Остановись, мгновение...

Вова сидел, широко расставив ноги, умостившись задницей на холодном полу, и пялился в стену напротив, положив предплечья на колени. Мозг отказывался воспринимать происходящее как реальность; только боль от ссадин и ушибленных рёбер помогала понять, что всё действительно так, как есть. Он поднял руку, поднёс к губам сигарету, медленно затянулся — и, повернув голову вправо, не в сторону двери в ванную, выдохнул горький дым. Облако отлетело не дальше, чем на длину ладони и замерло, будто замороженное. Пиздец. Вова не верил в чудеса — но это и не было чудом. Скорее, затянувшимся затишьем перед бурей, которую он породил своими тупыми поступками. Услышав сдавленные рыдания из ванной, Вова горько усмехнулся. О, если бы Кащей не сидел сейчас, замерев, на кухне, он бы орал. За всё произошедшее его проклинал на чём свет стоит: громко, с матом и брызгающей слюной, и обязательно бы его, идиота несчастного, отпиздил. Так надо было. По пацанским законам вообще много что полагалось с Вовой сделать за одно только непослушание лидеру — но Кащей эти законы выборочно игнорировал и неизменно ему что-нибудь, да спускал. Может, если бы было не так, Вова бы не увидел своими глазами раскалённый от солнца и взрывов ад Афганистана. Не охренел бы когда-то в этой же квартире, но будто бы в прошлой жизни, от вседозволенности, не… Сделал того, что он тогда сделал. Даже думать об этом не хотелось. Вова снова затянулся. Дым, как и прежде, оседал на языке успокаивающей горечью. Выдох в сторону — и облачко над правым плечом стало чуть гуще. Остановившееся время одновременно пугало его и восхищало в профессиональном смысле: он проучился на факультете общей физики чуть больше полугода только, но успел проникнуться теплотой к выбранной специальности. Потом из-за… Некоторых событий — и в своей голове Вова запрещал себе возвращаться к ним мысленно — ушёл, в общем. В самую горячую точку рвался, мог бы много раз получить медаль за героизм, но всегда выворачивался, отказывался. Не героизм это был, а форменный идиотизм — и само его нахождение в Афганистане им являлось. Какие медали? Нет, «Воина-интернационалиста» ему, конечно, подписали, как и всем его сослуживцам, но из-за занятости министра обороны Язова в выводе войск из Афганистана приказ о награждении задерживался, а, значит, и сама медаль. Но вот из-за нахождения в списке «За отвагу» он даже с ротным подрался — и благополучно оттуда вылетел. Память услужливо блокировала самое страшное, обволакивая туманом крики, кровь, запах горелого мяса… Вова стиснул зубы, отгоняя неуместные сейчас мысли, и прислушался. Айгуль тихо всхлипывала, но вода плескалась — значит, держится. Если б совсем плохо стало, притихла, умолкла бы. Он-то знал теперь, что величайшие боль и горе порождают тишину. Что тот, кому по-настоящему плохо, будет бледным и молчаливым, никогда не закричит — на это просто сил не останется. По факту, он сам виноват в том, что с ней случилось. И должен хотя бы помочь, чем сможет, потому что, стоит времени вернуться к своему вечному (ха-ха) бегу, Айгуль в глазах Марата потеряет былую привлекательность. Она теперь… Неожиданная мысль пронеслась в сознании, как метеор, и Вова едва дымом не подавился от осознания: он же может подделать улики! Не ограниченный временем и людьми, способными ему помешать, Вова сейчас — словно Бог своей маленькой вселенной. Можно отыскать этого Колика, притащить в «Снежинку», вложить в руку