Проигравшая сторона

***

Майкрофт не сказал, но я уверен, что Джон Ватсон спит не в унылой комнатушке, как в то время, когда мы встретились. Я видел это место всего один раз. Мы договорились посмотреть на 221Б на следующий день и расстались. Во время этой короткой встречи я уже сделал выводы о его военной карьере, ужасной сестре и психосоматической хромоте. Но вокруг этого человека всё ещё витала аура таинственности, требующая дальнейшего расследования. Утром я подождал у его дома, пока он, прихрамывая, не отправился на приём к физиотерапевту, а затем вскрыл замок. Замок был настолько же хлипким, насколько удручала квартира. Я обратил внимание на роман в мягкой обложке, купленный в букинистическом магазине, и на шкаф на кухне, полный макарон и консервированных бобов. В одном из ящиков лежал служебный пистолет, который следовало отдать при увольнении. Он был заряжен. Оружие было поставлено на предохранитель, и большинство людей отказались бы от пистолета в качестве меры предосторожности против грабителей. Но люди, которые вламываются в квартиры, чтобы украсть что-то, не ищут романы в мягкой обложке и дешёвую одежду. Грабители не тратят время впустую, вламываясь в спальни. Есть только одна причина, по которой Джон Ватсон держал заряженный пистолет в своей квартире. Я уверен, он сказал себе, что это просто потому, что он к этому привык. Когда всё в его жизни перевернулось с ног на голову, он сохранил его, потому что оно стало старым другом, вещью, на которую он мог положиться − ощущение и вес его в руке. Он хранил его не для того, чтобы стрелять в грабителей. В январе 2010 года Джон Ватсон был человеком, тонущим в отчаянии, едва держащим голову над потоком несчастий. Он потерял всё, что придавало смысл его жизни, и не знал, как вернуть это обратно. Пистолет был выходом. Хотя он не из трусливых, он не раз задумывался об этом. Если ситуация не улучшится, пистолет был одним из вариантов. Так получилось, что пистолет, который Джон хранил в своём ящике стола, спас мне жизнь в тот самый вечер. У Скотланд-Ярда есть пуля, которая попала в Джеффа Хоупа, вызвав у него аневризму, которую он ждал. Её так и не сопоставили с оружием, из которого она была выпущена. Я говорю это просто для того, чтобы отметить: Я знаю, как выглядит его отчаяние. В моё отсутствие Джон, несомненно, нашёл приличную квартиру неподалеку от того места, где он работает. Чисто, всё на своих местах, никаких частей тела в холодильнике или экспериментов на столе для завтрака. По утрам он не обнаруживает на столе заброшенный эксперимент и столешницу, полную пробирок. Его вечера свободны от безумных погонь по улицам, крышам или тёмным переулкам. Он ненавидит всё это: свою уютную квартиру, свою обычную жизнь и пистолет, который он больше не прячет за пояс, когда выходит на улицу. Он человек, созданный для опасности. У Джона раньше были девушки. Но перед тем, когда я ушёл, прошли месяцы с тех пор, как он с кем-либо встречался. Ни единого упоминания женского имени, ни одного вечера вне дома, за исключением того случая, когда Лестрейд убедил его, что ему нужен вечер в пабе, просто чтобы «выбраться» (имеется в виду: сбежать от своего надоедливого соседа по квартире на несколько часов). Я даже проверил его телефон; никаких неопознанных телефонных номеров. Несколько звонков от Лестрейда, в основном только от меня. Теперь я начинаю задаваться вопросом, что это значит. Джон отказался от стольких вещей ради меня, и это было всего лишь ещё одно. Мысли о Джоне Ватсоне, попавшем в сети Мориарти, бесконечно беспокоят меня. Когда я столкнулся с тем безумцем на крыше Бартса, я признаю, что меня трясло, поскольку я только что испытал гнев Джона и беспокоился, что что-то пойдёт не так. Мы разговаривали друг с другом достаточно вежливо, но я мог это видеть. Мориарти знал. Мои чувства с таким же успехом могли быть написаны