***
Просить царя о возможности навестить семью Намджуну не пришлось. Тот, всё ещё пребывающий в благостном расположении духа, позвал его сам, выслушал очередной отчёт о состоянии дел, а потом распорядился: — Завтра ты можешь покинуть дворец после обеда, но чтобы к вечеру вернулся. Помня о желании прорицателя, Намджун заглянул к нему и сообщил новости. А на следующий день, дождавшись его в коридоре, всё ещё ворчал: — Всего-то полдня, а не целый день, как у всех нормальных людей! Хорошо, что племянница живёт не слишком далеко, на лошади за полчаса доедем. Ты ведь поедешь верхом, Юнги? Своей лошади у прорицателя не было, ему оседлали золотисто-рыжего жеребца из царских конюшен. Видно было, что верхом он ездит нечасто, а потому заинтересованно косился на вышколенного жеребца Намджуна. — Как идёт, ровнёхонько, — одобрительно приговаривал он. — Тот юноша, что был подарен царём моему зятю, отлично обращается с лошадьми. Ещё несколько месяцев назад этот жеребец ни одного конюха к себе не подпускал, наводя на всех ужас. А теперь вот послушный, — гордо отозвался Намджун. Его жеребцу отлично жилось в царских конюшнях, но тот явно соскучился по свободному бегу, Намджун это всем собой чувствовал, поэтому и погнал его быстрее, а вовсе не потому что у него было не так уж много времени на то, чтобы побыть с родными. Хотелось, чтобы и Сокджин поехал с ними, но тот снова был занят делами. Зная нюансы его семейной истории, царь не давал ему выходных даже по праздникам. Едва услышав голос дяди, Сахи, что хлопотала во дворе, ахнула и кинулась в дом. Перепугала там кормилицу и всех прочих домашних, вручила проснувшуюся дочку женщине и велела из комнаты и носа не высовывать. Намджун-то точно бы догадался, что Сахи не сама родила. — К нам из дворца гости! Нечего их детским плачем нервировать! — объясняться пришлось, наспех придумывая оправдания. — Чимин, Хосок, быстрее помогите мне прибраться! Детей в доме было двое, со всей сопутствующей историей: пелёнки, кроватки, даже игрушки. Не так давно Сахи сама смастерила для Дары тряпичную куколку. Ребёнок, конечно, играть с ней пока не мог, но тянул к ней ручки и засыпал куда вернее, когда та была рядом. Хосок вытащил из зала детские кроватки и, пока Чимин и Сахи убирали остальное, бросился наружу: встретить гостя и немного задержать его на пороге. — Господин, — он поклонился Намджуну, подхватывая под уздцы его лошадь, а потом увидел его спутника и словно онемел. Тонконогий, высокий, горделивый жеребец тревожно всхрапнул. — Осторожно! — выдохнул Юнги, но парень бросился едва не под копыта, а лошадь замерла как вкопанная и нежно ткнулась мордой ему в плечо. — Да, это тот самый юноша, — улыбнулся Намджун. — Здравствуй, Хосок. Давно не виделись. Как вы поживаете? Тот обнимал длинную лошадиную шею, льнул к ней, прикрыв глаза, не в силах сдержать чувств. — Всё хорошо, господин… — он с трудом осознал, что Намджун что-то спрашивает, а изучающего внимательного взгляда на себе и вовсе не чувствовал. — Помнится, царь хотел подарить генералу наложника, — вспомнил Юнги. — А подарил отменного конюха? Раздавшиеся от физического труда плечи и обветренные зимним холодом щёки ничем не напоминали нежного красавца, что Сокджин вывел из дворца. — Не все таланты, что даны человеку, проявляются сразу, при рождении, на что-то нужно время, — широко улыбаясь, высказался Намджун. Как давно он тут не был! Как же хотелось поскорее увидеть любимую племянницу! — Идём, Юнги, он справится с лошадьми, — позвал он и переступил порог. И пусть Хосок и рассчитывал отвлечь Намджуна ещё на несколько минут на пороге, заставить себя разжать руки он не мог, так и вжимался в лоснящуюся золотом шею и едва слышно нашёптывал на родном языке нежные слова. Сахи нашлась на кухне, очень натурально удивившись, когда Намджун оказался там и подал голос. — Прошу прощения, что без предупреждения, — сказал он, будто раньше имел обыкновение предупреждать о визитах. — Мы ненадолго. Сегодня меня отпустили в честь праздника, но скоро нужно возвращаться обратно. Это Юнги, он много слышал о еде, которой славится этот дом, и очень хотел её попробовать. Надеюсь, у вас действительно всё в порядке? Денег и продуктов достаточно? Никто не заболел? — Дядя, — Сахи еле успела вставить слово в его речи и нервно теребила край своего фартука, — я же всегда рада тебе, в любое время. Садитесь за стол. Сейчас мы с Чимином всё приготовим. Много времени не займёт, мы сами ещё не обедали. Незнакомому мужчине из дворца она учтиво кивнула и отвернулась, продолжая успокаивать нервную дрожь в руках с помощью готовки. Лишь бы только не отрезала себе чего, не испортила блюдо, а то дворцовый гость будет обвинять Намджуна во лжи. Руки от этих мыслей тряслись ещё сильнее. — Дома всё в порядке, всего вдоволь, — мелодично защебетал Чимин. От волнения его голос звучал чуть выше обычного. — Мы всегда рады тебе, господин, и гостям, что пришли с тобой. Вы расскажете нам дворцовые новости? Здоров ли юный царевич? У нас всё совсем скучно, только вот старая служанка умерла и кобыла. Но мы взяли новую… — Служанку или кобылу? — уточнил Намджун, оглядываясь. В доме всё было так, как он помнил. И вроде бы ничему не требовалась мужская рука, которых, конечно, было аж четыре, но Намджун, в силу