и внутри него что-то разгорается. — Мы всегда так делали. Это единственный способ, который работает. Как еще можно избавиться от мерзости, что еще делать с ведьмами, которые не могут себя контролировать и причиняют вред всем, кому не повезло оказаться рядом с ними? — Сжигать их заживо — не похоже на решение проблемы, — протестует Джошуа. Его руки дрожат. У него нет ни шрамов, ни следов от ожогов, ни пятен. Это влияние Сынгвана, его исцеление вычистило все недостатки из физического тела Джошуа. То, что осталось, было совершенно неизлечимо. — Неужели это та высокая лошадь, которую ты решил оседлать, Джошуа? — говорит Джонхан, и в его тоне звучит такое неодобрение, что Джошуа кажется, будто его раздевают догола. — Да ладно. Мы оба знаем, что ты убивал людей. Джошуа знает, что убивал. Но ему не нужно было напоминать об этом. И уж точно не так прямолинейно. И тем более не так буднично, словно это был такой же простой факт, как погода или цвет рубашки, которую он надел. Он убивал людей. — Но это не значит, что я не жалею об этом. — Они были мерзостью, Джошуа, худшими из ведьм. Ты спасал их от самих себя, — говорит Джонхан, словно вытягивая из него сочувствие. — Ты знаешь это, тебя этому учили. — Орден, — на среднем пальце левой руки появляется призрачная тяжесть. Он давно ее не ощущал. — Орден учил нас убивать, потому что это то, чего он хочет. Я просто не знаю, единственный ли это выход. Джонхан на мгновение задумывается. Он держится на редкость собранно. — Никто не хочет этого делать. Но это необходимо сделать. Это часть нашего долга. Нас учили защищать, а это значит принимать сложные решения и жить с последствиями, — Джонхан не похож на человека, страдающего бессонными ночами. Он всегда видел спокойные сны. — Если тебя это беспокоит, ты мог бы прийти в Цитадель. Ты мог бы поговорить с кем-нибудь, с Инквизитором. Думаю, Седжон могла бы помочь… — Ты не станешь подвергать меня перевоспитанию, Джонхан, — говорит Джошуа, и сам удивляется решимости, звучащей в его голосе. Даже Джонхан опешил, широко расширив глаза. — Я и не собирался. Я просто… — Я не могу вернуться в Орден, зная, что они убивают и грабят всех под прикрытием своей порочной праведности, — угроза магии не так уж всепоглощающа, как учили Джошуа. Когда зеркало разбивается, это невозможно не заметить, ведь стекло разлетается на сотни искаженных изображений. — Ты даже не похож на себя, — качает головой Джонхан. — Охотники нередко отключаются, особенно после серьезных потрясений, но Орден здесь ради тебя, я… — Орден хотел бы, чтобы меня убили, и ты это знаешь, — Джошуа позволяет правде отяготить его разум. Орден убил бы его. Уже не в первый раз он представляет себя повешенным на вершине ворот Цитадели. Думает, что его тело останется там в качестве предупреждения. А может, от него не останется и следа, и его ждет участь, которая преследует его в кошмарах, та же участь, что и тех, кого он предавал прежде: сожжение на костре. — Не говори так. Не говори, что ты… — Именно поэтому ты ждал, пока мы останемся одни посреди леса, чтобы поговорить об этом, — конфиденциальность страдает. — Мы знаем Орден. Джонхан прижимает руки к глазам, закрывая их. — Я знаю. Я знаю реальность всего этого. Я пытаюсь… — он глубоко вздыхает. — Просто дай мне время. Дай мне время разобраться с ведьмой, а потом мы сможем поговорить. Мы могли бы… Огонь затухает. — Вот что ты собираешься делать с ведьмой, которую найдешь здесь? Притащить на городскую площадь и поджечь? — Джошуа спрашивает, и его тон размерен, но Джонхан срывается. — Какая разница, если я так сделаю? Это моя гребаная работа, — рычит он. — Я здесь под командованием Инквизитора, при поддержке всего Ордена охотников на ведьм. Может, для тебя это уже ничего не значит, но для меня, знаешь ли, это значит все. Их разделяет пропасть, и когда-то это было просто пространство между ними, а теперь, кажется, что это расстояние между галактиками. Джонхан, находящийся в центре своей собственной вселенной, выглядит утомленным. — Я не хотел ссориться, Джошуа. Я просто хотел узнать, почему, и, кажется, так и не узнал. Что-то произошло в промежутке между Цитаделью и Тундрой, и я не думаю, что с тех пор ты прежний. Джонхан всегда обладал жутким умением читать людей. — Что бы ни случилось, это не имеет значения. Теперь я такой, какой есть. Я могу уйти, если ты этого хочешь, — говорит Джошуа и уже мечтает о побеге, о том, как он вернется в болото, даже пешком, если придется. Находиться так близко к Джонхану становится больно. — Не надо, — просит Джонхан, так тихо, что его едва слышно за шумом костра. — Не уходи. У Джошуа перехватывает дыхание. Он никогда не мог отказать Джонхану, и Джонхан это знает. Как коварно, что он, будучи таким могучим оружием, все равно продолжает требовать наказания за свое самоуправство. — Ты уверен? — Пожалуйста, — в небе вспыхивают искры. И исчезают в ночи с черным небом и двумя лунами. Выбора не осталось, не так ли? Была лишь иллюзия, и она исчезла так же быстро, как фрагменты огня. — Хорошо, — говорит Джошуа. Еще день или два. Возвращение домой раньше времени не принесет никакой пользы. Может, Сынгван станет еще более уязвимой мишенью. Его дыхание выравнивается, когда он обдумывает эти факты, рационализируя свой выбор остаться. Джошуа проклинает свою память, потому что она слишком хорошо знает Джонхана, знает признаки того, что ему больно. — Джонхан, я не хотел… — он оставляет фразу без продолжения. Не хотел его расстраивать? Не хотел, чтобы разочарование было таким болезненным? Не хотел покидать Орден и рушить их идеально выстроенное будущее, топить их мечты в реке? Джонхан поднимается, не говоря больше ни слова. По дороге к палатке он проходит мимо Джошуа и останавливается, положив руку ему на плечо. Теплая. — Раньше я всегда думал, что мы предназначены друг другу. Это, пожалуй, самый печальный способ убедиться, что я ошибался.