Пожалуйста не пиши на меня донос

С недавних пор жизнь Габриэле стала тяжела. Он плохо спал, меньше ел и чуть больше пил — хитрый дружище-монах Сандро, приметив это, всякий раз подливал и подливал, покуда Габриэле просто не падал, в беспамятстве, за лавку. Из-под неё страдалец всю ночь цитировал нараспев особенно полюбившиеся ему строчки из последних доносов анонимного автора. «…уста, сладкие как вино, прижались к моему животу, лаская пупок (да как же там было… падажжи… Сандро, э!) и я застонал — мой сладкий, звучный голос разбудил троих товарищей…». Наутро Габриэле обычно брёл домой темнее тучи, обиженный на весь белый свет, да и на себя, горемыку, тоже. Флорентийские улицы приветливо плескали ему под ноги помоями, однажды за ним увязалась бродячая собака и брехала без умолку, добившись того, что Габриэле принялся вслух говорить с ней и бранить её. Люди посмеивались, но от всего сердца — сами они тоже, как водится, брели по домам после бессонной ночи. Или, не будучи трижды презренными бездельниками, спешили на работу! Может, даже, несли в кармане какой-нибудь захудалый доносик. — Черт его знает, что такое, — ворчал Габриэле, разбирая бумаги, — это что ж вас так много. Праздник был? Верно, верно. Я и забыл. Совсем жизни не вижу. И стал задумываться, как идёт на городской праздник сам, с любимыми друзьями. Как в подворотне встречается с золотоволосым юношей в ярко-красном костюме, и тот (будучи незлобливым и дружелюбным) подмигивает ему. А потом отлаживает всё тело Габриэле, трогает оголившуюся кожу, целует и ласкает губами, шепчет ему в ухо «хороший мой, красивый какой, прямо как я люблю… дашь ли мне?». И гладит, гладит, снаружи и изнутри, и всё шепчет… — Тьфу ты, — вздрогнул Габриэле. Из его рта свесилась слюна, покачалась себе, да и упала кляксой на какой-то донос. Он завыл от досады, слава богу никому его тут не слыхать. Взял бумажку, попорченную слюной. «Я трахал монаха». — Вот кто «я», кто «я»? Вот хоть бы имя писали. Знаете ли, как тяжело заниматься бесполезным делом? — завёл Габриэле, вздыхая. Донос отправился в стопку «баловство». Всего стопок разной важности у Габриэле было пять — а с недавних пор добавилась и стыдная шестая. Он бросил на неё жадный взгляд, поджал губы и вернулся к работе. «В жопе у Джованни очень уютно. Я бывал там вчера дважды. И пальцами, и языком. Зову в гости». — Отчего так много мужеложцев?! — вопросил Габриэле потолок, или, может, господа за ним в небесах. — Откуда? Что я, не могу почитать старую добрую историю про супружескую измену? Он в сердцах отложил бесполезный листок и потянулся к следующему. «Синьор Торнабуони-младший вчера в доме у Полициано занимался любовью с тремя юношами, один из которых, Андрео Конти, сбежал через окно, как только пришли посторонние». Габриэле нахмурился: донос, наконец, оказывался полезным. Имена — вот они, место — тоже. И чего делать с ним? — А в сраку вас к божьей матери, — в сердцах решил он, отбрасывая перо, — к чертям в пекло! Из-за этой паскудной работы я совсем разум потерял, семя трачу по десять раз на дню! И для чего, чтоб кого-то потом повесили на площади? Ну уж нет уж. Габриэле вскочил со стула, прошёлся по комнате, нервно запахивая края кафтана. Выглянул в окошко — там преданно спала давешняя лохматая собачатина. Светило солнышко. Никаких Торнабуони и Конти, развратничающих друг с другом. Вот, раз я их не вижу, решил Габриэле, то и другим неху… незачем. Пусть себе хоть кто-то в этом городе предаётся любви. — О мой сочинитель, — неожиданно тихо забубнил Габриэле, прислонившись к окошку лбом. — Где ты сейчас? Слышишь ли меня? Хочу коснуться уст. Хочу тронуть тебя за руку. Хочу… Да что я, как девственник, в самом деле, тьфу. Трахнуть тебя хочу. Или чтоб ты меня. Слышишь, я не боюсь!! Он почти заорал свои нечестивые признания, зная, что никому на свете нету дела до бедной канцелярской синьорийской крысы. Собака тряхнула плешивым ухом и перевернулась на другой бок. Город был безмятежен. Габриэле вспомнил, что не читал ещё последний листок, что попался в доносах на днях. Листок, исписанный знакомой рукой. Он, дрожа, сел обратно на стул и и принялся читать, приоткрыв рот. «Прости, дорогой читатель (подозреваю ты у меня один, бедалага, который читает все доносы у нас в городе — сидишь, какой-нибудь почтенный старец, весь согбенный и трясешься от моих виршей)! Я вчера не успел заняться никаким развратом, потому что весь день продрых. Сожалею, что доставил неудобства и не написал никакого ценного доноса, но поверьте, в следующий раз обязательно не разачарую. Ваш А. Ах нет! Снилось, будто сосал большой член, стоя на коленях. Кланяюсь вам и вашей семье!». Габриэле тихонько вздохнул, машинально опустил руку себе на пах и ощупал уже полувставший член. Эх, вот бы… Вот бы про него такой донос написал этот юноша. Или… Габриэле вздрогнул — он уже с минуту прижимал паскудную бумажку к губам. — Нет! — в отчаянии вскричал он, краснея всем лицом сразу (водилось за ним такое). — Да что ж за проклятое место! Нужно было идти работать в гильдию шерстянщиков… Влюбился я, что ли? Да в кого! Ни лица, ни возраста… вдруг это вообще пишет женщина? Нет, быть не может. Старец? Компания балагуров? Кому ж не хочется подурить общественного служащего. А сам, сам ещё про старца пишет! Габриэле хоть и не пятнадцать, но он статен, волосы… волосы мягкие, это ему и друзья говорили всякий раз. Ещё говорили, что глаза дикие, будто его за член ужалила змея, а Габриэле страшно бранился на них, расплёвывая вино. — Найду, найду паршивца, н-найду… — зло бормотал он, толкаясь себе в кулак и жмурясь с досады. Влюбился! Вот ещё, такую дурь даже в доносах не пишут.