возраста, имел сомнения, что царские наложники способны даже покосившийся стол поправить. — Обо всём расскажу, но дайте отдохнуть с дороги. А чем это у вас так пахнет? — Молоком, — тут же отозвалась Сахи, не оборачиваясь. — Мы… завели ежей. Вот и кормим их. А они нас от вредителей охраняют. — Служанку, — почти одновременно с ней ответил Чимин, а затем заливисто засмеялся. — Зачем нам ещё и кобыла? А твои лошади в полном здравии, господин. У неё маленький сын, не пугайся, если из задних комнат услышишь детский плач. — Я уже запутался, — шёпотом признался Юнги. — Кто умер и у кого сын. — Служанка, — пояснил Намджун столь же негромко. — И кобыла. Обе были старые, чему тут удивляться. Он осмотрелся и сказал уже громче: — Интересно, что в этом доме опять появился чужой ребёнок, — а потом хмыкнул и стянул с себя тёплый плащ. В доме было тепло: на кухне окон вообще не было, а очаг горел огнём дни и ночи, согревая помещение. Намджуну вообще больше всего нравилась в этом доме именно кухня — и еда, конечно, которую тут подавали. Жаль, что Сокджин всё же не смог поехать с ними. Может, удалось бы его уговорить поесть где-то, кроме дворца. — Опять? — изумился Чимин. — Здесь были дети? Он то и дело с улыбкой оглядывался на Намджуна и его гостя, но руки споро помогали Сахи в работе. Намджун сел за стол и кивнул Юнги на место рядом с собой. — Так ваша почившая служанка тоже привела сюда сына-раздолбая, который толком и не работал. Кстати, где он теперь? — отозвался он. — А я до сих пор надеюсь, что у моей племянницы появится собственное дитя. Он вспомнил уже давний разговор с Чонгуком, после которого надежда обрела силу. Но, видимо, плохо они над этим работали до отъезда, раз племянница по-прежнему была стройна. — Появится, — мягко и негромко сказал Юнги. — Когда она сама этого захочет. Не тебе, не сочти за обиду, Намджун, решать, когда женщина возьмёт на руки своё дитя. — Так он тоже ушёл, — голос Чимина уже звенел, — сразу после смерти матери исчез и больше не появлялся! Вот мы и взяли служанку, а с остальным управляемся сами. У нас тут всё просто, по домашнему, не как во дворце, вы уж не обижайтесь, — он метнулся к столу, поставил на него кувшин с ягодным отваром и пиалы к нему. — Надеюсь, ничего ценного этот лоботряс с собой не прихватил, а то вы и так не слишком богато живёте, — Намджун покачал головой, мысленно добавляя «туда ему и дорога!». Служанка, может, была и не плоха, но вот её отпрыск ему никогда не нравился. Сколько раз он Чонгуку говорил: «Выгони ты его и найди нормального слугу, а лучше женщину, чтобы Сахи по дому помогала». Только разве Чонгук его послушал? Намджун посмотрел на то место, где обычно сидел хозяин дома, и вздохнул. Какими бы ни были их отношения, он скучал и по нему, по-своему, но скучал. — Всего у нас хватает, дядя, перестань, пожалуйста, — заявила Сахи, выставляя на стол горячее. — Вот, ешьте. Сейчас ещё курица приготовится, лепёшки только пару часов назад испекла, они свежие. Хозяйка опять кивнула гостю. Ей тоже было немного неуютно, что дворцовый житель обедает в простом доме, а они ничего особенного к такому визиту подготовить не успели. — А ты как-то изменилась, — с прищуром заметил Намджун. Но отведав первую ложку супа, снова заулыбался. — Но не твоя еда, Сахи. Она неизменно хороша! Хосок вернулся из конюшни, приблизился и, ни слова не говоря, начал помогать у очага. Виски его были влажными от воды — он долго умывался, смывая слёзы, но глаза остались покрасневшими. — Очень вкусно! — восхитился Юнги, отведав. — Чудесный суп, спасибо, госпожа. На вернувшегося Хосока он посматривал с внимательным любопытством, но не расспрашивал ни о чём. — Садитесь оба, я тут уже сама справлюсь, — велела хозяйка двум юношам. Она села за стол последней, когда выставила на него блюдо с целой ароматной курицей, только снятой с огня. Может, во дворце обеды были и побогаче, но свои секреты готовки были у каждой хозяйки, а уж у Сахи их было просто невероятно много. И даже простое куриное мясо у неё получалось божественным. — Так вот, — рассказывал Намджун, — царевич здоров, царь в нём души не чает. Во дворце всё спокойно, никаких серьёзных происшествий. Работа мне моя даже нравится, хоть поначалу было сложно привыкнуть, но сейчас я там почти совсем освоился. И вот, есть во дворце хорошие люди, — он кивнул на Юнги. — Приятные. — Так тебя только по праздникам будут оттуда выпускать? — нахмурилась Сахи над своей тарелкой. — Хорошо, что ты сам не женился и не завёл детей, что бы с ними стало без тебя? — На конец года должны отпустить подольше, праздник-то будет длиться десять дней, — Юнги ел чинно, не спеша, но с видимым удовольствием. — А ты чем занимаешься во дворце, господин? — поинтересовался у Юнги Хосок, то и дело чувствовавший на себе его взгляд, характер которого никак не удавалось понять до конца. Толика мужского интереса лежала на поверхности, но дело было не в этом — а в чём, Хосок не понимал. — Обычный чиновник, — быстро ответил Юнги, предупреждая Намджуна. — Ничего примечательного. — Но как человек — очень примечательный. Даже в чатурангу меня обыгрывает! — засмеялся тот и хотел ещё что-то добавить, но раздавшийся из комнат детский плач его перебил. — Ничего себе, какой голосистый у вашей новой служанки