пистолет, направить на висок, спустить курок… Когда время пойдёт — если пойдёт — мнимый виновник окажется на месте преступления покончившим жизнь самоубийством. И хотя бы один свой проёб он сможет исправить. Если Вова сумеет убрать свидетелей, то никто и никогда не узнает, что случилось с Айгуль. Она никогда не получит клейма «вафлёрши» и никогда от этого не пострадает. То, что сейчас ей плохо, со временем пройдёт. Блядь. Со временем — с каким временем? Вова ударился затылком о стену в приступе бессильной злобы на самого себя. И что он сделает? Как правильно замести следы? Где искать Колика? В «Снежинке» его не было, а город замер, в справочную не позвонишь, не спросишь. Вовин ротный всегда говорил: если не знаешь ответ сейчас, подумай об этом завтра, но боевую задачу выполни. Он напоминал Вове Кащея — наверное, поэтому так легко было идти за ним без страха и лишних размышлений, от приказа до приказа. Снова не управлять своей жизнью, передать вожжи другому. Сейчас Вова, как и в Афгане, опять не знал ответов. Но боевая задача была ясна: выспаться, поесть, утром придумать план, что делать дальше. Есть ни ему, ни, похоже, Айгуль, не хотелось, постель он им постелил… — Айгуль, — окликнул он, повернувшись к ванной, но не заглядывая туда, — я отойду на минуту, принесу тебе, во что переодеться. Хорошо? — Хорошо. Голос её дрожал. Вова стиснул зубы, злясь на себя, но с этим он уже ничего не мог поделать. Он встал, выгнулся, хрустнув позвоночником, зажал сигарету в зубах и направился к шкафу Кащея. Копаться в вещах Айгуль он не считал вежливым, а свистнуть футболку товарища, хоть и бывшего, мог. Дверца уютно скрипнула. Из шкафа пахнуло тонким ароматом одеколона — «Шипр» не выветривался с вещей до конца даже при стирке. Кащей всегда смеялся, что может найти своё только по запаху. Вова улыбнулся уголками губ, достал простую белую футболку — в полутьме она будто бы сияла своим собственным светом. «Кащей, блядь, прости меня, дурака…» Вова не произнёс этого вслух — некому было услышать. Да и Кащей обязательно ткнул бы его носом в пресловутое: «Пацаны не извиняются». Однако Вова на самом деле был виноват. Он понял свою ошибку в момент, когда по приказу Жёлтого его поставили на колени. Вот уж с кем с кем, а с «Домбытовскими» у Кащея всегда были чуть ли не приятельские отношения, и такой подставы Вова не ожидал. Но, наверное, Жёлтый и не рассматривал его как лидера «Универсама» — до Афганистана Вова с Кащеем были как в стишке Агнии Барто: «Мы с Тамарой ходим парой»… С детства не разлей вода — с того самого дня, как загнанный в угол Вова сначала отчаянно отбивался от превосходящих числом дворовых хулиганов, сколько мог, а потом рухнул в снег и с молчаливыми слезами сносил удары по рёбрам. — Ногами бить западло, пацаны, — раздался над ним чей-то голос, — как аукнется — так и откликнется, забыли? — Кащей, ты чё, рамсы попутал? — Огрызнулся один из хулиганов. — Вали отсюда, это наша добыча. Шер-Ханы ёбаные. Всё, как по Киплингу. Вова всхлипнул от боли и несправедливости — ему тогда было всего девять. — А ты не видел, что этот мелкий в отмах встал, хоть и не с улицей? Вова увидел перед собой чьи-то ноги, обутые в потрёпанные кроссовки. — Ты чё, пришиваешь его, что ли? — Заржал кто-то. — Ну, вы ж, дебилы, не видите в нём потенциала, а я — вижу. Брысь нахуй отсюда, иначе… Раздался глухой щелчок, и приподнявшийся на локтях Вова увидел блеснувшее лезвие раскладного ножа. — Бля, Кащей, ты