заглавными буквами у меня на лбу: Я ЛЮБЛЮ ДЖОНА ВАТСОНА. И вот, когда он объяснил мне, почему я собираюсь прыгнуть, я пришёл в ужас при мысли об этих снайперах, убивающих людей, которых я любил. А потом он рассказал мне, что сделают с Джоном, прежде чем его застрелят. Или, может быть, я не прикажу его расстреливать. От него никому не будет особой пользы после того, как я с ним закончу. Когда я обнаружил, что смотрю вниз на безжизненное тело Джеймса Мориарти, на лужу крови под его головой, у меня не осталось сомнений, что Джон был в такой же опасности, как если бы эта пуля никогда не вылетала из затылка Мориарти. Позже Майкрофт сказал мне, что снайперов отозвали. Но опасность оставалась. Я надеялся, что Джон был хорошим актёром. Быть везде одновременно, в Лондоне и в других местах, невозможно; я без сомнения знаю, что Лондон для меня гораздо опаснее, чем где-либо ещё. Я не могу сейчас обеспечить безопасность Джона; он солдат и сам о себе позаботится. Я должен сосредоточиться на том, чтобы распутать паутину мёртвого паука; Мориарти оставил мне множество своих помощников, с которыми мне нужно иметь дело. Большинство из них − мелкие головорезы, падальщики за крохами, но Майкрофт прав, эта работа слишком тяжела для одного человека. Я полагаю, что есть маленькие пауки, которые убьют паука покрупнее и завладеют его паутиной. Не такие грозные, но более опасные. Я держусь подальше от Лондона; Майкрофт с этим разберётся. Я делаю, что могу. А когда я слишком устаю, чтобы продолжать, я нахожу захудалый отель, где могу отдохнуть несколько дней и помечтать о том, как я мог бы вернуться домой к Джону. То, что сделал Джон, было неожиданным, и осознание того, что Джон Ватсон может удивить меня, унижает. Я не раз называл Джона идиотом, испытывал его терпение, игнорировал его страдальческое выражение лица и бормотал недовольство. И Джон выбил почву у меня из-под ног, во-первых, выяснив, что я задумал, а во-вторых, поцеловав меня. Я боюсь думать о том, что означает поцелуй. Любовь может быть тайной, или дефектом, или опасным недостатком, или порочным мотиватором, но поцелуй − это утверждение. Здравствуй, прощай, я люблю тебя. Едва ли кажется возможным, что Джон любит меня, несмотря на мои попытки сделать себя нелюбимым. Прощай кажется наиболее вероятным. У меня так много вопросов к Джону. Но в тот день, когда он столкнулся со мной в лаборатории, у меня был только один: ты подождёшь меня? Его молчание было своего рода ответом. Я сплю, но мне снятся только затенённые улицы, незнакомые запахи и мужчины, которые охотятся за мной. Утро не приносит мне ни облегчения, ни надежды. Улицы всё ещё здесь, в реальном мире, и крадущиеся шаги отдаются эхом позади меня. Когда я, наконец, сдаюсь, чувствуя себя такой потерянным, одиноким и жалея себя, что не могу этого вынести, я вспоминаю блог Джона. Он ничего не писал в течение нескольких недель суда над Мориарти, и я не ожидаю увидеть что-либо после публикации в Баскервиле. Но, прочитав это, я, возможно, немного успокоюсь. Я услышу голос Джона в словах, которые он написал. Я меняю свой IP-адрес и открываю страницу. «Он был моим лучшим другом, и я всегда буду в него верить». Это оно. Одно сообщение, датированное неделей после нашего последнего разговора. В своей маленькой обшарпанной комнате я лежу на кровати и плачу. Я не помню, когда в последний раз я так сильно плакал, но, кажется, я не могу остановиться. Как будто вся моя тоска по дому, по нему, наконец-то дает о себе знать, после нескольких недель попыток не думать о нём. Джон − немногословный человек. Не литературный писатель, а человек, чьи несколько слов просты, сдержанны, тщательно подобраны. И эти несколько слов как кинжал в моём сердце. Он преданный человек. Я был его лучшим другом и никогда не знал об этом. Когда я думаю о том, что это значит, я вспоминаю, каким колючим был Джон