Медиум

Приготовления не занимают много времени: Коннор, возможно, и предпочел бы, чтобы они заняли больше времени — ну а вдруг Гэвин и правда успеет что-нибудь найти? Найти его, — поправляет про себя Коннор. Найти жертву, которая и так слишком долго ждала. Он даже представить не может, сколько их было, — тех, кого не нашли и, может быть, не найдут никогда. Коннор осматривается с внезапным болезненным любопытством, вчитываясь в надписи на могилах: не был ли кто-то из них похоронен десять лет назад? Возможно, именно он должен был разделить могилу с Коннором. Интересно, им было бы весело вдвоем там, под землей? Идея бессмысленная, зато отвлекает от жути происходящего. Придает всему оттенок юмора, гротеска, как в черной комедии. Только бледное лицо Гэвина выбивается из сценария — он сегодня в роли испуганного обывателя. Коннор ужасно его ненавидит. За свою слабину, за свои чувства и больше всего за свои нелепые надежды. В принципе, он мог бы взбунтоваться, — решает Коннор. Сказать Хэнку, что не будет этого делать, и посмотреть, как они попытаются его заставить. Вряд ли его на самом деле посадят в тюрьму. Сейчас Коннор гораздо взрослее и может постоять за себя, даже если поступок Гэвина выбил его из колеи. Но… он по-прежнему чувствует себя виноватым (хотя он ни в чем не виноват) — возможно, если он поможет этому призраку обрести покой, бремя хоть чуть-чуть спадет с его плеч, его души, он сможет глубоко вдохнуть и послать Хэнка к черту. Он уже приехал сюда, он не может взять и оставить все как есть. В одном Гэвин прав (он ненавидит Гэвина) — сколько еще погибнет, и именно Коннор станет причиной их смерти? Он чувствует, что теперь, когда призрак в отчаянии, тот все меньше и меньше сдерживает себя. Что покажется ему насилием? То, как полицейские отбирают у Гэвина оружие? То, как сам Гэвин хватает Коннора за локоть? Что угодно — и не факт, что в этот раз Коннор успеет это остановить. Последний раз, обещает он себе, это последнее дело (даже в черной комедии такие мысли — дурной знак), а потом он скажет Андерсону, что больше не работает на них. Всего один долг, который он отдаст кому-то, неупокоенному из-за него. Звучит даже рационально. Разумно. Задержав дыхание — воздух заметно отдает гнилью, — Коннор возвращается к машине, достает сумку из багажника: в ней все необходимое. Не то чтобы он что-то такое делал на регулярной основе, нет. Сейчас только четвертый раз, и каждый раз это становится все хуже — такое чувство, что где-то внутри установлен некий лимит, после которого силы кончатся и случится катастрофа. Или все дело в усталости, такое тоже нельзя исключать. Коннор вытряхивает содержимое сумки прямо на землю, опрятность отступает перед лицом сосредоточенности — хочется покончить со всем этим как можно скорее. Это как катарсис, кульминация; внезапно и остро вместо страха накатывает нетерпение: скоро все закончится. Как точка в затянувшейся истории. Он сматывает веревку кольцами и кивает эксперту: — Тело можно забирать, — труп ему тут точно ни к чему, к тому же Коннор уже выяснил все, что надо. Поэтому он дожидается, пока тело унесут на носилках, и обтягивает могилы веревкой, создавая подобие ограды. Меньше всего хотелось бы, чтобы полицейским (или Гэвину) оторвали лицо. Это было бы блестящим завершением ночи, просто блестящим. — Нужно, чтобы все вошли внутрь, — говорит он выросшему рядом полицейскому, — чтобы никто не пострадал. И ни в коем случае не вмешивайтесь, что бы ни произошло. Полтергейст очень агрессивный, остановить его обычным оружием все равно не получится. «Необычного» оружия у Коннора нет, а еще он беспокоится, не пострадает ли какой-нибудь случайный прохожий за пределами кладбища, но изолировать всех жителей в пределах десяти миль невозможно. Остается надеяться, что все устремления призрака