ребёнок. Плачет один, а как будто их несколько! Сахи чуть не подавилась куском лепёшки. — Да, он громкий, но я тебя прошу, дядя, только не надо уговаривать нас сменить служанку из-за того, что у неё есть дитя. Это нам совсем не мешает. — К тому же она вдова с малышом на руках, — подхватил Чимин. — И очень работящая. Всю чёрную работу по дому делает. — Да разве ж я могу! — возмутился Намджун. — Дети — это святое, даже чужие. Все мы так орали, — он махнул рукой и вернулся к еде. — Знаю, что вам всего хватает, но как получу очередное жалование, отправлю часть вам. Лишним точно не будет. — Дядя, — Сахи тихонько вздохнула, — не нужно на нас тратиться. Ты и так нам многое дал. — Ты сама сказала, своей жены и детей у меня нет, — отмахнулся Намджун. — А жалование у меня приличное. Только тратить его почти некогда. Пусть лучше вам достанется. Ох, действительно громкий. Слышишь, Юнги? Их как будто двое! — Здоровые, сильные лёгкие, — похвалил тот неизвестного младенца. — Это хорошо, перенесёт свою первую весну без болезней. — Ох, госпожа, прошу простить за шум, — служанка появилась на пороге, беспомощно глядя на Сахи. — Никак эта девочка не хочет успокоиться без матери… — Я разберусь, — бросил Хосок, рывком поднявшись со своего места и уводя служанку за плечо. Брови Намджуна приподнялись, да так и застыли, не опускаясь. — Какая девочка? Какой матери? — переспросил он, провожая юношу взглядом. — Ой, да тебе послышалось, дядя, — заявила побледневшая Сахи, что едва осталась сидеть на месте, а не рванула следом к плачущей малышке. — Что значит «послышалось»? — ещё пуще удивился Намджун. — Я же не сошёл с ума? Она говорила про девочку. И про мать. Он перевёл взгляд на Юнги и спросил: — Я же не сошёл с ума, да? — Из нас двоих безумие грозит только мне, — успокоил Юнги, прислушиваясь. Детский крик в комнатах стих, сменившись тихим плачем, а потом и тот умолк. — Ой, — принуждённо рассмеялся Чимин. — Просто этот ребёнок так любит волосы Хосока, что, кажется, тянется к нему больше, чем к матери. Так неловко об этом говорить… — Волосы-то у него красивые, конечно, но что-то здесь не так, — с суровым видом Намджун поднялся из-за стола и пошёл в комнату, прекрасно ориентируясь в этом доме. — Дядя, стой! — Сахи бросилась за ним, едва не упав по дороге. Но было поздно, Намджун своими глазами видел и мальчика, что лежал на руках служанки и был очень на неё похож, и девочку, что успокаивалась уже в руках Хосока. — Е… — это было началом какого-то неприличного выражения, которое Намджун просто заставил себя проглотить, таращась на эту картину. Хосок поднял голову от малышки и сверкнул глазами на незваного визитёра: — Господин, при всём уважении, — негромко, низко сказал он, — это женская комната. Тебя не звали. Прошу, выйди. Намджун был так поражён увиденным, что даже не съязвил что-нибудь в ответ, он просто развернулся и вышел, обходя племянницу и оглядывая её с ног до головы. Но все вопросы он пока сдержал, лишь вернулся на кухню и достал из закромов бутылку вина. — Вообще ничего не понимаю, — высказался он уже в сторону Юнги, не спрашивая, будет ли тот пить, просто разливая вино по чаркам. — Там действительно два ребёнка. И второй — девочка, если это правда девочка — рыжий. А потом залпом выпил то, что налил. — Ой, как плохо, — запричитала Сахи, подойдя к Хосоку и Даре. — Ну чего ты, малышка, зачем же так кричать-то было? — Кажется, у неё животик болит, — заворковал Хосок. — Да, моя сладость? Тебе больно? Или ты просто соскучилась? Первые недели он больше обходил малышку стороной, боялся взять на руки, чтобы ненароком не уронить или не причинить боль, но с каждым днём всё больше осваивался. На маленькую Дару его тихие песни действовали так же, как на лошадей, она затихала, улыбаясь ему, и хватала за длинные рыжие косы крошечными ручками. — Дай её мне, пожалуйста, — попросила Сахи, протянув руки. — Я побуду с ней. Может, сама успокоюсь. На кормилицу, что всё же ослушалась её просьбы и вышла, она лишь взглянула с укором, но вслух не ругалась. Хосок с сожалением передал ребёнка и вернулся в кухню, где бледный Чимин придвигал гостям блюдо с орехами в меду. — Двое и двое, о чём ты волнуешься? — хохотнул Юнги. — Твоей племяннице они не мешают. Намджун смотрел на всех тяжёлым, но цепким взглядом, а появившегося Хосока им едва не четвертовал. — Кто сказал, что я волнуюсь? Я спокоен, — ответил он прорицателю. — Но почему второго ребёнка пытались скрыть? — и Хосоку снова досталось острых лезвий из его глаз. — И чей это ребёнок? Ответ был очевиден, но Намджун не понимал, как такое возможно. Неужели, у Хосока родилась дочь на стороне, а её матери не стало? Но когда тот вообще успел? Сколько вообще прошло времени с того дня, как невольники появились в этом доме?.. Намджуну казалось, что у него голова сейчас взорвётся. — Мой, — спокойно ответил Хосок, садясь за стол. — Это моя дочь. Намджун выдохнул в сторону и налил себе ещё вина. Как он потом на лошади обратно поедет — и пойдёт на свой вечерний обход, оставалось под вопросом, но это сейчас волновало куда меньше прочего. — Понятно, — отозвался он, скрипнув зубами. — Но больше слов у меня нет. — Ребёнок и ребёнок, — причитал Чимин, не зная, как исправить эту ситуацию. — Какая невидаль, дети, они