в Баскервилле. Я драматично объявил, что у меня нет друзей. Джон бросил на меня взгляд, мрачный и многострадальный. Предупреждение. Я привык к нему и ожидал, что он будет мириться с моими вспышками гнева, внезапными приходами и уходами и моими насмешливыми высказываниями о других людях. Никто никогда не назвал бы меня добрым человеком, но Джон всегда подталкивал меня в этом направлении. «Ты лучше этого», − казалось, говорили его проницательные взгляды. Он знал, что меня привлекала не только головоломка, что у меня на самом деле есть сердце. Временами это сводило его с ума, потому что он знал, что этот холодный фасад − не Шерлок Холмс. В Баскервиле этот взгляд говорил о том, что он раздумывает, стою ли я его веры, его доверия, его любви. И я сказал: «Ложка дёгтя в бочке мёда. Со мной всё в порядке. У меня нет друзей». Мой внутренний социопат немного умирает, осознавая это. Я не знаю, всегда лия буду верить в него − это прощание или ответ. Но будешь ли ты ждать меня? Чем больше я думаю об этом, тем меньше во мне уверенности. Чего я ожидал? Что он перечитывал свои заметки о делах, до которых так и не добрался, думая, как было бы здорово наконец-то их написать? Что он вставлял секретное сообщение в каждую историю, только для меня, чтобы я знал, что он ждёт? Вы ожидали от него этого? Я ненавижу, когда голос моего брата вторгается в мои мысли, напоминая мне о том, что я пытаюсь забыть. Джон зол, и не без оснований. Тем не менее, Джон Ватсон думал обо мне, называл меня своим лучшим другом. Это всё, что я могу сказать; этого должно быть достаточно. Шпионская работа действительно скучна. Даже если бы я захотел вспомнить множество городов, которые я посетил, маленькие преступные ячейки, которые я ликвидировал, и случаи, когда я попадал в большие неприятности, чем ожидал, всё это стерлось у меня из памяти к концу первого года. Джон никогда не покидает моих мыслей, хотя мысли о нём мало что делают для продвижения моей миссии. Одиночество защищает меня, и оно также учит меня нескольким вещам. Когда Стэмфорд привёл Джона в лабораторию и представил его, я решил попросить у брата взаймы, а не искать незнакомца, который мог бы поселить меня в качестве соседа по квартире. Майкрофт бы рассмеялся, как он всегда смеётся, когда я выставляю свои недостатки напоказ. Я знал себя уже тогда. У меня были знакомые, но не друзья. Даже Стэмфорд, человек, обладающий тихим талантом находить в людях их недостающие половинки, не назвал бы меня другом. Друзья − это люди, с которыми ты встречаешься и веселишься, отправляешь поздравления с днём рождения и слушаешь, когда они жалуются на свою несчастливую жизнь. Ничего из этого я не терпел в людях. У меня не было друзей. У меня были полезные люди. Лестрейд, Молли, Стэмфорд. И миссис Хадсон, которая, кажется, думает, что я её давно потерянный сын. У меня были люди, которые называли меня другом, но имели в виду это только так, как это делает большинство людей, человека, с которым они довольно часто сталкиваются и с которым болтают о тривиальных вещах. И у меня были те, кого Джон назвал бы любовниками, хотя это слово подразумевает гораздо больше, чем то, кем были эти люди. Возможно, эксперименты. Люди, которые давали мне место для ночлега, пока я спал с ними. Никто из них не любил меня; все отношения заканчивались обоюдным соглашением: я убирался к черту, а они притворялись, что меня никогда не существовало. Я отчаянно хотел квартиру на Бейкер-стрит и был почти готов продать частичку своей души Майкрофту, чтобы заполучить её. Именно там я был, когда Майк Стэмфорд вошёл в лабораторию с раненым армейским врачом. Когда Ватсон протянул мне свой телефон, я увидел загадку. Это был не тот человек, которого я мог бы использовать (если бы я это сделал, то только потому, что Джон разрешил это). Он не был геем (хотя я ненадолго пересмотрел этот вывод той