будут сосредоточены здесь. Могила очень близко. — Коннор, — подает голос Гэвин, — мне все-таки кажется… Коннор отмахивается, и тот — к счастью — умолкает. Нет ни сил, ни желания слушать его сейчас. Вид у Гэвина бледный и растерянный, будто все идет не по плану (и Коннор согласен с этим, еще как), но он хотя бы больше не пытается помешать. Не устраивает сцен. Коннор достает из сумки банку с ладаном: на самом деле ему не нужно каких-то сложных приспособлений и ингредиентов, достаточно собственного желания — в этот раз — и пары ритуалов, чтобы настроиться. Он полон решимости, и ему все равно страшно. Лучше бы они нашли кости. Лучше бы сделать все как следует, по-человечески. Не так. Но думать о превратностях судьбы можно сколь угодно долго, одни размышления не убедят разъяренный призрак завязать с кровопролитием. Так что Коннор открывает банку, вдыхает запах ладана: сладковатый, перекрывающий приставучий и липкий запах тухлятины, который все сложнее игнорировать. Ставит ее на землю — банка тонет в давно не стриженном газоне. Опускается рядом, скрещивая ноги: от земли тянет холодом. Коннор оглядывается, смотрит на Гэвина — тот вцепился в веревку и хмурится и не обращает никакого внимания на увещевающего его полицейского, который все еще надеется изгнать навязчивого детектива. Это даже забавно, смешно смотреть со стороны — никогда еще характер Гэвина не проявлялся так ярко. Коннор отворачивается: дело не ждет. Трава кажется острой под пальцами, словно режет через кожу перчаток, хотя Коннор знает, что это иллюзия. Ему нужно больше ладана, этот почти выветрился — но сойдет. Закрыв глаза, Коннор ищет. Призрак где-то тут, прячется между могил, одновременно привлеченный и испуганный огнями и скоплением людей, он ждет только момента, когда его что-то разозлит — или позовет. Злить призрака опасно, но звать — куда опаснее. Что ж, осталось проверить на себе, насколько. Коннор задерживает дыхание, когда воздух дрожит: парадоксально, но в глубине души он верил, что ничего не выйдет. Но полтергейст проявляется, и вместе с тем запах гнили становится тошнотворно-невыносимым — Коннор хочет закрыть лицо руками. Но он не закрывает, ведь в каком-то смысле он должен в полной мере увидеть то, что сделал. Тяжесть решения навсегда с ним: те, кого он — возможно — спас, если бы полиция облажалась еще сильнее, чем она уже облажалась (Коннор не знает) — против тех, кто не обрел покоя, остался скованным страданиями навечно. Для этого призрака вечность закончилась через десять лет, но что, если есть другие? На самом деле Коннор знает, что есть другие. Поэтому он смотрит: на разлагающиеся в глазницах шары, украденные от разных трупов, на едва удерживающиеся губы, случайно собранные кусочки кожи и мышц. Призрак пытается снова стать красивым и живым, но ничто на этом свете и на другом уже не могло бы вернуть ему хотя бы видимость жизни. Это несправедливо. Призрак оглядывается вокруг (Коннор даже не знает его имени), хотя оглядывается — не совсем правильное слово. Он просто ищет новую жертву. Однако веревка мешает ему напасть, а Коннор сейчас интереснее того, что за ней. Осталось только удержать его внимание. Призвать его — самая легкая часть плана. Все отстраненные мысли, хладнокровные расчеты тщетно пытаются огородить Коннора от пронзительного ужаса: он не может смотреть призраку в лицо, он не может, он… — Как тебя зовут? — спрашивает он. Губы не шевелятся, призрак не намерен отвечать, зато теперь его взгляд снова на Конноре, пронизывает до самых костей — мучительно внимательный. Требовательный. С каждой секундой Коннору все тяжелее дышать: запах гнили слабее, но запах ладана все сильнее, душит, смешиваясь с металлической примесью крови. Невольно Коннор поднимает руки к лицу, щупает щеки, и — когда он отнимает руки — на пальцах кровь. Он не