чё… — Против вооружённого одиночки западло, да, крысёныши? Брысь! Хулиганы сломились — только пятки засверкали. А нежданный спаситель обернулся и подал ему руку: — Вставай, Суворов, тя фамилия обязывает. Это был учившийся двумя классами старше Костя Кравцов. Но Вова никогда не слышал, чтобы его звали Кащеем — видимо, раньше слишком глубоко уходил в учёбу, не замечая того, что творится под носом. Вова принял чужую ладонь и поднялся. Рёбра ныли, из носа текла, капая на пол, тёплая кровь. Костя хмыкнул, достал из кармана линялый от постоянных стирок носовой платок и подал ему. — На, сверни и в ноздрю сунь — ну, знаешь. — Ага. Остановив кровотечение, Вова протянул Косте покрытую кровью руку. — Спасибо. Тот не побрезговал — сжал его ладонь в своей. — Не за что, — рукопожатие у Кости было крепким, а взгляд — цепким, потому что он окинул Вову и тут же усмехнулся, — Адидас. Вова смущённо глянул на собственные кроссовки — там и правда красовалась эмблема этой фирмы. — Вечером на сборы приходи к хоккейной коробке, — Костя отпустил его руку и хлопнул ободряюще по плечу, — пришивать тебя будем. С тех пор они почти не расставались. Пока… Вова тряхнул головой, отгоняя мысли, и вернулся к ванной. Постучал в дверной косяк: — Можно? — Входи. Айгуль стояла босиком на кафеле, завернувшись в полотенце, с таким несчастным видом, что у Вовы сердце дрогнуло. — Держи, — он протянул ей футболку и отвернулся, давая возможность переодеться. Сзади зашуршала ткань, боковым зрением он увидел, как тонкие руки вешают полотенце на трубу для просушивания. Посмотрел прямо перед собой, не подглядывая больше, но вдруг ощутил себя спокойнее — он был не один. В Афгане кто-то дружеский за плечом означал больший шанс на выживание. И, пусть Айгуль — не сильная союзница, она — союзница. — Всё, — узкая девичья ладонь скользнула в Вовину, и Айгуль обессиленно прижалась лбом к его плечу. Вова приобнял её и осторожно повёл в спальню. Айгуль опять выглядела оглушённой, но скорее от усталости и недостатка сна, чем от шока. Темнота, обессиленный человек рядом — Афган вновь пробрался в его жизнь, пусть и таким странным способом. Вернуться в привычную среду было как для рыбы возвращение в родную речку — абсолютно естественным. Айгуль подошла к своей сумке, и Вова, сообразив, что проводил её в ванну без нижнего белья, отвернулся — он привык давать товарищу хоть немного личного пространства, потому что в Афгане оно было дефицитнее, чем колбаса в Союзе. Снял с себя олимпийку и брюки, сложил по армейской привычке аккуратной стопочкой — и только потом понял, что не то, что срываться никуда не надо будет — утро может и не наступить. Что ж, первый эксперимент, со свечой, показал, что время действительно остановилось. Появится ли Солнце — отличная тема для второго. Если Вова Адидас не возвращается в университет учить физику — физика идёт к Вове Адидасу, сказал бы Кащей. Айгуль бледной тенью скользнула под одеяло. Он подошёл к кровати, положил между ними ещё одну подушку. — Чтобы я не подкатился к тебе во сне, — пояснил он, и Айгуль, кивнув, протянула ему руку. Вова лёг рядом, накрыл своей ладонью её и прошептал: — Спи. Я никуда не уйду. — Спасибо, — еле слышно ответила Айгуль и прикрыла глаза. Рука её чуть повернулась, переплелась пальцами с его. Вова ободряюще сжал их и уставился на лицо Айгуль, слушая, как постепенно выравнивается её дыхание. Веки его закрывались сами собой, и он, глубоко вздохнув, наконец закрыл глаза.

