***
Замерзшая в темном колодце звезда подслеповато щурилась, глядя на солнце, одетое в мантию из плотного бархата. Она протягивала к нему свою серебристую перчатку, но, как бы ни старалась, рука не могла дотянуться до кромки воды и вытащить наружу хотя бы кончики пальцев, облаченные в местами оплавившийся рыцарский доспех. Блеклая патина на раздувшемся от воды лице облупилась и смылась вместе с частичками кожи, оседая на дне колодца грязными медными чешуйками.Ora pro nobis peccatoribus,
nunc et in hora mortis nostrae.
Безмолвные губы утопленника смогли выдохнуть первую букву давно забытого имени, прежде чем застыли навсегда. Солнце лишь задумчиво взирало на стремительно ржавеющую кровь, что вытекала из многочисленных ран и рыбы жадно пили ее.***
Насквозь промокшие простыни неприятно липли к телу. Джон устало потер глаза: сон не принес долгожданного облегчения и не помог побороть слабость. Ночь разбрасывала серебро на пики многоэтажек, по своему жестокосердию заглядывая в каждое окно пронзительным алебастровым глазом, принося болящим и сумасшедшим невыносимые страдания. Джон был уверен, что в такие лунные ночи пастор Хеннеси тоже мучается бессонницей и прикладывается к бутылке чаще, чем обычно, ибо стерпеть эту пустоту и нарастающую тревогу, что приносит с собой самое темное время суток, тяжелее, чем достать мантию Папы. Дорога до кухни, заученная и ненавистная до зубного скрежета, слегка отрезвила все еще пребывающее в трансе тело. Ледяная жидкость ударилась о стенки единственного чистого стакана, обожгла горло, въелась в голосовые связки, будто святая вода, но Джону казалось, что он все еще бредит. Пропитанная потом и ночными страхами одежда полетела в корзину, провождаемая сочувствующим тусклым взглядом двух лампочек, освещающих маленькую ванну. Болело сердце и шестая пара ребер, где почерневших легких касались чужие раскаленные пальцы. Скверна понимающе молчала. Наполнить ванну смрадной ржавой водой не составило труда, как и забраться в эту ледяную душегубку. Впрочем, даже это было явно лучше, чем в приемной Люцифера. Суммарно Константин провел по ту сторону, едва ли, больше трех минут, но по человеческим меркам, это была целая жизнь. Жизнь, которую никто никогда бы себе не захотел.***
Джон попал на круг самоубийц, будучи залеченным психиатрами подростком, абсолютно уверенным в том, что он безумен. Обреченный видеть вокруг одержимых демонами людей и разномастных полукровок, парень истово молился, раздираемый и избиваемый на обрядах по экзорцизму, но облегчения не приходило. Лишь черные глаза падре смотрели на него с вожделением и явным удовольствием, когда юноша шептал «Pater Noster». Никто не верил, когда Константин говорил, что этот священник не изгонит бесов, ибо сам из их племени. Родители лишь качали головой и в очередной раз звонили доктору Гилберту, чтобы тот выписал лекарства посильнее. После тяжелых транквилизаторов Джон стал безвольным существом, смотревшим на свою жизнь сквозь толстый слой плексигласа. Он отстраненно наблюдал, как мама приходила в его комнату и приносила еду, а вместо металлических столовых приборов клала в руку сына пластмассовую ложку. Джон повиновался многолетней привычке и кормил свое исхудавшее тело картофельным пюре, зная что женщина, по незнанию, подсыпала в еду размолотую таблетку. Заставь они его выпить эти витамины насильно, юноша бы не сопротивлялся, а так, без капсулы, полезные вещества не смогут в целости достичь кишечника и раствориться там. Джон устало улыбался, но ел и пил, что дают. Мама лишь гладила его по отросшим локонам и украдкой утирала слезы. По ночам Константин видел тени, приходящие к нему в свете фар грузовиков и обретающие форму, отдаленно напоминающую человеческую. Джон лишь закрывал глаза, когда очередное пятно, хлюпая и покрякивая, садилось