такие… Рождаются. Подать тебе фруктов, господин? Или, хочешь, я для вас сыграю на флейте? — Сыграй, — Намджун кивнул скорее по инерции, ему было не до музыки. А спустя несколько мгновений на кухне вновь появилась Сахи — она решила не прятаться. — Вот, дядя, познакомься, это Дара, — проговорила она, показывая ему малышку, что уже не плакала, а только любопытно смотрела на взрослых людей. — Это моя дочь. Прости, что я не сказала тебе сразу. Я не знала… Как ты это воспримешь. И виновато опустила взгляд. Намджуна снова омыло удивлением, шоком, непониманием… Но ругаться при младенце он не мог. И Сахи выглядела очень искренней. Он тряхнул головой и встал из-за стола, подошёл ближе, традиционно прихрамывая, заглянул в крохотные глазки. — Чудесная девочка, — высказал он тоже искренне, сдерживая всё прочее внутри. — Поздравляю, Сахи. Тебе очень идёт быть матерью. — Госпожа, позволь, — Юнги приблизился, тоже заглядывая в детское личико. — Какая прелестная малышка. И так похожа на своих родителей. Береги её, госпожа. — Когда дворцовый чиновник называет меня госпожой, мне неловко, — Сахи тихонько улыбнулась. То, что Намджун не стал её отчитывать, безусловно, было радостью. — Прошу тебя, называй меня по имени. — Как я могу называть жену царского генерала по имени? — Юнги ответил на её улыбку. — Разве что как племянницу своего друга. Он протянул руку к девочке, невесомо обводя контур нежного личика, и немедленно оказался пойман удивительно сильными крохотными пальчиками. — Отцовский нрав и глаза, тонкий нос — от матери, — тихо говорил Юнги. — Она вырастет красавицей. Это драгоценный ребёнок. Он спиной почувствовал на себе бешеный взгляд Хосока и встрепенулся. — Я бы не пришёл в гости без подарка, да мы сразу сели обедать и я не успел его вручить, — повинился он. — Позволь, Сахи, порадовать тебя дворцовыми гостинцами. — Сейчас, я только уложу малышку, — ответила та и взглянула на Чимина. — Поставьте, пожалуйста, кроватку поближе к огню. Ей нравится смотреть на огонь, — пояснила девушка уже гостям. — А кому не нравится, — пробормотал Намджун, в тяжёлых мыслях возвращаясь за стол. — Сокджину, — тихо заметил Юнги, на миг теряя умиротворение во взгляде. Хосок принёс кроватку, Чимин — ворох детских одеял. Вдвоём они привычно подготовили место для властительницы сердец всех живущих в этом доме. А когда хлопоты были закончены, Юнги, едва не смущаясь, преподнёс подарки: тонкой работы золотые серьги с индийскими изумрудами и одеяло, похожее на то, что Намджун видел у Сокджина, — из мягкого драгоценного меха, очень лёгкое и тёплое. — Какая красота! — восхищалась Сахи, что совсем расслабилась, тут же примерила серьги и покрасовалась перед всеми. — Я похожа на царицу? — смеялась она негромко, но беззаботно. Намджун же, подперев голову рукой, всё думал и думал. Это прекрасно читалось на его лице. — Ты краше царицы, — пылко уверил Чимин, а Хосок только одобрительно улыбался, устроившись рядом с очагом и созерцая остальных оттуда. — Не приведи тебе небо, девочка, войти во дворец женой царя, — едва слышно шепнул Юнги, так, что услышать его мог бы только Намджун, а вслух сказал громко: — Конечно, краше. Юность и счастье красят больше драгоценных каменьев, а ты, Сахи, моложе нашей царицы на добрый десяток лет. — Если ещё придёшь к нам в гости, чему я буду только рада, можешь не приносить таких дорогих подарков, но за эти я благодарна, — улыбнулась та, всё же сняв украшения, чтобы убрать со стола. И велела Чимину отнести их вместе с одеялом в комнату, заодно шепнув: — Поиграешь для гостей, милый? Это обращение использовалось не часто, но сейчас пришлось в настроение. Тот кивнул, глядя на неё с нежностью, и вернулся из внутренних комнат уже с флейтой. Мелодии, что он выбирал, были как сама весна, лёгкими, нежными, трепетными. Музыка лилась и лилась, успокаивая сердца и мысли, и даже Хосок шевельнул запястьем, гибко выгнул руку и поднялся в танце, простом, но грациозном. Слушать и любоваться можно было хоть до утра, но времени у Намджуна, к сожалению, оставалось всего ничего, чтобы успеть на вечерний обход. — Спасибо вам за обед, за то, что познакомили с девочкой, а сейчас нам пора, — он поднялся, но заставить себя улыбнуться так и не смог. — Надеюсь, смогу навестить вас снова. Если что-то будет нужно, отправляйте служанку во дворец, пусть найдёт стражников, они передадут мне вашу просьбу. — Обязательно приходи, как только сможешь, — сказала Сахи. — Спасибо за приём, — Юнги с сожалением поднялся за ним вслед. — Намджун был прав, домашняя еда слаще и ароматнее дворцовой. Хосок вывел им лошадей. Он старался не выказывать чувств, не обнимать золотистого красавца, лишь похлопал его ладонью, придерживая для Юнги. Тот поблагодарил, направляя жеребца к воротам, но тот заупрямился, оборачиваясь на рыжеволосого парня. Хосок хлопнул его по крупу и велел: — Слушайся господина! Намджун оглянулся на дом племянницы в сгущающихся сумерках и дождался спутника за воротами. — Не уследил я за ней, — вздохнул он тяжело. — Не уследил… — Это не твоя ответственность, Намджун, — Юнги поравнялся с ним. — Она замужем. Что тебя смущает? То, что она стала матерью ребёнка другого мужчины? — Да, меня это смущает. Что на это скажет её муж? В нашей семье ещё никто никого не убивал. По