Пожалуйста не пиши на меня донос

— Габриэле! Не помер ли ты? Докричаться не могу! Просыпайся, свинья, мы ещё даже не пили! Мягкий бархатный голос, коим Сандро одарила природа, вырвал Габриэле из сладкого сна. Он причмокнул губами, подслеповато огляделся: солнце ещё светило, люди всё так же сновали по улице, распевая праздничные песни. Сколько ж он спал? — Уйти нельзя, этот боров сразу спать, — запричитал Сандро, тягая друга за кафтан. Карман его рясы игриво отттпыривала пузатая бутыль. Габриэле улыбнулся ей, как родной, вытянул затекшие ноги — он, оказывается, прикорнул прям у церкви, на земле, сложив руки на коленях, как благовоспитанная монашка. А кабы обокрали бы?? Он судорожно проверил кошель под животом у бедра — слава деве Марии, на месте! — И что же… — начал было он, но вспомнил юношу с венком цветов, и едва не задохнулся. — Видал ли ты кого рядом со мной?.. — Ни души. Что прискорбно, учитывая то, как тебе следует потра… — Замолкни, собака! Сандро благостно вздохнул, сел рядом с Габриэле и принялся созерцать их прекрасный город и яркое, приветливое солнце над ним — оно уже клонилось к закату и было восхитительно розоватым, с золотым отливом. Откуда-то тёк колокольный звон, а из подворотни лилась песня без слов и без смысла, но с дивным мотивом. — Приснилось, — в отчаянии вздохнул Габриэле, — чёрт его дери! Приснилось! Так и знал! Он вцепился себе в вихры и от души дёрнул. Сандро прикрыл глаза. О эти глаза! Они, бывало, подмечали то, что иной человек пропустил бы, неудачно моргнув. Габриэле же, наоборот, подчас лупился вовсю, но ничего не видал. Просидев так с четверть часа, друзья поднялись и двинулись к реке, на ходу прикладываясь к бутыли с монастырским вином. Габриэле шарил взглядом по толпе, как умалишённый — всклокоченный, в пыльных одеждах, с застывшей на лице мольбой. Приснился ли ему юноша? Был ли наяву? Может, мимо шёл, да запал в сердце. Увидит ли он его ещё, или совсем уже сошёл с ума от сочинений какого-то вшивого писаки? — Не позволю, клянусь сракой осла, на котором Господь наш въезжал в Иерусалим! Не позволю меня морочить! — громыхнул во всеуслышанье Габриэле, глотнув ещё вина. Вечерняя улица взорвалась в ответ ему хохотом: казалось, вся Флоренция веселилась, как в последний раз. Впрочем, когда было иначе? Пьяный, взволнованный сверх меры, Габриэле добрался до своей каморки только к утру, сгрёб в охапку доносы и глухо завыл в них, рыча от досады. Приснилось! И кто привиделся — он, он, автор всех тех паскудств! — О, зачем я влюблён в эту богопротивную муть! Не видел бы, — злился Габриэле и топтал ногами доносы, а те молчаливо шелестели ему в ответ. *** И дни пошли своим чередом — а куда ж было деваться. Габриэле ворчал помаленьку, всё так же порицал бездельников и растрёпывал все служебные тайны друзьям: например, такому же, как он, служащему, Гатто. Этот, под стать Габриэле, был сварлив, носат и тоже не любил, когда люди болтаются без дела. На носу Гатто постоянно поблескивали очки замысловатой конструкции, а волосы кудрявились так лихо, что маэстро Вероккьо как-то раз списал с них локоны самого Иоанна Крестителя. — Вот, ты погляди, — возмущался Габриэле, пыхтя и хлопая ладонью по столу. — Опять понаписали, чтоб их черти драли. Чтоб меня черти драли! Он всякий раз переживал происходящие с ним несчастья, как в первый, и походил этим на вечно удивлённого и обманутого ребёнка. Подвижные брови Габриэле всегда давали окружающим понять, в каком расположении духа пребывает их обладатель: вот сейчас, например, он крайне негодовал. «Кажется, я влюбился в ослицу. Орсина, ты глупа и невыносима, почему же я тебя так желаю?». «У нас теперь мокрая кровать! Сделали это мы и, признаюсь, что это неправильно. Если вы хотите знать почему мы это сделали - там не было ночного горшка!». «Пробовал засунуть в себя руку, и это прекрасно». «Жизнь полна любви! Оглянись, вдруг твоя судьба ждёт прямо перед тобой, покуда ты упадёшь на колени и восславишь её». «Я тебя люблю, хоть ты и не увидишь этих слов. Снишься мне. Не скучаю, и не страдаю, просто жду, что простишь. Микеле». — Ну кому?! Кому, аббатова срака, они это пишут? Какого рожна я должен это читать, скажи мне? Я что, комната жалоб Синьории? Или я им поверенный в любовных делах? Гатто посмеивался в рукав, не в силах вымолвить ни слова. Дело в том, что в основном один Габриэле получал все те послания, что так его возмущали. Причина сего была неизвестна, но очень развлекала нескольких его друзей. Да и как тут поможешь? — У-у, поколотил бы их всех! Кто вот… «Жизнь полна любви», какой осёл это написал? Какая любовь? Кругом только страдание и… И одиночество. Вот ты, друг мой Гатто, с кем проводишь ночи? Габриэле от души ткнул в него кулаком с зажатым в нём доносом. Гатто чуть не сверзился с кровати, захлопал глазами и внезапно смутился. — Есть одна… одна хорошая девушка. Жениться хочу, — тихо сказал он, покраснев, будто тем, что счастлив, был виноват перед Габриэле. Тот замер на мгновение, а потом не удержался от широкой улыбки. Хоть у паскудника Гатто всё хорошо, и то славно. Даже лоб у Габриэле чуть