чувствует никакой боли, только страх, за которым для боли уже не остается места. Призрак сгущается. По-другому этот процесс нельзя назвать. Воздух обретает форму, скрывающую оборванные куски плоти, и сквозь ярость и жажду разрушения проступает настоящее лицо. Обычное, довольно приятное лицо мальчика-подростка четырнадцати или пятнадцати лет, Коннор отстраненно запоминает все подробности для фоторобота или опознания… Он этого лица никогда не видел. Призрак шагает к нему и садится напротив, с другой стороны от банки с ладаном, и на несколько мгновений он кажется Коннору почти живым. Он совсем не похож на полтергейст — но это впечатление обманчиво и смертельно опасно. — Роберт, — говорит он. Коннор любопытен ему, вызывает ложное чувство близости (и Коннор чувствует то же самое, глубоко внутри пульсирует ощущение близости и сопричастности), и только поэтому он имитирует человека — так похоже, что кто угодно мог бы обмануться. Коннор радуется запоздало, что не забыл обнести людей оградой, потому что как бы по-человечески не выглядело такое создание, оно ждет только одного: когда можно будет оторвать тебе лицо. Сердце Коннора разрывается от жалости и вины. — Коннор… — это снова Гэвин, в его голосе паника, но Коннор не позволяет себе отвлечься не на секунду. Он смотрит на призрака, не решаясь даже моргнуть. — Что случилось? — спрашивает он. Голос звучит гулко, совсем не как его реальный голос, — что произошло? Он спрашивает про цепь убийств, однако его вопрос шире: он хочет и не хочет знать, что случилось тогда, десять лет назад. Ему не нужны подробности — и, наверное, очень нужны. Его память искажена, детали исчезли за столько лет, заменились воображением и страхами, но для Роберта все это было вчера. Коннор сам как кровожадный призрак, жаждет правды, чтобы наедине с собой перекладывать ее и рассматривать со всех сторон. Роберт наклоняется вперед, прямо над банкой — почти, сквозь нетронутую красоту его лица проступают кости и гниющая плоть, это должно бы пугать, но Коннор повидал всякого. Его не страшат физиологические подробности, его страшит другое. Он еле подавляет желание отклониться назад, подальше от запаха и от угрозы — но это точно не добавит ему очков. Доверия. У всех призраков большие проблемы с доверием. Роберт опускает взгляд на банку: она тревожит его, раздражает, — и протягивает руки ладонями вверх. Предложение так себе, отдает таким количеством неприятностей, что Коннор даже затрудняется их все предсказать. Но разве у него есть выбор? Он слышит, что его вроде как зовут по имени, и это не очень хорошая идея в присутствии призрака, но отвечать сейчас — идея еще хуже, так что он не отвечает. Смотрит на свои пальцы всего мгновение, прежде чем взять Роберта за руки. Ладони холоднее, чем земля, на которой Коннор сидит, холоднее, чем его зеркало, холоднее всего, что он когда-либо трогал — но он не отдергивает руки. Поздно идти на попятную и еще позднее бояться. Роберт сжимает пальцы, так сильно, что едва не ломает кости (как смешно это смотрелось бы в больничном листе), дергает Коннора к себе, и секунду спустя их лица совсем рядом, так близко, мучительно близко. Коннор касается его губ своими, делится дыханием — это единственный способ узнать. Первое, что он чувствует — это ужасающая злость. Она выворачивает наизнанку, заменяет и ощущения, и мысли, и воспоминания, заменяет жизнь, и эта последняя идея добавляет еще больше злости. Он потерял что-то очень важное и обязательно должен это найти. Все, что было прежде, похоже на сон, который ускользает тем сильнее, чем больше ты пытаешься его удержать. Это должно причинять боль, но оно причиняет только ненависть. Он не знает, что заставило его существовать, знает только, что какое-то время не существовал. Это неважно. Он видит мужчину — Коннор с трудом узнает