***

— При долине куст калины, в речке тихая вода… Вова, весь вечер опрокидывал стопку за стопкой — проводы же, слушал тёток, заводящих очередную застольную песню, будто в трансе. Голова была одновременно тяжёлой и пустой. Диляра подошла к нему, обдав облаком нежного женского аромата. Вова даже зажмурился от удовольствия — так пахли счастье и дом. — Володя, к тебе пришли, — тронула она его за плечо. — Ты скажи, скажи, калина, как попала ты сюда… Вова поднялся, качнулся от выпитого — отец глянул искоса, но ничего не сказал. Всё, что хотел, он проорал сыну в лицо накануне. Если бы кому-то ещё было дело до его мнения. В коридоре стоял Костя и мял в руке незажжённую сигарету. — Вов, надо поговорить, — сказал он твёрдо. Из зала всё доносилось: — Как-то раз ко мне весною парень бравый приезжал… — Не о чём говорить, — ответил Вова, привалившись плечом к стене. — Я ухожу, приказ подписан. Финита ля комедия. — Вов! Костя схватил его за плечо и буквально поволок в ванную. Сил сопротивляться не было, желания, если честно, тоже. Вова знал, на что подписался, и решил позволить себе эту маленькую слабость на прощание. Они ввалились в узкое пространство между ванной и стеной, Костя защёлкнул задвижку, отрезая голоса поющих женщин, но слова всё ещё можно было разобрать: — Обещал меня, калину, посадить в своём саду… Костя заглянул ему в глаза, ударил по груди раскрытой ладонью: — Ты хоть знаешь, куда тебя отправляют? Вова усмехнулся. И он туда же. — Куда? Прикинуться дурачком с Костей всегда оказывалось самым простым путём получения ответов — хотя бы потому, что дурачком Вова обычно и был. — У меня товарищ работает в приёмной комиссии, глянул на твою медкарту. Там код двести девять бэ стоит, — Костя взял его за плечи, руки его дрожали — блядь, реально переживает. — Это блядский Афганистан! ВДВ! Какое, нахрен, ВДВ, Вова? — Такое. Я ездил на прыжки. Костя отпрянул, бледнея. — И не сказал никому? А если бы парашют не раскрылся? Вова засмеялся. По синей лавочке ему казалось ужасно забавным, что Костя так о нём беспокоится. — Ну, тогда просто не вернулся бы. Какой из меня десантник, если бы я не смог прыгнуть? — Блядь, Вов! — Костя зарычал, отбросил его к стене. В дверь ванной постучали, и Диляра спросила: — Мальчики, у вас всё хорошо? — И навеки поселилась, где вода и журавли… — Всё продолжали петь тётки. — Нормально, — отозвался Вова, глянув в сторону двери, — щас выйдем. Он повернулся и замер: у Кости в глазах блестели слёзы. Костя никогда не плакал. Никогда и ни перед кем, кроме дня, когда умерла его мать, и он рыдал у Вовы на плече в школьном туалете. Ни до, ни после, видимо, никто ему так дорог не был. А Вова просто не мог быть центром чьего-то мира — ответственность на плечи жала. Но Костину любовь он перенёс бы, постарался… Если бы не Зима. — Вов, ты можешь не вернуться, — прошептал Костя, и Вова поднял руку, стёр с его щеки слезу большим пальцем, приобняв ладонью лицо. — Ничего страшного, — тихо ответил он, — «Универсам» тебе предан, пацаны ни о чём всё равно не знают, а Зима никому не расскажет. Но я не могу остаться. Костя замотал головой из стороны в сторону. — Дебил, блядь, Вова, какой же ты дебил… Он потянулся вперёд, ткнулся губами в губы, как котёнок в мамку, ища молока, и Вова обнял его обеими руками, крепко, притягивая к себе, и яростно ответил на поцелуй. От Кости несло сигаретами, как будто он смолил одну за одной без перерыва на еду и воду, и не было привкуса водки. Не пил. Вова так не мог — уйти от него своими ногами, в ясном сознании. Знал, что не сможет. Пьяному-то и море по колено, а вот трезвому — у трезвого сердце разрывалось. Но так было надо. Костя одновременно был ласковым и жадным: даже не разрывал поцелуя, чтобы вдохнуть, просто приоткрывал губы, вдыхал, ждал Вовиного вдоха и вновь нырял языком в его рот. Он всегда потрясающе целовался, как будто был рождён только для этого — у Вовы всегда колени слабели. Костя притёрся пахом, застонал в поцелуй тихо — как контрольный выстрел сделал. Вова в мгновение протрезвел — будто и не пил никогда: за стеной шумела родня, а он тут… — Бля, Кость, всё, — он отвернулся, но Костя поймал его за подбородок, развернул к себе, поцеловал снова — продавливал, убеждал без слов. И самое страшное — это, блядь, работало. — Костя! — Взмолился Вова, уткнулся лбом в его лоб, заглянул в потемневшие от желания глаза. — Очнись. Мой отъезд не отменить. — Я найду деньги, — зашептал Костя, мелкими, короткими поцелуями покрывая его нос и щёки, — я откуплю тебя, только останься со мной, Вов, ты же погибнешь там без меня, а