ночью у Анджело), так что шансов стать любовниками было немного. И я никогда никого не называл другом. Там он стоял, добрый, но настороженный, не обращая внимания на то, кем я был, но чувствуя это на каком-то более глубоком уровне. К тому времени, как я быстро удалился, дерзко (и, возможно, необдуманно) подмигнув, Джон знал моё имя и где встретиться со мной на следующий день, но он ни в малейшей степени меня не понял. Хотя, возможно, он увидел в этом какую-то необходимость. Джон никогда не ставит себя на первое место, поэтому он не думал о том, как сильно ему нужно выбраться из этой ночлежки. Он думал обо мне, человеке, которого встретил в тот день. Я был нуждающимся, и он это знал. Его осторожные заигрывания были его способом почувствовать это. И я отмахнулся от Джона: не гей, психосоматическая хромота, посттравматический стресс. Я действительно думал, что помогу этому хромающему солдату (избегая при этом необходимости просить денег у Майкрофта). От этого у меня стало немного теплее на душе. Джон сидел бы дома, может быть, заваривал бы нам чай, и он бы не думал о самоубийстве. А я бы отправился навстречу своим приключениям, вернулся домой и рассказал ему за тайским ужином навынос, как я решил эту проблему. И он бы сказал: «блестяще, фантастично». Лучшая ситуация для нас обоих. Вот о чём я думал, сбегая по лестнице, горя желанием сделать вывод о серийном самоубийстве номер четыре. Не успев даже открыть входную дверь, я остановился. Военный хирург. И мне пришло в голову, что мой новый сосед по квартире может оказаться полезным. Я понимал эти отношения. Я поднялся обратно по лестнице. Глаза Джона, когда я спросил его, хорош ли он. В этом взгляде было всё: боль от того, что он бесполезен, его стыд из-за хромоты, его гордость за то, кем он когда-то был, его страх, что он никогда больше ничем не сможет стать. О боже, да! Когда он выпустил пулю через два оконных стекла, вызвав у Джеффа Хоупа аневризму, которая его убила, я снова передумал. Более чем полезен. Друг? Я всегда мог определить свои отношения, но Джон Ватсон с первого дня не поддавался категоризации. Сосед по квартире, коллега, друг. Ни один из них не казался мне вполне подходящим. Мне потребовалось много времени, чтобы добраться сюда; лежа в холодной постели в Бухаресте, я, наконец, понял это. Я вижу себя стоящим на крыше Бартса, а Джона внизу нет, он смотрит вверх с тротуара. Он назвал меня ублюдком, поцеловал и ушёл. Я влюблён в него. Трудно приобрести безупречный акцент; чтобы в совершенстве овладеть языком, требуется много часов погружения. У меня хороший слух, что улучшает мою способность имитировать интонации местных жителей. Но в Восточной Европе говорят на стольких языках, что постоянно менять личность, пытаясь выдать себя за носителя языка, утомительно. Вместо этого я создаю образ. Мой французский почти идеален, поэтому я называю Францию страной своего рождения, но объясняю, что я не жил там много лет. Любые сбои в моём акценте можно отнести на счёт моей странствующей жизни. Мать француженка, отец норвежец. Я свободно говорю по-русски, и это лингва франка Балкан. Если я говорю на нём с лёгкой французской интонацией, никто не подвергает это сомнению. Для людей, с которыми я имею дело, я становлюсь Ларсом Сигерсоном, Лораном. Я усваиваю местные диалекты; пассивное понимание языка приходит быстрее и легче, чем продуктивная речь, письмо и устная речь. Я выдаю себя за недалёкого иностранца и подслушиваю разговоры; когда со мной заговаривают, я всегда отвечаю по-русски. В Бухаресте я встречаюсь с Романом и его братом Эмилем. Роман − местный гангстер, связанный с людьми, с которыми имел дело Мориарти. Их ячейка в основном занимается наркотиками. Он молча оценивает меня, пока Эмиль спрашивает, откуда я, как я оказался в Венгрии. Моя история всегда одна и та же. Я ищу наркотики и буду рад работать на