в нем первую жертву, Хуана, но сейчас Коннор не больше, чем песчинка в океане ненависти, — тот хлопает дверцей машины, его лицо искажено гневом, и вокруг вырастают камни, торчащие из травы (это кладбище, но Коннор не знает, какое кладбище). Он орет на кого-то, этот Хуан, Коннор видит слабые очертания людей рядом, ударяет кулаком по машине, орет еще громче, и все эти громкие звуки пугают и злят Коннора, и в какой-то момент он не может этого выносить… Вся его ненависть сосредотачивается на этом лице. Но сквозь жажду пробиваются остатки опасений — он недостаточно силен, надо ждать удобного случая, надо обязательно избежать возвращения в несуществование. Так что он ждет. И ждет. Копит силы. Помнить лицо сложно, но он старается. Второй мужчина в лесу, спорит с невнятной тенью — другим человеком, — их слова полны гнева, который так нужен Коннору. Это как топливо для едва тлеющего костра, посылает в его пропитанную ядом ледяную сущность приятное тепло. Коннор греется, наливаясь силой. Тепло вспыхивает как огонь, когда мужчина (это Ли, их следующий убитый) взмахивает блестящей штукой, штукой с острым лезвием и болезненным воспоминанием, вросшим в это лезвие — и его собеседник кричит, зажимая рукой бок. Никто не умирает, и Коннору все еще не хватает сил — и вместе с тем он становится все мощнее. И ждет. Ожидание подходит к концу, когда запах насилия снова тянет его на поиски, и он видит лицо третьей жертвы — тогда еще не жертвы, — и он внезапно так сильно хочет это лицо… …что больше не может ждать. Коннор видит все, что происходит потом — хотя уже видел это и предпочел бы не смотреть. Он выдергивает свои пальцы из пальцев мертвеца (тот пытается его удержать) и глотает теплый воздух, даже вонь не способна сейчас вызвать тошноту. Лицо призрака под маской искажается, но только на мгновение: он встает, и Коннор встает тоже. Тяжесть увиденного придавливает его к земле. Но сейчас самый важный момент. Ноги Роберта не приминают траву, пока он уверенно двигается между могил. Он приведет Коннора куда надо, но главное — что произойдет потом. Уже сейчас Коннор чувствует себя обессилевшим, апатичным, все сложнее объяснять себе, что нельзя терять бдительность. Коннору хочется лечь на траву и закрыть глаза. Но он должен найти тело. Камни мелькают мимо, ни один из них не привлекает Роберта, хотя Коннор чувствует его нетерпение — все нарастающую ненависть, лишь слегка приглушенную экзорцизмом. Нужно быть готовым, нужно быть готовым, нужно… Роберт резко останавливается, оборачиваясь, его лицо совсем теряет человеческий облик — теперь оно смесь разложения и ворованных частей, и эти ворованные части — губы — улыбаются. Он словно хвастается перед Коннором свои красивым жилищем, хотя Коннор не знает, какая из нескольких могил за ним — та самая. Он не может позволить Роберту подойти еще ближе к костям, ведь тогда Коннор не сможет его остановить. — Ты должен уйти, — говорит он. Призрак словно бы не понимает, продолжая улыбаться, и Коннор повторяет настойчивее: — Ты должен уйти. Только тогда смысл его слов доходит до Роберта. И тому явно не нравится то, что Коннор говорит. Маска окончательно спадает, обнажая уродливое лицо (Коннор не считает его уродливым), пока он дергается назад, не решаясь напасть или бежать: он не хочет нападать на Коннора, но это не остановит его от нападения на кого-нибудь другого. Кое-кого другого. Коннор сжимает пальцы — все еще хранящие холод прикосновения — в кулаки и тянет, и связь между ними натягивается до боли, удерживая призрака на месте. — Пора отпустить, — шепчет он, зная, что Роберт может читать по губам, по его намерениям, — тебе пора освободиться. Будто он сам смог бы. Отсутствие веры заставляет руки Коннора дрожать. — Пожалуйста, уходи, — говорит он. Сейчас, когда нужно применить силу, он не