ему на грудь и шептало, кряхтело, изрыгало слова, будто скрежет металла о стекло. Юноша быстро привык. Джон был почти рад этой компании. Одинокий, запертый на чердаке от посторонних глаз, потерянный для мира подросток потерял счет времени: зима ли, лето, весна ли, осень — все одно. В тот день родители решили быстро съездить до супермаркета, как только юноша получил лошадиную дозу транквилизаторов, однако Джон никому не сказал, что уже привык к этим уколам, поэтому сон к нему приходил далеко не сразу и далеко не всегда. Сняв подаренные отцом часы и закатав рукава рубашки, Константин решил навсегда уйти из этого дома, а заодно и из жизни, и ему было больно думать, что даже здесь родители могут помешать своему непутевому сыну принимать решения за себя. Джон тогда еще лелеял мысль умереть достойно, а взламывание двери и причитания матери придавали бы его лебединой песне непозволительную смазанность, нечеткость, нелепость. Юноша был рад не увидеть, как к нему бегут люди, чтобы выбить из пальцев лезвие: все-таки резать нужно точно, аккуратно, не спеша, примеряясь. Джон тогда думал, что за чертой ему не будет больно.***
— А что ты ожидал, сынок? Вальхаллу? Грудастых нимф или бассейн с шампанским? — говорил ему кто-то на входе, но Джон не замечал ничего, кроме желчи, которая текла по подбородку адского писаря. Когда глаза смогли привыкнуть к скребущему в них песку и парень смог справиться с болью, что приносил с собой раскаленный адский воздух, он услышал: — Тебя нужно отправить на свой круг. Засунь руку в пасть волка. — Что? — Джон огляделся, но кроме них в радиусе километра никого не было. — Засунь, — водруженный прямо посреди пустыни офисный стол грозно заскрипел, — руку, — клерк поднялся и обошел свое рабочее место, — в пасть, — демон поравнялся с новоприбывшим и взял его онемевшую от порезов ладонь в свои скрюченные, будто ветви, пальцы, — волка. Только тогда Джон заметил сверкающего жемчужным мехом одноглазого зверя. Притаившийся среди пепельных барханов, он казался тоже горсткой догоревшего костра или курганом, лишь отливающий альмандином глаз внимательно смотрел на очередного грешника, встретившегося с неприглядной вечностью. — А это не больно? — запоздало проговорил самоубийца, удивившись своему идиотскому вопросу. — Не больнее смерти, юноша, — послышался ответ. — Ну же! — Только не Слизерин, — пробурчал Джон, помещая свою левую руку в пасть зверя. — Тот, кому велено служить дланью, восстанет верным псом человечества. Научится он мечтать о передышке хоть на день, лишь бы не видеть пламя и серу, но врагов тьма, а огонь неотступен, — пророкотал волк, не разжимая пасть. Джон внутренне сжался от того, что почувствовал, как кровь вместе с жизнью вытекает из надкусанной руки. Лучевая кость хрустела, грозя сломаться, раскрошиться. Константину малодушно хотелось вырвать ладонь, убежать отсюда, даже вернуться домой, но глаза слезились и кровоточили от забившегося в них песка, а похолодевшее тело внутренне дрожало и выло каждым изувеченным сосудом, каждым лопнувшим капилляром. Джон даже не обратил внимание на странные слова волка. Про кого он говорил? В воздухе вспыхнула бабочка. Она села на протянутый к ней узловатый вывихнутый в трех плоскостях артритный палец демона и негромко заговорила на неизвестном Джону языке. Через мгновение клерк нахмурился. Он что-то резко произнес на латыни, и посланник исчез. — Отправляй его к начальству, — махнул демон волку. — Пусть хозяин сам решает, что с ним делать. Эй, новичок, — обратился старый служащий к Джону, — ты умеешь плавать? — Да, а что? — непонимающе пролепетал Константин, тщетно пытаясь вырвать руку из пасти, на что получал новую порцию боли. — Увидишь. Трогай, Рут. Кровавый глаз зверя засветился, мир пошатнулся и Джон с облегчением упал в воду.