я за тобой пойти не смогу… — Из-за арестантских понятий твоих, да, я знаю. Холодный тон подействовал на Костю как ушат воды — он отстранился, посмотрел с отчаянием: — Мне тебя не переубедить? — Того, что между нами было, не должно было случиться, — Вове эти слова гортань изнутри пропарывали, как куски стекла, но не сказать их он не мог, — Костя. «Универсам» за тобой. Зима не расскажет. Я, если погибну, унесу нашу тайну с собой. Если вернусь — доучусь и уеду. — Нахуй «Универсам» без тебя, Вов, — с болью выдохнул Костя, прижался щекой к его груди, ухом к сердцу, как часто по утрам делал, — я же от горя сдохну, если на тебя похоронка придёт, понимаешь? Вова закусил губу, чтобы не заплакать, погладил его по голове, пропуская вьющиеся волосы между пальцев. — Кость, ты их лидер. Ты им нужен. — А мне нужен ты. Пожалуйста, Вов. Костя сейчас точно слышал, как колотится в безмолвном протесте Вовино сердце. Но разум был неумолим: — Нам нужно об этом забыть, иначе никакого будущего у нас не будет. — Вот так вот возьмём и забудем? Костя отстранился — и господи, какие же у него были глаза. Вова всей разрывающейся от боли душой себя ненавидел за то, что продолжал говорить. — Если я не вернусь — ты и сам забудешь. А если вернусь — забудем, Кость. Мы должны. Ты ничего не говорил, мы ничего не делали. Я никому не расскажу. Приходи завтра проводить меня на поезд. По-дружески. — По-дружески, — Костя отступил на шаг, и по ледяному взгляду его Вова сразу понял — не придёт. — Мудак ты, Вова. Ну и пиздуй в свой Афган. Там ты меня точно вспомнишь, вот только поздно будет. Пошёл нахуй. Он рывком отодвинул щеколду, едва не вырвав её из дверного косяка, и выскочил из ванной, изо всех сил хрястнув за собой дверью. — Рассказала вам, подружки, как попала я сюда… — допели тётки свою заунывную балладу.

***

Вова открыл глаза, глядя в по-прежнему тёмный потолок и вздохнул. Чуть приподнялся, глянул на свечу — та не изменилась ни на йоту: стояла себе с замершим пламенем, горела и не горела одновременно. Айгуль свернулась уютным клубочком вокруг его руки и тихонько сопела — совсем как Маратик, в раннем детстве частенько забиравшийся к Вове в кровать, когда была гроза или если родители уезжали и оставляли их одних. Курить хотелось жутко, но Вова мог терпеть — в Афгане ларьков для пополнения запаса не было, приходилось ждать, если сигареты кончились, так что он привык. Костя оказался прав. Долгими афганскими ночами, контрастно-холодными по сравнению с раскалёнными днями, он тупо пялился в тканевую крышу палатки, или в халтурно побеленный потолок, или в яркое звёздное небо — и вспоминал. Думал, ласкал Костю мысленно, мечтал о нём и жаждал вернуться от всего сердца. Только вернувшись, Кости не встретил. Остался один Кащей, которому, как Вове казалось, было похуй на его собственных пацанов. И он ошибся — глупый, глупый Вова Адидас, только и годный, что быть верным псом при своём хозяине-Кащее. Костя оставался на стороне «Универсама» — он не хотел войны с «хадишевскими», новых смертей и раненых, не хотел, чтобы их скорлупа закончила свои жизни рано и бездарно. Ералаша же было не воскресить. Теперь Вова это понимал. Может, если бы они поговорили, как только он вернулся… Но Вова попёр напролом и проиграл, не начав играть. Он никогда не был силён в разговорах — только в том, чтобы прикидываться интеллектуалом и давать Кащею сыграть дурачка. Как прикрытие — работало идеально. Жёлтый сумел вбить ему это в голову — он-то даже под угрозой смерти не отказался от пацанского кодекса. Вова же плевал на него ради близких всегда — не для одного лишь Марата. Костя был его исключением из любых правил. Он, блядь, так бездарно просрал самое лучшее и ценное, что было в его жизни. Тупой, упрямый осёл. А теперь Костя сидел на кухне и мог никогда не докурить свою последнюю сигарету, если маленькая девочка, лежащая рядом с Вовой, не захочет жить дальше. Оставалось одно — единственный способ, которым он всегда справлялся с проблемами. Побег. Сначала — в квартиру к Косте, когда, вопреки воле отца, Вова пошёл на факультет физики вместо инженерного, потом — в Афган, от того, что расцвело буйным цветом после казахстанской тюрьмы между ним и Костей. Теперь вот в безвременье — от последствий того, что Вова разрушил лучшее — или просто самое надёжное — в своей жалкой жизни. Он вздохнул, повернулся лицом к Айгуль и накрыл её соединённые руки своей ладонью, пододвигаясь ближе, чтобы лёгкий ветерок тёплого дыхания доставал до него. Так и уснул заново — на этот раз без снов. Просто в очередной раз сбежал в темноту.