крайней мере, при моей жизни. — Эта девочка отмечена богами, она их дар, — очень серьёзно сказал Юнги. — В ней священная кровь. — Ой, ну ты скажешь тоже, — фыркнул Намджун. — Наложника и конюха, чего там священного! — он с возмущением треснул коня по бокам пятками, заставляя того ускориться. — Рыжеволосый юноша из Абисинда, говорящий с царскими лошадьми, несомненно, несёт в себе священную кровь. До того, как попасть в рабство, он должен был занимать высокое положение… Намджун уже не слышал, вновь погрузившись в свои думы, лишь отдалённо наслаждаясь вечерними городскими пейзажами и свободой, пока они не прибыли ко дворцовым стенам. Глава царской гвардии всегда восторгался его величественностью и продуманностью, отделкой и рельефами, мраморными скульптурами, широкой парадной лестницей, по которой могли подниматься всадники, колоннами и пропилеями, но сейчас, когда он сам жил и работал во дворце, заглядываться на всё это великолепие и восторгаться им уже не хотелось. Всё это воспринималось обыденно, ну и очень хотелось поскорее добраться до своей комнаты, умыться и прилечь. Разумеется, уже после обхода.***
Отправив лошадей в конюшни, Намджун попрощался с Юнги и пожелал тому хорошего вечера. А когда с делами было покончено, наконец, отправился к себе. От ужина он решил отказаться, не чувствуя себя голодным после посещения дома племянницы, да и мысли, что всё ещё не отпускали его, не способствовали аппетиту. Он не ожидал обнаружить в своей постели спящего Сокджина, но этот факт резко переключил его мысли, заставил забыть на время о том, что беспокоило и тревожило. Сокджин по своему обыкновению спал сладко и безмятежно, закутавшись в тёплое одеяло, как в кокон, Намджун не стал его оттуда доставать, просто лёг рядом, найдя ещё одно одеяло, и обнял спящего прямо в коконе, создавая дополнительное тепло. Последние дни здорово вымотали его, особенно сегодняшние события, поэтому заснул Намджун довольно быстро, не ворочаясь и не беспокоя самого красивого человека Персеполя, лишь только изредка похрапывая ему в висок. К утру одеяла разметались, а волосы спящих перемешались на подушках. И проснулся Намджун не от тихих слов, коими Сокджин будил его по обыкновению, а от усилившегося аромата благовоний — тот устроил голову у него на груди. А несколькими мгновениями позже бархатные губы прижались к его шее, впитывая биение сердца. — Доброе утро, Сокджин, — негромко выдохнул Намджун, пропуская через себя волшебное ощущение и зарываясь пальцами в густые пряди. — Почему ты пришёл спать ко мне? Соскучился? — он не открывал глаз, но широко улыбался, проснувшись. — Доброе утро, — хрипло шепнул тот и чуть громче добавил. — Я думал тебя дождаться и расспросить, как ты провёл день, но меня сморил сон. Мне не стоило приходить? — Откуда в твоей прекрасной голове такие мысли? — Намджун всё-таки открыл глаза, чтобы не вслепую, а довольно чётко коснуться губами лба. — Я просто удивился, найдя тебя здесь, но если бы не ты, не уверен, что выспался бы этой ночью. Так что я очень благодарен тому, что ты пришёл. — Благодари, — с неожиданной мягкостью выдохнул Сокджин, приподнимая голову и податливо приоткрывая губы для Намджуна. Тот осторожно обвёл контур его лица большим пальцем и подался навстречу, приникая к манящим губам тёплым поцелуем, вновь забывая обо всём на свете, даже имя своё с трудом бы вспомнил в такой прекрасный момент. Целовать Сокджина и думать о чём-то, кроме него, было просто невозможно. Вся благодарность и нежность выливалась из Намджуна в том поцелуе, а скоро сменилась томностью и жарким волнением. Едва проснувшийся и не успевший облечься в броню многослойных одежд и царских дел, Сокджин был тёплым и отзывчивым, мягким, как глина, из которой, по некоторым поверьям, и был создан человек. — Прошу, ещё, — прозвучало прямо в губы Намджуна. — Уже не в благодарность, а в восхищение, — высказался тот, придерживая мужчину за талию, чтобы мягко опрокинуть на бок, а потом — и на спину. — Ты так прекрасен, Сокджин… — прошептал он, вновь касаясь пальцами его лица, трепетно, заворожённо глядя. Но продолжения поцелуя долго ждать не пришлось. Намджун наклонился ниже, удерживая голову Сокджина, накрыл губы своими, вновь приоткрывая их, но уже кончиком языка. Сокджин встретил его своим, низко выдохнул, глядя в упор блестящими глазами, и слегка заёрзал в своём одеяле. — Намджун, скажи, — он зашептал прямо в поцелуй и щёки его вспыхнули багрянцем поздних роз из оранжереи Юнги, — ты хочешь только узнавать меня и любоваться? Тебе довольно утренних поцелуев? Потому что я хочу, — произнести это впервые в жизни было сложно, — почувствовать твои руки на себе без этих одеял. — Ты сам этого хочешь? — мозг Намджуна после таких поцелуев с некоторым трудом воспринимал информацию, но глаза его возбуждённо блестели, а улыбка вновь заиграла на чуть покрасневших губах. — Я бы хотел… Коснуться тебя не только руками. Но почему-то боялся это предложить. Сокджин рывком выпутался из остатков одеяла и откинул его в сторону. Поймал руку Намджуна и, едва помедлив, опустил её на своё бедро над сбившейся во сне рубашкой. — Ты можешь касаться всего меня руками и губами этим утром, — горячечно прошептал он, снова приникая губами к его шее. — Если ты хочешь, Намджун. И если бы