разгладился. Вот, и он так же будет. Найдётся девушка, будет с ним нежной, будет… даже неловко помыслить, ей богу. — Пойду я, друг, — кивнул Гатто, рассеянно думая, тем временем, про свою наречённую. — Ты… не засиживайся допоздна. Отдыхать тебе надо. На воздух. На виллу к Паолине поедем, может? Звала к концу месяца. — Это которая колченогая? — Нет, кудрявая. — А. Поедем. Если не подохну тут среди бумажек. Гатто закивал, поджав губы. Всякий в Синьории знал, что работника лучше Габриэле не сыскать — хоть и вопит, но дело делает будь здоров. Кабы не помер, в самом деле, от усердия. Сандро вон, вино передавал и кланялся, просил присмотреть за другом. Гатто ещё раз кивнул Габриэле и вышел. Тот остался один. Солнце клонилось к закату. Сквозь оконце пробивались его мягкие, неяркие лучи. Было так хорошо, почти спокойно. Габриэле крадучись пошёл к койке, вытащил из-под подушки припрятанный на сегодня донос. Его донос. Ненавидя себя за предвкушение, Габриэле сел на кровать с ногами, подобрал полы кафтана и заправил волосы за ухо дрожащей рукой. «Сам не свой я сегодня, прошу простить. Поведать вам хотел историю, как развлекался с двумя девицами в Арно, отплыв чуть поодаль от города, в жаркий день — но есть что поважнее. Шёл я недавно по улице, насвистовал песенку собственного сочинения, был весел и приветлив. Коли вы меня уже изучили и не выкидываете мои произведения в отхожую яму, не читав, то скажете, как я мил и обходителен с каждым, кого довелось встретить. И вот иду я, и на углу, возле церкви Орсанмикеле, вижу дремлющего на земле человека. Смотрю, гляжу — красив, волосы темны и длинны, ресницы трепещут, ноги длиннее чем у иных девиц, и так стройны… Как бы хорошо они смотрелись у меня на плечах, можете мне поверить! Я не удержался, хоть обыкновенно против подобного: присел на кортачки, склонился к самому его лицу, рассмотрел еще поболе. Губы у него были такие манящие, приоткрылись и будто звали меня… Пришлось припасть к ним сладчайшим из поцелуев. И думал я, что человек проснувшись оттолкнет меня, ведь я поступил подло, поцеловав его. Но чтобы вы думали! Человек этот вцепился в меня и ответил мне на поцелуй с таким жаром, что я чуть не свалился на мостовую. Он никак не мог оторваться от меня, всё целовал, ласкал и стонал так нежно, словно женщина, так мелодично и высоко, и раздвинул ноги, стоило мне коснуться его бёдер рукой. Я опешел, а он распахнул свои чёрные, бездонные глаза и прошептал «возьми меня, умоляю! Я так хочу, чтобы ты взял меня, прямо здесь, раскрыл пальцами, позволил быть твоим, пожалуйста». Поверь мне, читающий эти строки, я в жизни не слыхивал ничего слаще. Он обвил мою шею руками, и никак не отпускал, ластился словно пёс, хныкал и в ногу мою упиралось его возбуждённое естество. Желание красивого мужчины для меня закон — никогда ещё не приходилось отказывать такой просьбе. Я потянул его с земли в сторону падворотни, но он никак не хотел идти, шептал «мне всё равно, сделай что угодно прямо здесь, ты лучшее, что я видел в жизни», и дрожал подо мной. Я скромен, мне не свойственно хвалиться своими победами, но хочу сказать, что незнакомец был просто сражён моими умениями и моей красотой. Уж не зачаровал ли я его? Но думать было некогда. Я развернул его, просящего и скулящего, спиной к себе, прямо на мостовой, на глазах у прохожих, и потянулся было спустить его штаны, чтобы исполнить обещанное, как из церкви донеслась громкая брань. В мою бедную голову полетел тяжеленный подсвечник, прямо с горящей в нём свечой. Спасаясь, я поднялся с земли, едва оторвав от себя своего поклонника, и ринулся бежать в подворотню. Сразиться с церковниками, разумеется, было возможно, и я даже неплохо умею драться, чтобы одолеть кого угодно, но нападение было столь внезапным, что я…» Габриэле уставился на листок безумным, выпученным взглядом. Нет, не может быть! Нет. Он не мог… «…не мог обороняться, а желал лишь бежать прочь. И, меж тем, отдышавшись в подворотне, я вспомнил, что знаю спавшего, потому как ранее видел его лицо». Дрожащими руками Габриэле смял листок и бросил его в самый тёмный угол. Всё тело его трясло, как в лихорадке, наполовину от ужаса, наполовину от вожделения. Что за картина такая… при всех, на улицах города! Описанный походил на Габриэле так сильно, что нетрудно было представить себя на его месте. Как бы он раздвигал ноги под… — Как женщина! Стонал! — взвыл Габриэле, снова вцепляясь себе в волосы. Нет, это не мог быть он. Ведь он просто спал, и ему снился паскудный, сопливый сон. Никто его не целовал. Сандро бы сказал, запусти он подсвечником в чью-то голову. — Найду, — зарычал Габриэле, с отчаянием взирая на свой натянувший штаны стояк, — найду гада и поколочу! Нельзя меня дурачить! Найду! Он решил ни за что себя не трогать: сгрёб со стола какие-то свитки и книги , навалил себе на пах, словно охапку камней и ждал, уставившись туда, покуда напряжение не спало. Но злость и азарт грели его изнутри, как хороший камин в зимний день. — Зубы выбью, — зашептал он, примеряясь кулаком к воображаемой голове. — Не позволю меня так порочить. И с тем и уснул.