***

Проснулся он от чужого пристального взгляда. Дёрнулся было, ещё не до конца очнувшись, за автоматом — «духи»! — и только тогда вспомнил, что вернулся на гражданку. Его ладонь до сих пор грели девичьи руки. — Привет, — прошептала Айгуль, глядя на него в неизменной теперь полутьме. — Привет, — Вова потёр глаза и, кивнув на окно, спросил очевидное: — Солнце не встало? — Нет. — Ага, — глубокомысленно подытожил он, садясь на постели, и поморщился — член, хоть и не стоял палаткой, как в семнадцать, всё же причинял некоторое неудобство. — Значит, будем пытаться прожить без солнца. Завтрак? — Можно, — неуверенно согласилась Айгуль, отпуская его руку, и рывком встала. В животе у неё заурчало — биология, всё-таки, есть биология. — Ничего, сейчас исправим, — пообещал ей Вова. Он нашарил на полу свои старые тренировочные брюки, которые вечно таскал у Кащея — Диляра списала их на свалку, но он по-тихому уволок их сюда, в своё тайное убежище. Поднялся с кровати, машинально понюхал подмышку тельника и чуть поморщился — надо будет как-нибудь организовать стирку. Вообще им придётся налаживать быт — теперь, когда они заперты друг с другом в единственном мгновении, они или научатся жить бок о бок, или… Вова хмыкнул, представив, как Айгуль наставляет на него Костин пистолет. Весёленькая же жизнь им предстоит. На кухне, куда за ним следом босиком прошлёпала Айгуль, в холодильнике обнаружились яйца и огромный запас разнообразных рыбных и мясных консерв. Вова неодобрительно покосился на Костю — тот что, к ядерной войне готовился? Но ответа теперь не получишь. — Так, Айгуль, на тебе — яичница, сковородку в духовке возьмёшь. Я пойду, проверю, что в кладовке — там должны быть какие-нибудь закрутки, чтоб не совсем всухомятку есть. Вове вдруг дико захотелось огурцов. Айгуль кивнула, одёргивая футболку Кости поверх домашних брюк, которые, видимо, привезла с собой, и перехватила у Вовы дверцу холодильника. — Тебе сколько штук? Голос у неё всё ещё был слабый, но уже чуть более уверенный, чем вчера. Хороший признак, наверное. — Четыре, — прислушавшись к себе, ответил Вова, — и себе не меньше двух делай. Нам силы понадобятся. Айгуль безучастно пожала плечами и достала к четырём упомянутым яйцам ещё три. Молодец. — Молоко в холодильнике, — бросил он и, захватив из спальни несгораемую свечу, пошёл в кладовку. Огурцы там всё-таки обнаружились — как и батарея разнообразных салатов, помидоров и лечо, которые закатывали соседки и многочисленные бабулечки, жалевшие Костю как «беспризорника без женской руки дома», и это была цитата. Костя никогда от татарок, дары приносящих, не отворачивался, и русскими тоже не брезговал — «ласковый телёнок, Вова, двух маток сосёт». Так и жил — где хитростью, где житейской мудростью. Вова взял с полки банку огурцов и озадаченно нахмурился, заметив задвинутый за консервацию подозрительно знакомый чехол. Сдёрнул его — и тихо выматерился. Ебучий автомат Калашникова. Нахуя он Косте? Теперь не спросишь. Вова хмыкнул и покачал головой: а он-то, дурак, думал, что Кащея улица отшила. Такого отошьёшь. Даже гордость брала немного, хотя Вова отношения к этому автомату не имел. Просто, ну — вместе росли же. Он вернулся на кухню и выудил из покосившегося шкафчика, висевшего над плитой, тарелки, выцепил пару ложек и единственную вилку из обрезанной под подставку консервной банки, приютившейся на хлебнице. Приподнял заинтересованно крышку — так и есть, белый хлеб. Костя чёрный принципиально не