тот отказался, Сокджин бы, верно, просто разрыдался от разочарования в чужой постели. Царедворец, «уши и око» владыки, один из самых опасных людей в этом дворце — он всё же был человеком. И он хотел простого человеческого тепла, ласки, близости с тем, кто ему нравился и кому он доверял. Попав во дворец, Намджун и не догадывался, что ему здесь откроется. Что ждёт его, взрослого мужчину на пятом десятке, другой мужчина, от которого будет сладостно дрожать нутро. Манящий, загадочный, многогранный, разрешающий ему то, за что Намджун привык платить деньги, не слишком церемонясь с женщинами, готовыми ублажить за достойную плату. В какой-то момент самому Намджуну это надоело. Женщин он видел всяких. Весь процесс ласк и соития был похож на предыдущие и последующие, вне зависимости от того, сколько и кому он заплатил. Жрицы любви своё дело знали, недовольным Намджун уходил от них редко, но это удовольствие было лишь короткой вспышкой, не способной осветить всё его существование, да хотя бы какую-то значительную его часть. Он знал, что бывает иначе, но не искал этого, не думал найти. — Я хочу, — ответил он, с волнением и предвкушением стягивая с плеча Сокджина одежду. О, откуда ему было знать, что от вида обнажённой кожи всё так томительно сожмётся внутри? Намджун не думал, что способен испытать нечто подобное. На миг это даже испугало его. Но гладить и целовать эту кожу Намджуну хотелось нещадно сильно. А мгновения спустя и чуть ниже, по свежему шраму на груди Сокджина провести губами, словно желая его оттуда стереть. Тот задрожал от контраста горячих губ и выстывшего за ночь воздуха, отчаянно жмурясь, пряча под веками вспышку вожделения и страх. Делить ласки с мужчиной, не юным наложником, послушно ублажающим господина, а мужчиной взрослым, умным, равным ему по положению, было незнакомо. Но как же желанно! Сокджин притянул голову Намджуна ближе, зарылся пальцами в его волосы, чувствуя, как под прикосновением губ кожа горит, как от слишком горячей воды. Хотелось обнять его всего, прижать к себе, почувствовать, будет ли касание обнажённой кожи таким же обжигающим, и он выдохнул рвано: — Пожалуйста, разденься, Намджун. — Сейчас. — Тот приподнялся на руке, залюбовавшись изгибом шеи, контуром плеч, уже неприкрытых тканью. И покрыть их ещё десятками поцелуев, мелких, но горячих, словно с небес на эту кожу пролился необычный дождь, было столь же необходимо, как и послушаться просьбы, исполнить её, раздевшись самому. Для своих лет Намджун неплохо выглядел, хоть и сам о себе так не думал. Скорее повезло с генетикой: в его роду мужчины редко набирали лишний вес даже если не ограничивали себя в пище, поздно седели. Зрение вот только подводило, но Намджун пока не жаловался. Стрелять из лука столь же метко, как в юношеском возрасте он уже не смог бы, но всё же видел окружающий мир довольно чётко. Он стянул с себя то, в чём засыпал, приподнявшись над Сокджином, демонстрируя его взгляду широкую грудную клетку, крепкие плечи и тёмные горошины сосков. Глубоко вздохнул, пытаясь снять с себя и лишнее волнение — иногда он и без того был неуклюж, не хотелось случайно отдавить Сокджину что-нибудь или внезапно зарычать от боли в ноге, потому что неудачно перенёс на неё вес тела. — Мне полностью раздеться? — уточнил он, заглядывая Сокджину в потемневшие глаза — и любуясь ими не меньше, чем всем остальным. — Зависит от того, как далеко ты готов со мной зайти, — прошептал тот, заворожённо касаясь его кожи кончиками пальцев. И добавил внезапно. — Завидую эллинам. Их хитоны не прятали бы эту красоту. — С тобой готов зайти я до края мира, — отозвался Намджун, потеребив пояс своих спальных брюк. — Всё же я их сниму, не хочется вновь от тебя отрываться. Комплименты из уст Сокджина заставляли его улыбаться, но при этом Намджун верил в их искренность, не ставил под сомнение, не спорил. Если в глазах Сокджина он красив — это стоило принять всем сердцем. Одежда стыдливо сползла с кровати, подгоняемая здоровой ногой Намджуна. А сам он вытянулся рядом и запустил ладонь под ткань на животе Сокджина, намереваясь и его раздеть, почувствовать, увидеть без преград. Тот выгнулся, вытянул руки, позволяя стянуть с себя рубашку, сам развязал завязки полотняных штанов — во дворце их обычно не носили, только для верховой езды, но выдавшаяся холодной зима требовала сохранять каждую кроху тепла. Слуги ещё не развели огонь в треножниках, но под взглядами друг друга они оба не испытывали холода. Сокджин снова лёг на бок и прижал Намджуна к себе, впечатался грудью в его грудь, изучая ладонями широкую спину. Он снова зажмурился от полноты ощущений и ткнулся носом сразу под мочкой уха, втягивая запах. Намджуна омыло тихой, но щекочущей дрожью. Его руки обхватили Сокджина поперёк спины и прижали сильнее. Так сильно, словно от полноты объятия, от тесноты и жадности зависела чья-то жизнь. Даже дышать нормально так было трудно, но дыхание и без того сбилось ещё на недавних поцелуях. Только-только приходило в норму — и вновь сбивалось, тяжелея. — Прошу, скажи мне, если я ненароком сделаю тебе больно, — опомнившись, попросил Намджун, слегка расслабляя хватку. Руки его были сильными, хоть и не знали ежедневного физического труда. — И поцелуй меня ещё раз… — совсем на грани слышимого