чувствует этой силы. Он уверен, что победит, — но больше не уверен, что цена окажется посильной. — Роберт! Опустившись на колени, он тянет Роберта к себе, пытаясь вызвать образ зеркала — как жаль, что сейчас оно недоступно. Но Коннор создал его, а значит, сможет создать и другое, даже если придется сделать его из травы. Он сам как зеркало. Его пальцы болят от напряжения, но если он отпустит, то призрак будет в ярости: остается только гадать, кого он выберет жертвой. Усталость постепенно проникает все глубже, подтачивая решимость… Это все, вдруг понимает Коннор. Он не сможет. Не в этот раз. Все, что ему остается — это попробовать защитить других от смерти. — Эй! — голос вкручивается в его вялые мысли, и это голос Гэвина, хотя Коннор узнает его не сразу. — Эй, ты! Коннор вскидывает голову, и вместе с этим вскидывается призрак, и его резкий напор едва не выдирает пуповину у Коннора из рук — но не выдирает. Гэвин стоит в куче развороченной земли: на его лице грязь, в его руках лопата, и он выглядит безумно, и нелепо, и жутко, и целую вечность Коннор не может понять, что происходит. — Ты сказал, тебе нужны кости, — говорит Гэвин, в этот момент он сам похож на призрака, — я достал тебе кости! И с внезапной невыносимой резкостью Коннор видит, что из земли торчит буро-желтоватый край кости, и думает: так неглубоко, почему он так неглубоко? Как он может оказаться так неглубоко? Это последнее, о чем Коннор думает, — призрак взрывается ненавистью и бросается вперед, вынуждая его опереться на руки, чтобы не упасть. Черное зеркало идет волнами, Коннор чувствует, как растет внимание, напряжение с той стороны — призраки стремятся забрать то, что им принадлежит. Но Коннор не может отдать им Роберта (и себя), и вот же они, кости, а значит, тот еще может обрести покой. Если Коннору хватит сил. Но кто-то должен сделать это — кто-то должен помочь, прийти тогда, когда вся надежда уже потеряна, и Роберту больше не на кого рассчитывать. Больше нет никого, кто мог бы прекратить эту боль. Коннор достает нож — крошечное лезвие, но острое, как бумага, — пуповина до крови режет его пальцы, но это сейчас меньшая из его забот. Он видит багровую, истлевшую (но все еще крепкую) нить, соединяющую Роберта с костями. Осталось только дотянуться до нее. — Нет, — говорит призрак, и в его голосе внезапно нет гнева, и это спокойствие всего на секунду выбивает Коннора из колеи. Призрак наваливается на него, вжимая в траву, в зеркало, и те, кто с той стороны, тянутся к его телу. Коннор дергается, пытаясь освободиться, он не собирается вот так умирать, хотя тяжесть все сильнее давит на него, словно он погружается в холодную липкую воду, в болото, все больше теряя способность сопротивляться и жажду жизни. — У меня есть отличная могила, — шепчет Роберт, но вместо его лица Коннор видит лицо Роуза — то, которое он никак не может забыть, как бы ни старался. — Как раз для тебя. Роуз наклоняется, касаясь рта Коннора губами, вдыхает воздух в его легкие — будто бы землю, и Коннор не может дышать. Совсем не может дышать. Пора сдаться, думает он, и все то, что он говорит Роберту, — правда, в какой-то момент нужно отпустить то, что причиняет боль, даже если это что-то — жизнь. Иногда стоимость жизни слишком высока для всех. Возможно, сейчас как раз такой случай. Несчастный Роберт уйдет с ним — и то, что Роуз натворил, тоже уйдет с ним, эта ненависть умрет, и все еще не найденные жертвы тоже обретут покой… — Коннор! — горячие (раскаленные) ладони обхватывают его лицо, заставляя Коннора вынырнуть на поверхность. Гэвин за его головой, но он не смотрит на Коннора — он глядит прямо призраку в лицо, словно ничего особенного не происходит, с раздражением и упрямством. — Нет, — говорит он, — мне жаль, что ты умер, но вали отсюда, понял? Иди нахуй и оставь его. Это чистое