признавал. — Айгуль, колбаса или сайра? — Спросил Вова, вновь открывая холодильник. — Сайра, — та ловко перевернула яичницу, распространяющую восхитительный аромат. — Я колбасу не люблю. Вова почти услышал, как Костя за его спиной усмехнулся: «Баба с возу, кобыле легче». Обернулся даже — но печальные Костины глаза, чуть кося, смотрели куда-то сквозь стены этой квартиры. Может быть, в безвременье, туда, где около «Снежинки» Айгуль остановила вращение планет. — Сайра так сайра, — сказал он и ловко, по-солдатски, вскрыл банку ножом. Он ещё пряжкой ремня умел, без затачивания. Матроскин, блядь — и вышивать, и на машинке тоже. Чай для заварки нашёлся в покосившемся шкафчике под бойлером, сахар был там же, в жестяной банке из-под печенья «Колечки». Именно эту банку они с Костей вместе сожрали под водку, когда его батя помер. Так на память и оставили. — Надо бы немного посуды взять, — Айгуль сгрузила яичницу на эмалированную тарелку, покрытую сеточкой трещин. — Чайника нет… — Кащей с тюрьмы пьёт только чифир, — Вова вздохнул и достал коричневую от налёта кружку, в которой вечно настаивалась заварка. — Но мне кое-что из дома тоже нужно, так что составь список недостающего. У Диляры всё найдётся. — Потом вернём? — Доверчиво спросила Айгуль, разделяя яичницу на две неодинаковые порции. Вова бросил на неё короткий взгляд и вздохнул. — Да. Они примостились на двух пустующих стульях, Вова отрезал по кусочку хлеба, и Айгуль первая залезла в банку с сайрой в томате ложкой. Аппетит у неё был хороший, и Вова ещё немного успокоился — раз ест, значит, жить будет. Если бы она затосковала и отказывалась от еды, тогда он бы забил тревогу, а пока… Пока, по старой армейской привычке, Вова решил наладить быт и снабжение, раз они в этой ситуации надолго.

***

В квартире не горел свет, и Вова наощупь прошёл в кухню, где у них в доме хранились свечи. Айгуль помогла их зажечь и осталась собирать то, что нацарапала у себя в листочке. Вова же прошёл в родительскую спальню и замер. Отец спал. А Диляра стояла у окна, накинув на плечи шаль, и внимательно смотрела на скудно освещённую улицу внизу. «Володя, ты же не в деревне». «Володь, ты — интеллигентный мальчик, ну, что же ты так». «Володюшка, больно? Опять подрался… Бедненький, иди сюда, дай, обработаю. Кирилл, пожалуйста, не кричи, не видишь — ему и так плохо». Диляра была рядом с ним с тех пор, когда шестилетний Вова потерял свою родную маму, и никогда не настаивала, что она — замена. Но всегда поддерживала и оставалась на Вовиной стороне, даже тогда, когда, может, и не стоило. Она звала его Володей при других членах семьи и «улы» — «сынок», когда оставалась с ним наедине. Он её — по имени, Диляра. Но сейчас, видя, как она стоит у окна, волнуясь и ожидая, Вова вдруг понял, что скрип родительской кровати каждый раз, когда он поздно возвращался с улицы, означал, что Диляра выглянула в коридор в приоткрытую дверь, убедилась, что он вернулся, и уходила спать. Сейчас не было и Марата — остался в моталке под присмотром Зимы, — но сотни раз, когда тот спал дома, а Вовы не было — она стояла вот так же и ждала. Ждала своего блудного улы. Он подошёл ближе, тронул её за плечо — но она не обернулась. И только в этот миг Вова по-настоящему понял Айгуль. Обнял Диляру за плечи, уткнулся лбом в мягкие, пушистые волосы. Ресницы намокли от подступивших слёз, которых не было с Афгана. Слова сорвались с языка сами — душа требовала их произнести. — Прости меня, мам. Я вернулся домой.