добавил он. — Скажу, — прямо в его губы пообещал Сокджин, а потом долго не говорил ничего, изучая и пробуя на вкус чужой рот, — и в этом поцелуе позволяя себе много больше, чем обычно. Позволяя себе быть и жадным, и требовательным, и просящим. Позволяя себе застонать, не сдерживаясь, и сжать пальцы, вжимаясь короткими ногтями в лопатки. — Сильнее, — успел произнести Намджун, пока опрокидывал мужчину на спину, так соприкосновение их обнажённых тел стало ещё ярче, а холоду в постели совсем не оставалось места. — Ещё, Сокджин! — просил он, всего мгновение помедлив перед новым поцелуем. От которого и тонкий снежок на улице растаял бы в один миг. Намджун не мог напиться этими губами, терзал их и смешивал требовательность с нежностью, в той самой пропорции, которую можно назвать идеальной. Сейчас его руки теряли всякий стыд, лаская Сокджина, оглаживая, сжимая, пусть не всего и сразу, как хотелось бы, но положение их тел не позволяло слишком развернуться. Но Сокджин и не ждал деликатности, ему нравилось то, что происходило меж ними: об этом говорили и рваные выдохи, и бешено колотящееся сердце, и пальцы, то сжимающие, то хаотично ласкающие плечи. С новым стоном он забросил длинную ногу на бедро Намджуна, делая соприкосновение тел ещё более плотным. А стоило тому отпустить его губы, чтобы глотнуть воздуха, томительно и горячо прижался ими уже к шее, выгладил линию челюсти и нежно сжал зубы в чувствительном месте, где шея переходила в плечо. Он услышал от Намджуна уже что-то совсем бессвязное, рваное, резкое, но до безумия восхищённое. Тот стремительно поймал ногу Сокджина, придерживая, закинул повыше, огладил и обнял пальцами бедро. Издав ещё один непередаваемый звук, Намджун наклонил голову, доверчиво подставляя шею, только сейчас узнавая, что та невозможно чувствительная. Сокджин отметил ласковыми, на самой грани с болезненностью, укусами её всю, перемежая их с поцелуями, обласкивая горячими выдохами. От этой доверчивости внутри что-то вспыхивало и сжималось, заставляя льнуть всё ближе и ближе, словно он хотел вплавиться в чужое тело всем собой, срастись с ним. Словно пытался заглушить огонь внутри, но только заставлял его пылать сильнее — и это заставило Сокджина издать низкий мягко рокочущий звук и чуть сползти вниз, трогая губами уже по-мужски красивую грудь. Намджун подбито упал куда-то вбок, словно эти поцелуи ранили его, раскроили, как острые клинки. Но стонал он вовсе не от боли, вовсе не болезненно, а блаженно, пусть и не громко. Так Сокджину было гораздо удобнее, так самому Намджуну удавалось и держать его, и ласкать другой рукой. Та прошлась по телу, проскользила по плечу, а потом оказалась в волосах Сокджина, убирая их с лица, зачёсывая. Он перехватил взгляд этого невероятного мужчины и сказал ему своим глазами гораздо больше, чем мог бы выразить словами. Слова могли и подождать, всему миру стоило подождать, пока двое не насытятся друг другом. И если бы сейчас в этой комнате оказался даже сам царь, приказавший прекратить, Намджун бы без сомнения лишил его жизни, но вернулся бы к тому, на чём их прервали. Глаза Сокджина вспыхнули ярче звёзд в безлунную ночь. Он сомкнул губы на тёмном соске, чувствуя, как его самого от этого сотрясает дрожь — и как хочется сорвать с себя все покровы: осмотрительность, собственные запреты, сдержанность. Он опустил ладони на бёдра Намджуна и сжал их, сильно, крепко, прежде чем отнял одну руку и накрыл ею горячий, твёрдый, тяжелый — восхитительный! — член. — Мне дозволено? — шепнул он, удерживая в горле ещё один стон. — Тебе… Намджун не сводил с него взгляда, загипнотизированный, заворожённый, напряжённый весь, словно Сокджин этим прикосновением обратил его тело в камень или сталь. Он боялся шевельнуться и лишь совсем едва ощутимо перебирал его волосы, не осознавая этого. — Тебе дозволено его даже оторвать, если ты захочешь, — но эта глупость, сорвавшаяся с языка, заставила его заулыбаться, расслабиться, едва ли не засмеяться. Разумеется, не всё тело Намджуна почувствовало лёгкость — бёдра всё ещё были напряжены и всё, что к ним прилагалось. — Тебе я вверяю всего себя, — сказал он уже серьёзнее. Глупая шутка и собственный смешок будто швырнули Сокджину в лицо те времена, когда он ложился в постель, разделяя на двоих ласки и смех. Ах, сколько он тогда смеялся в своих комнатах, вторя своим смехом заливистому и звонкому. Но даже давние воспоминания вспыхнули и растворились под яркостью нынешних впечатлений. Сокджин снова жмурился, изучая чужое тело кончиками пальцев, но этого было мало — и он сполз ещё чуть ниже, чтобы видеть. Картина, в которой его собственные пальцы нежно обводили головку и рельеф вен, вновь обожгла нутро сладостной и горячей вспышкой. Удивительной властью над мужчиной обладали руки, держащие его естество, но в это утро Сокджин упивался не властью, а жаркой тяжестью. Всё упоение властью досталось Намджуну. Но не своей, а чужой, над самим собой, ведь он даже не понял, как оказался лежать уже на лопатках, согнув одну ногу в колене и чуть подтянув её. Так, чтобы Сокджин мог опереться о крепкие мышцы, продолжая. И он не требовал сейчас ни сжать сильнее, ни коснуться губами, он безмолвно отдал Сокджину право делать с ним всё, что тот только пожелает, хотя вновь