самоубийство, — проносится в голове у Коннора, — призрак сейчас убьет этого идиота, точно, абсолютно точно… — а потом Коннор поднимает руку и обрезает красную нить. Что-то холодное и липкое брызгает на его руки (что-то), пока искаженное лицо Роуза (Роберта) распадается до призрачных костей, и те оседают на коже Коннора едва ощутимой пылью, и то, что тот украл у трупов, тоже падает, но сейчас Коннор не способен испытывать брезгливость. Он не способен испытывать ничего. Он видит лицо Гэвина над собой — белое и прозрачное от страха, и Коннор хочет объяснить ему, что полтергейста больше нет, никто больше не погибнет… — Полиция пришла, — говорит Гэвин, в его глазах выражение, которого Коннор не видел ни разу в жизни, и, кажется, Гэвин хочет сказать что-то еще, но он говорит только: — Полиция пришла, слышишь? Коннор слышит, и стоит ответить, и он подбирает слова… Но не может. Он так устал, что ему остается только закрыть глаза, так что он закрывает глаза. ㅤ *** Когда он открывает глаза — он все еще на кладбище, а Гэвин все еще с ним, держит его голову на коленях. Это значит, прошло всего несколько секунд. Но для Коннора они ощущаются как вечность. — Как ты? — спрашивает Гэвин, он словно по-прежнему до смерти напуган, но не может признаться в таком вслух: — Жив? Звучит иронично. Вблизи видно, что в его волосах тоже земля, разводы грязи пятнают щеки и лоб, будто он копал лицом. — Пиздец, Коннор, — торопливо продолжает он, не дожидаясь ответа, — я даже не предполагал, что эта срань такая стремная. Эта срань когда-то была замученным насмерть человеком, но Коннор не видит смысла что-то объяснять. — Как ты нашел кости? — выдавливает он. Он поверить не может, что этот придурок так рисковал жизнью, — и внезапный гнев затапливает его. — Я же сказал не вмешиваться… — По-твоему, надо было тебя бросить? — Гэвин тоже хмурится. — Пошел за тобой, конечно, как еще? За тобой и за этой жутью. Тут несколько могил, я стал копать ту, на которой дерн был поврежден. Ты бы знал, как я боялся облажаться. Коннор знает. Это не делает его гнев ни на капельку меньше. — Я просил не вмешиваться, — он выпрямляется, тело тяжелое, как камень, и такое же холодное, но Коннор упорно толкает себя вверх, вставая на ноги. — Ты мог погибнуть и ничем не помочь мне. Рядом начинают суетиться эксперты, кто-то окружает могилу, кто-то берет Коннора за руку, щупая пульс на запястье, — но он не обращает внимания. — Я не погиб, — огрызается Гэвин, — и ты, слава богу, тоже жив, и я нихера не мог стоять и смотреть, как эта дрянь тебя душит. — Хватит его так называть! — не выдерживает Коннор. — Его звали Роберт, вынь голову из задницы и соизволь найти в архиве его фамилию и фото! Коннор вдыхает и выдыхает, заставляя себя взять эмоции под контроль. Подумать только, и его смерть стала бы для кого-то просто досадным моментом, противным делом с разложившимся уродливым трупом, небрежно скинутым в чужую могилу. Гэвин кусает губы, будто не знает, что сказать. — Коннор, я не хотел… И просто хватит этого разговора. — Я делаю свою работу, — Коннору не удается изгнать из голоса язвительность, потому что они оба тут только для того, чтобы делать работу — чего бы это ни стоило. Гэвин отшатывается, явно понимая намек. Или это не намек? Коннор, наверное, еще никогда не был таким прямолинейным. Он достает телефон — тот совсем не пострадал — и нажимает значок вызова такси, попадая по иконке не с первого раза. Ему нужно домой. Он больше не может стоять. — Коннор… — начинает Гэвин, но Коннор не дает ему закончить, вскидывая руку и отворачиваясь. — Коннор! Господи, почему он не может просто замолчать? Коннору и так тяжело. — Что, Рид? — стонет он. — Что тебе надо от меня? Это ключевой вопрос, и он действительно хотел бы услышать ответ. Но Гэвин молчит. — Я отвезу тебя домой, — говорит