них. Это не сложно; именно так они набирают сотрудников: бесплатные образцы, за которыми следуют обязательства. Я ненавижу то, что я балуюсь, как говорит Майкрофт, и хотел бы, чтобы был другой способ. Джон бы этого не одобрил, и из-за этого мне труднее играть эту роль. Я рассказываю Эмилю, что мой старший брат выгнал меня, когда узнал, что я начал продавать наркотики. Столкнувшись с угрозой тюрьмы, я сбежал. Он принимает эту историю и обещает мне, что у меня есть защита Романа. В отличие от своего старшего брата, Эмиль не мрачный и молчаливый. Он светловолосый, общительный и немного наивный. А ещё он гей. Я знаю, что заигрывания Эмиля поощряются его братом, который пока не уверен, что доверяет мне. Эмиль делится сигаретами и водкой, называет меня Принцесо и вскоре просит меня переспать с ним. Я ненавижу это даже больше, чем наркотики. Я не девственник, но с тех пор, как Джон поцеловал меня, мне всё труднее объяснять, что я сплю с другим мужчиной. У нас с ним никогда ничего не было, возможно, никогда не будет. Когда я вернусь, он, возможно, найдёт других людей для секса. Между нами нет никаких обещаний, явных или подразумеваемых. Чувства не имеют отношения к делу. А секс − это не любовь. Ни одна из моих предыдущих сексуальных связей не была ничем иным, как обменом. Сначала любопытство. Затем другие вещи: принятие, комфорт, наркотики, еда, кров. Я не горжусь этим периодом своей жизни, так же как не горжусь сексом с Эмилем, которого я использую, чтобы проникнуть в организацию и найти её главу, человека, которого они называют русским. Я не могу заниматься сексом с Эмилем, не думая о Джоне. Во-первых, он напоминает мне Джона. Он служил в армии, но всего три года, а потом вернулся домой, чтобы работать на своего брата. Он немного выше Джона, немного светлее. Он улыбается чаще и открыто флиртует со мной. И я не могу отрицать, что мне приятно чувствовать его беззастенчивое восхищение. − Такой красивый, − говорит он, наблюдая, как я раздеваюсь. − У тебя тело танцовщика. Возможно, когда-то это и было правдой, но сейчас у меня недостаточный вес, я даже костлявый. Всё ещё мускулистый, но больше похож на туго натянутую резинку. Он проводит рукой по моей заднице, проводит пальцем между ягодицами. − Говори со мной по-французски, Лоран, − шепчет он. Он ни слова не понимает по-французски. Роман, похоже, принимает слова своего брата о том, что я тот, за кого себя выдаю: изгнанник из собственной семьи, из своей страны. Джон Ватсон может полагать, что любовь для меня загадка. Или что я рассматриваю это как опасный недостаток. Он может считать меня холодным человеком, машиной, которой всё равно, умирают ли люди, лишь бы дело было закрыто. Но я человек; у меня есть сердце. Никто, кроме меня, не виноват, что оно сломалось. Я не любил Эмиля, но я плакал, когда он умер, застреленный во время рейда, который я организовал, как только узнал имена, которые искал. Я держал его, когда он умирал, и говорил с ним по-французски. Mon tres cher... tu est beau… n'ai pas peur, mon ange… (Фр. Мой дорогой... ты такой красивый... не волнуйся, мой ангел...) Возможно, это было потому, что я так устал после нескольких недель притворства кем-то другим. Возможно, я нашё некоторое утешение для своего разбитого сердца в его объятиях. Мне казалось правильным позволить ему умереть в моих. Джон, возможно, поймёт это, но я никогда больше не буду говорить об Эмиле. Мы с Романом были арестованы вместе с остальной частью его банды. Он знал, кто был предателем; его тёмные глаза обвиняли меня. Если мы когда-нибудь встретимся снова, он убьёт меня. Вытащенный из тюрьмы и отправленный в Италию, я лежу на обшарпанной гостиничной кровати в Триесте и плачу, не в силах заснуть. Мысленно я обнимаю истекающего кровью Эмиля, его взгляд становится всё более и более рассеянным. Только в этом видении это не Эмиль. Это Джон.