хотелось целоваться с ним до нехватки воздуха, вжимать в себя и слышать его несдержанные стоны. Намджун лишь глухо замычал, собирая густые пряди в сжатом кулаке — не слишком сильно, не причиняя боли, но всё же желаниям требовался выход. Тот подался на миг затылком к его руке и вернул всё своё внимание Намджуну, чутко вслушиваясь в его дыхание и целуя уже напряжённые мышцы живота, потираясь о них щекой. Но недолго — Сокджин до этого дня и не подозревал, что может быть так жаден в своём удовольствии. Это нетерпение окрасило следующий стон, и Сокджин подался наверх, опустился на Намджуна, вжимаясь в него пахом и обхватил ладонью уже оба члена. — Так будет достаточно? — выдохнул он и вжался лбом в широкое плечо, пережидая сотрясающую тело от долгожданного касания дрожь. Намджун впитал её в себя, отзываясь сперва лишь стоном, окрашенным и удивлением, и благодарностью, и блаженством. — До края мира и обратно, — ответил он совсем не то, что ожидал, но понадеялся, что Сокджин способен сейчас понять его слова. Волосы рассыпались по плечам их обоих, стоило Намджуну разжать пальцы. Но удержать его, обнять спину, словно закрывая от всего, что могло помешать их путешествию, было важнее. Намджун глубоко втянул в себя их запах — и снова застонал, отпуская всё лишнее, оставляя позади то, что им точно не понадобится. И в момент, когда сам накрыл руку Сокджина, ласкающую их, своей, успел подумать, что это самое правильное, что он когда-либо делал в жизни. — Дай мне поцеловать тебя, — попросил он, никуда не торопясь, но задавая рукой ритм. Сокджин с горячечной нетерпеливостью вжался в него губами, но пока поцелуй длился и длился, расслабился, доверяя себя самого и своё удовольствие. Всё было просто — и томительно сладко. Жарко и правильно. Незамысловатая ласка больше подошла бы воинам в дальнем походе, истосковавшимся вдали от своих семей и больших городов, полных ласковых женщин, чем искушённым вельможам во дворце — но Сокджин поймал своим взглядом взгляд Намджуна, и в его красивых, почти чёрных от желания и страсти глазах было столько чувства, что в нём можно было утонуть. Захлебнуться, как в том самом колодце, коим когда-то пригрозил Юнги. Эти глаза говорили, что сейчас Сокджин был готов отдать ему всего себя. Всё, что Намджун бы попросил, он бы выполнил в этой постели. Глаза мужчины, что всю жизнь по странным причинам избегал большой воды, но сейчас вовсе не боялся захлебнуться, хотя и чувствовал, что это может произойти, просили Сокджина сделать это вместе. Захлебнуться, сгореть, погибнуть. Только вместе, только вдвоём, чтобы потом возродиться, вернуться на землю, не отпуская друг друга. А губы, хаотично и жадно целующие всё, до чего могли дотянуться: бархатные губы Сокджина, его манящую шею, пылающие щёки и полуприкрытые веки, требовали этого. Каждый поцелуй требовал больше, каждое движение напряжённых бёдер или плотнее сжимающихся пальцев не оставляли никакого другого финала для них обоих. И хотя за стенами дворца всё ещё царствовала зима, заставляющая горожан плотнее кутаться в шкуры и одеяла, в этой комнате точно наступило самое жаркое время года, заставляющее потеть, задыхаться, мечтать о глотке чистой, прохладной воды… И находить её в стонах и губах друг друга. Находить и погибель, и спасение. Последний, самый громкий, самый отчаянный стон, грозивший стать вскриком, Сокджин заглушил в плече Намджуна, оставив на нём быстро темнеющий след от зубов. Его будто испепелило в том самом огне, но не развеяло зимним восточным ветром, а собрало обратно — измождённым, растрёпанным, орошённым своим и чужим семенем. Восхитительно живым. — Ты изверг, Сокджин, — ласково проворчал Намджун, когда смог говорить, блаженно улыбаясь и выводя пальцами по его влажной ладони какие-то непонятные даже ему самому символы. — Ты предлагал мне после чего-то такого забыть о тебе? Да я бы предпочёл умереть, но и переродившись, если мне суждено, вспомнил бы тебя. И никогда не отпустил бы. — Такого бы не было, — Сокджин положил голову ему на грудь, успокаивая дыхание. — Ты бы получил мою покорность, но не желание. Нужно было встать, потребовать у слуг тёплой воды, привести их обоих в порядок, но нега была столь прекрасна, что Сокджин просто слушал чужое сердцебиение. Намджун обнял его покрепче, не собираясь никуда вставать, ведь прочего мира всё ещё не существовало. — Я получил ответ на вопрос, который задавал себе не один год, — сказал он совершенно серьёзно. — Чего мне не хватало в жизни? Тебя, Сокджин. Тот обдал его грудь щекочущим смешком и поднял голову. — Для таких разговоров ещё слишком рано, — попросил он. — Я — это слишком я. Но я благодарен тебе без меры, Намджун. За деликатность твоих рук все эти недели и их бесстыдство этим утром. Было очень хорошо. — Благодари, — почти нахально усмехнулся тот, притягивая его голову к себе для нового, ласкового поцелуя, ведь без него никак нельзя было обойтись. Сокджин рассмеялся легко и задорно и продолжал улыбаться даже в поцелуе, что он длил и длил, пока снова не опустил голову на грудь Намджуна, смыкая веки. Его ждали дела и отчёты, чиновники и ревизия пришедшей из Мидии дани. Его, наверное, ждал царь царей. Но если Сокджин засыпал, Персеполь мог обрушиться на голову — и это бы не потревожило сладости его сна.