он наконец. Нет, Коннора не нужно отвозить домой. Ни за что. — Нет, Рид, — он наконец попадает по иконке, — я уезжаю, а ты оставляешь меня в покое до следующего дела. Именно так все и будет. Именно так. И, когда такси приезжает, он просто садится в него — и не смотрит в окно. Не смотрит в окно. Так что теперь он дома, и вся кожа ноет от того, сколько моральных и физических сил потребовало подняться на второй этаж. Захлопнув за собой дверь квартиры — и подумать только, он никогда не считал себя склонным к драматизму, — Коннор приваливается к ней спиной. Ему хочется кричать, или плакать, или что-нибудь испепелить. Кого-нибудь. Глаза жжет — переплавившаяся внутри влюбленность пытается вырваться наружу, и сдерживать ее с каждой секундой все труднее. Коннору так ужасно больно, как не было даже после их с Гэвином расставания. Если тогда ему казалось, что наступает конец света, то теперь такое чувство, что апокалипсис давно и неумолимо наступил, оставив на месте самых светлых порывов и эмоций только труху. Чем он это заслужил? Да, он не был лучшим любовником — определенно, и он не умел строить отношения, и Гэвина раздражала его отстраненность… Коннор понимает, что далеко не идеал. И все равно обиду не удается подавить никакими рациональными и правдивыми аргументами. Эта обида жжет, как кислота. Коннор ненавидит полтергейста, и ненавидит этих убитых, и все это дело, и Андерсона, и Гэвина, и себя — и если бы он умер прямо сейчас, сию же минуту, то даже не попытался бы снова ожить: вся его сила сосредоточилась бы на этой чертовой ненависти. Он чувствует жидкость на щеках, но когда он касается лица пальцами, на них не остается крови — это не кровь. Коннор в жизни никогда не плакал (потому что у него все в порядке) и не может вынести этого сейчас. Но Гэвин предал его, и это именно тогда, когда Коннор решил, что ему не наплевать. Как так вышло? (на самом деле, он знает как) Уронив сумку на пол — он потом разберется с ней, или не разберется, или… — Коннор забывает, что хотел сделать с сумкой, да и неважно это сейчас, когда он один на один с крахом. Телефон жужжит в кармане, но Коннор не обращает внимания. Ему нужно хоть немного холода, чтобы остудить кипящие мысли, самая капля спокойствия, надежная опора, которая никогда его не подводила. Телефон снова вибрирует, но Коннор достает его не глядя и тоже роняет на пол. Ему все равно, кто и зачем хочет с ним говорить. Хочется вдохнуть и задержать дыхание — на несколько секунд погрузиться в несуществование, и потом, когда он вынырнет, он снова сможет построить на останках нового себя. У него все наладится. Взявшись за край зеркала руками, он несколько мгновений смотрит в слепящую черноту: пальцы проваливаются внутрь, цепляясь за раму, как за якорь. Если он даст слабину, это может обойтись ему слишком дорого — но он не даст. Закрыв глаза, Коннор подается вперед, и темнота обхватывает его лицо, шершавые пальцы царапают щеки, нос, губы, дергают за волосы, пока слабо и ненастойчиво. Он глубоко вдыхает, позволяя темноте просочиться внутрь — прямо в легкие, чтобы все мысли о «несчастной любви» (даже про себя он старается произносить эти слова в кавычках и с сарказмом, но получается ничуть не лучше) смыло ужасающим холодом границы. Он не открывает глаза, потому что все равно был бы слепым тут, совершенно беспомощным с этой стороны зеркала. Пальцы дергают сильнее: спокойно, равнодушно Коннор отсчитывает секунды, когда это все станет необратимым, когда он… Что-то хватает его за плечи, с силой тянет, выдирая из костлявых пальцев, оставляющих царапины на коже — свет ударяет в глаза, вынуждая его моргать, и сквозь этот свет проступает лицо Гэвина, бледное и в красных пятнах, искаженное гневом. — Какого хера ты творишь? — рявкает он, встряхивая Коннора, — ты нормальный или как?